© А. Левченко, текст, 2021

© ДеЛибри, о-макет, 2021

На «Плутоне»

* * *

– Подъём, ребятишки! – Крик боцмана выдернул Антона из глубокого сна. – Подъём, чё спите?! Вас чё, будильники не учили ставить?! Какого чёрта я должен каждое утро бегать всех подымать?! – громыхал прокуренный, хрипящий голос.

– А кто тебя, придурка, просит этой хернёй страдать? Тоже мне, петух деревенский, – ворчал себе под нос Гена с нижней койки. – Колян! Антоха! Вставайте, а то ща боцман вам, как обычно, разнос устроит!

– Всё нормально, Гена, проснулись, – отозвался Антон, протирая заспанные глаза.

– Сука, как же холодно! – дрожащим голосом простонал Колян. – Какого люмик опять открытым оставили?

– Так ты же последний ложился – должен был закрыть, – ещё сильнее заворчал Гена.

– Гена! – Крик боцмана гулял по нижней палубе. – Гена, поднимай своих обалдуев, пора работать!

– Проснулись, Альбертыч! – доложил Гена.

Дверь каюты со скрипом отворилась, и в проёме появился старый боцман Альбертыч. Он, как и абсолютно каждый день, был одет в плотный вязаный свитер с воротником под самый подбородок и старые потёртые штаны бледно-синего цвета, с застывшими пятнами краски и машинного масла. Боцман брил голову налысо, а всё его смуглое лицо покрывали рубцы, шрамы и морщины.

– Вставайте, мужики. Рабочий день начинается, – теперь спокойно проговорил боцман. Его маленькие чёрные глазки осмотрели тёмную каюту матросов.

Пятая каюта, в которой жили Гена, Антон и Колян, была тесной и, скорее всего, вовсе предназначалась только для одного человека. Интерьер был скуден; в дальнем конце каюты открытый иллюминатор впускал ледяной морской воздух. С одной стороны стояла двухэтажная шконка, на первом этаже которой спал старый и глуповатый матрос Гена, а на втором – девятнадцатилетний матрос Антон Нетёсов. Он был ещё совсем неопытным моряком, ходившим в море буквально второй год. Из-за отсутствия навыков он часто провоцировал боцмана на крики и ругательства. За Нетёсовым на судне в принципе закрепился ярлык чудака. Хорошего парня, но чудака, читающего какие-то непонятные книги и совсем не проявляющего интерес к увлечениям окружающих его «нормальных» людей. В полуметре от шконки Нетёсова и Гены у стены напротив стояла вторая точно такая же двухэтажная шконяра. Верхний этаж шконки был завален спасательными жилетами, гидрокостюмами, старыми робами и зимними куртками. А на первом этаже спал Колян по прозвищу Пистолет (ненавистной кличкой его прозвали мотористы из-за неправильно сросшегося и оттого не сгибающегося среднего пальца на правой руке). Колян был старше Антона буквально на шесть лет, но уже к этому возрасту сумел обрасти женой, двумя детьми, ипотекой и бесконечно тянущимися друг за другом кредитами. Пространство между шконками и дверным проёмом делили между собой рабочий стол – с одной и умывальник с туалетным зеркалом с другой стороны.

– Мужики, в общем, собирайтесь шустрее, – сказал боцман. – Там беда случилась. Захарыч ночью умер.

Альбертыч проговорил это настолько будничным тоном, что матросы сразу и не поняли, что за работа им сегодня предстоит. Несколько секунд заспанные глаза палубной команды кружились по каюте, пытаясь переработать только что полученную информацию.

– Как умер? Почему умер? – первым очнулся Гена. Тревога и недоразумение застыли на его лице.

– Да чёрт его знает, – так же буднично отвечал боцман. – На вахту не вышел, ревизор давай его будить, а тот так и остался «дрыхнуть».

В каюте повисла тишина. Гена почесал покрывшийся трёхдневной щетиной подбородок на своём морщинистом лице и уставился себе под ноги. Колян с Антоном переглянулись и как будто ждали ответа от остальных, какие эмоции надо испытывать. Захарыч был старшим помощником капитана и непосредственным начальником палубной команды. Никто из присутствующих Захарыча не любил при жизни. И за всё время совместной работы, пожалуй, не сказал в его адрес ни единого хорошего слова. Теперь почему-то Захарыч им больше не казался каким-то уж очень плохим человеком. «Кабздец, Захарыч», – грустным, поникшим шёпотом буркнул себе под нос Гена таким тоном, будто только что узнал о смерти самого близкого друга. Колян спрыгнул со шконки и босыми ногами на цыпочках пробежался по ледяной палубе в дальний конец каюты, чтобы закрыть иллюминатор, который всю ночь дарил матросам промозглый ветер. Антон запустил всю пятерню пальцев левой руки в грязные волосы. Затем он медленно провёл той же рукой вниз по узкому бледному лицу и в конце концов почесал ею свою жиденькую бородку. Боцман ещё какое-то время простоял в проходе, затем ушёл, не сказав ни слова. Матросы остались сидеть в полной тишине. Лишь шум безразличных солёных волн за иллюминатором напоминал им, что это просто начало очередного рабочего дня.

* * *

Матросы поднялись на верхнюю палубу к каюте, где жил старший помощник Захарыч. Было слышно, как на мостике капитан отдаёт какие-то распоряжения. Возле каюты Захарыча толпились члены экипажа.

– Антошка, не стесняйся, проходи! – кричал боцман.

Антон зашёл в каюту. Захарыч тихо лежал на своей шконке. Его большие голубые глаза были широко раскрыты и как будто смотрели прямо в глаза Антону. Нетёсову стало не по себе. Такое ощущение, что он и не мёртв вовсе. Будто прям сейчас, не сводя с него взгляда, спросит: «Ну и чё припёрся, Нетёсов?» В каюте было холодно. Из иллюминатора завывал ледяной ветер. На столе лежала засохшая надкусанная булка с повидлом и остывший чай с молоком, в котором уже успела образоваться плесень. Нетёсов подошёл к Захарычу. Никогда прежде он не видел мёртвых людей. Тело старпома уже начали покрывать синие трупные пятна, но запаха от него ещё не было.

– Чё, Антошка, трусишь? – вошёл в каюту Гена. – Захарыч тебя и после смерти напряжёт работать, да? – И Гена разразился хохотом от собственной шутки.

– Гена, пытаешься Захарыча рассмешить? – появился Колян. – Да от тебя самого землёй сильней, чем от старпома тянет.

– Так, ребятишки, давайте Захарыча выносить, – скомандовал боцман.

Матросы взялись за края простыни, на которой в свою последнюю ночь заснул старший помощник, и аккуратно стащили его на одеяло, которое постелили заблаговременно на полу. После этого вынесли Захарыча на одеяле из каюты.

– Боцман! – раздался крик капитана, затем его шаги по трапу с мостика. – Боцман!

– Как задолбал орать, – сквозь зубы процедил Альбертыч.

– Боцман!

– Да, Сергеич, мы тут!

– Боцман!

– Слушаю!

– Боцман, тащите Захарыча в трюм!

– В трюм? – переспросил Альбертыч. – Там же рыба.

– Ну и что, что рыба? Куда нам ещё его девать? Тащите доски из «шкипёрки», соорудите ему ящик – и в трюм. Рыбу там раскидайте аккуратно! Захарыча отсепарируйте чем-нибудь! В бэги его гроб заверните, нам ещё пароход загружать.

– Загружать? У нас же человек умер. Как же мы с трупом этим будем дальше пароход грузить? – начал возмущаться Гена, но капитан даже не посмотрел в его сторону

– Всё ясно, боцман?

– Ясно, Сергеич.

– Пока не можем получить указаний от начальства. Нас либо обратно в порт, либо дальше на перегруз, – как бы отвечая на вопрос Гены, сказал капитан, но при этом обращаясь к боцману.

Матросы схватили одеяло, на котором лежал старпом, со всех сторон, и поволокли его вниз по трапу. Матерясь и кряхтя, они преодолели три этажа судовой надстройки и выволокли Захарыча в курилку.

– Надо бы перерыв сделать, – весь красный и облитый потом, прохрипел Гена.

– А Захарыча здесь и оставим? – проговорил Колян, не отрываясь смотря на завёрнутый в простыню труп на полу.

Захарыч, плотно завёрнутый в белую ткань, теперь больше походил на египетскую мумию. Лишь пятки холодных ног, которые по цвету не особо отличались от простыни, напоминали матросам, что когда-то это был их непосредственный начальник. Альбертыч и Гена потянулись за сигаретами, намекая, что объявлен перекур, но Антон остановил их фразой:

– Как-то неуютно здесь с Захарычем.

– Ты прав, Антошка, – подхватил боцман. – Я с Захарычем и живым никогда бы курить не пошёл. Он даже мёртвым тебя до белого каления доведёт. – И Альбертыч расхохотался так, что, наверное, все окрестные суда могли услышать этот смех. Вообще, за время совместной работы все члены экипажа знали, что любимый комик у боцмана – сам боцман. От шуток любого другого у него и мускул на лице не шелохнётся.

Матросы опять схватили одеяло, на котором лежал старпом, и вынесли тело на улицу. Антон выходил последним, яркое зимнее солнце резануло по его глазам, привыкшим к мраку. Вся палуба «Плутона» (так называлось судно) была покрыта снегом. Ветер сдувал снежинки с грузовых стрел, и они, белые и холодные, падали на раскалённые лица матросов, а также на замаскировавшиеся в белом полотне ещё более холодные, чем сам снег, ноги Захарыча. Отовсюду доносились наглые крики не ведающих морозов чаек. Белые, будто айсберги, гордые птицы поодиночке кружили над судном, садились жёлтенькими лапками на покрытый инеем и снегом металл парохода, оставляя маленькие следы по всему «Плутону». Шипело, пенилось и обрушивало на судно свои волны неспокойное, тёмное, будто сама ночь, море. Точно лапы гигантского и неведомого человеку чудовища тянулись волны к покойнику на палубе. Кровожадное море как будто шептало: «Отдайте его мне». Антон подтащил по снегу Захарыча поближе к кнехтам и привязал его к ним бечёвкой, которая валялась за трюмом. Матросы вернулись в тёплую курилку.

– Как-то сейчас тяжело представить, что этот мешок ещё вчера бегал и кричал: «Почему не работаете?!», «Кто вас в каюты отправил?!», – улыбался Альбертыч.

– Ага, боцман, – поддержал Колян. – Такое ощущение, что он уже родился таким мёртвым.

Всё помещение заполнилось серым горьким дымом дешёвых сигарет. Боцман, отвернувшись от всей команды, смотрел на улицу. Можно было подумать, что он, не отрываясь, смотрит на труп старпома. Гена развалился на отсыревшем старом диванчике рядом с Коляном, который просматривал на телефоне фотографии с пьянки, которую экипаж закатывал во время стоянки в Пусане. Нетёсов сел в противоположный угол, из внутреннего кармана куртки достал книгу и стал читать.

– А ведь странная жизнь, мать её, да? – захрипел Гена. – Ведь старпом вчера проснулся, как всегда, в четыре утра на вахту. И ведь даже не думал, что сегодня он делает это в последний раз.

Антон с Коляном переглянулись после этих слов.

– Генка решил философа врубить! – загоготал Колян своей беззубой улыбкой.

– А тебе, Пистолет, только придурка пока удаётся врубать, – обиженно ответил Гена.

– Да не, Гена, это правда странно, – поддержал его Антон. – Ведь тут каждый день одинаковый. И старпом провёл весь вчерашний день так же, как и прежние. С той только разницей, что каждое действие он делал в последний раз в жизни.

– Ну, и что ты тут шушеру свою развёл? – посмотрел на него боцман с каким-то как будто презрением.

– Да я к тому, что смерть всему придаёт смысл. Ведь каждое твоё действие в последний день особенное, потому что оно последнее. Только никто не знает, что в этот день ты особенный.

– Никакой ты не особенный, – не унимался боцман. – День как день. Не умничай.

– Да разве обычный, Альбертыч? – продолжал Нетёсов и посмотрел на Гену с Коляном. – Вот так человек умирает и становится особенным. И больше ни говорить, ни думать о нём плохо не хочется. И все долги и обиды ему прощаешь. А потом люди начинают вспоминать его последние дни. Вспоминают всё, что с ним было, и какие последние слова он тебе сказал. И кажется, будто везде знаки были. Вспоминаешь, какие сны он видел и тебе рассказывал. И последний разговор с ним – будто с каждым он прощался в свой последний раз. Начинаешь копаться, мол: «Я же чувствовал! Я знал! Я знал, что это наш последний разговор. И, конечно, он был особенный, я же чувствовал в тот момент». Разве не было такого?

Антон не услышал ответа от остальных и продолжал:

– Я всё же думаю, что последний день не может не быть особенным. Вот, Гена, ты не думал о том, какое оно будет – твоё последнее утро?

– Это Антошка опять свою галиматью читает? – Боцман посмотрел на Гену, пропуская мимо ушей всё, что говорил Нетёсов.

– Антошка? – оживился Гена. – Антошка решил, что в девятнадцать лет самое время перечитать все книги мира, чтоб понять жизнь.

– И про нашу смерть нам рассказать, – хихикнул Колян.

– Ты этим не увлекайся, Антон, – сказал Альбертыч. – В твоей шняге этой жизни нет. – Он указал на книгу в руках Нетёсова. – Жизнь, она вот она там, на снегу валяется. – Он кивнул в сторону Захарыча.

– А что щас читаешь, Антошка? – спросил Гена.

– Лермонтов, – ответил тот. – «Герой нашего времени».

– Правильно, Антошка, читай, – ответил Гена. – Это раньше герои были действительно, да. А щас куда ни глянь у молодых герои эти «человеки-пауки» и прочие уродцы…

– Да там же другой герой, – перебил его Нетёсов.

– Да я о том и говорю, что какое время – такие и герои.

– Так, – раздался сердитый голос капитана из динамиков громкой связи. – Боцман, вы чё там Захарыча на снегу лежать оставили? Его же там уже под снегом не видно!

Альбертыч достал рацию для связи с мостиком.

– Покурить остановились, Сергеич, – принялся оправдываться боцман. – Захарыч всё равно от нас никуда не убежит. – Он улыбнулся немного отвратительной улыбкой и подмигнул одним глазом матросам.

– Боцман, тащи своих в шкипёрку, и делайте Захарычу гроб. – Капитан продолжал греметь на всё судно по громкой связи. – Курить потом будете! Нам надо трюм для него освободить. Мы потом снимаемся и на Камчатку за грузом!

– За грузом? – переспросил Нетёсов. – То есть мы всё-таки с Захарычем на перегруз пойдём? А родственникам нам его доставить не надо?

– А компании кто оплачивать расходы будет за пустой рейс? Ты, Антошка? – улыбаясь, ответил боцман. – Пошли, мужики, работать. Только вы мне ещё не помрите здесь. А то потом с меня спросят, почему твои матросы место под рыбу в трюме заняли.

Матросы надели тёплые зимние куртки, измазанные краской, грунтовкой и солидолом. Затем команда вышла из курилки и направилась в подшкиперскую, которая находилась на баке судна. Антон Нетёсов шёл у самого фальшборта, вдыхая свежий морозный воздух. Сухой, как пенопласт, снег хрустел под ногами. Волны ледяного чёрно-синего Охотского моря раз в несколько секунд били по правому борту судна, заставляя матросов хвататься за любые судовые сооружения, чтобы не скользить на засыпанной снегом палубе. Нетёсов посмотрел назад, на несчастного, обмотанного в собственное постельное бельё, на котором, возможно, он видел свои последние сны. Затем Антон поднял взгляд выше, на судовой мостик. Оттуда на матросов смотрели капитан и второй помощник. Кажется, ревизор рассказывал Сергеечу, как и при каких обстоятельствах он увидел мёртвого старпома. Первым в подшкиперскую зашёл Колян. В кромешной мгле он нащупал выключатель, перед этим несколько раз споткнувшись о бочки с краской. Помещение окутал мрачный свет старой лампочки. Боцман зашёл следующим и случайно ударил ногой в огромный кусок жести, лежавшей у самого входа. Оглушающий шум железа эхом прошёлся по подшкиперской, будто шаолиньский монах ударил в гонг.

– Дед, сука, задолбал в нашей «шкипёрке» бардак разводить! – брызгая слюной выругался боцман. – Уже сто раз просил кэпа ему на место мозги вставить, а тот с ним всё сюсюкается!

В подшкиперской качало сильнее, чем в других местах на судне. Матросы выложили на середину помещения старые доски и с помощью ножовки, молотка и гвоздей начали сколачивать Захарычу гроб.

– Ребят, может, пора хлопнуть по «стопервой»? – улыбаясь от уха до уха, спросил Гена спустя буквально десять минут работы.

– Доставай, Генка, – поддержал боцман. – Ты где своё добро припрятал?

Гена нырнул под верстак у переборки и начал рыться в ящике, где хранились инструменты. Буквально через минуту на верстаке уже лежала наполовину сухая бутылка дешёвого китайского виски, которое моряки ящиками скупали во время стоянки в Даляне.

– Молодёжь, кончай работу! Перерыв! – объявил Гена Коляну и Антону, которые продолжали сооружать ящик для старпома.

Все выпили по рюмке, и боцман объявил, что нужно обязательно выпить ещё по одной. Зашёл разговор о том, как теперь пароход загружать, если в трюме будет мешаться Захарыч в своём гробу. «Так и похороним его в замороженной рыбе со всеми почестями», – то ли пошутил, то ли на полном серьёзе сказал боцман. Тусклая лампочка начала мигать, и Гена приложился по ней своей широченной ладонью.

– И чего там с твоим «Героем времени», Антошка? – спросил Альбертыч. – Чего он там геройского совершает.

– Там не в том смысле «герой», боцман, – отвечал Нетёсов. – Там это скорее собирательный образ.

Боцман что-то буркнул себе поднос, вроде в знак согласия, но, скорее всего, он не понимал, что такое «собирательный образ».

– И какой он там? Герой? – поддержал беседу Гена.

– Циничный, – отвечал Антон. – Ему в этой жизни всё кажется скучно. Не принимает устои окружающего его общества…

– Короче, ребёнок-полудурок, мать его! – выругался Гена.

– Я помню, во Владике проходил литературный фестиваль… – сказал Колян.

– А ты, Пистолет, чё забыл на литературном фестивале? – усмехнулся боцман.

– Да мы с корешом рядом пивчанский глушили, Альбертыч, – как будто стал оправдываться Колян. – Ну, и заглянули по синему делу.

– И чё там? – спросил Антон.

– Как раз об этом они говорили. О «Герое нашего времени». Вроде выясняли, кто в наши дни этот «герой». Да там корки одни были. Сидела какая-то депутатша – сказала, что герои – это депутаты. Сидели два директора компаний. Один вроде магазинов бытовой техники, другой… – Колян запнулся. – Другой, не помню чего. Те сказали, что герои – это предприниматели и всякие бизнесмены.

– Так, а почему они-то «герои времени»? – спросил Антон.

– Антоха, ты меня спроси ещё, – ответил Колян. – Я ваще просто поугарать туда зашёл.

– Ладно, орлы-герои, вы лучше Захарычу гроб колотите, – прервал разговор боцман и выпил ещё рюмку виски. – Хватит бухать!

Чтобы соорудить гроб для старпома, у палубной команды ушло чуть больше часа. Антона отправили к Захарычу. Боцман сказал, что Нетёсов только мешается тут под ногами и что пусть лучше смотрит за тем, чтоб Захарыча за борт не унесло. Антон вернулся к трупу, сел прямо в снег, рядом с белоснежными пятками старшего помощника. Нетёсов курил и слушал, как наверху, на мостике, капитан разъярённо кричит, что Захарыч ему весь рейс «коту под хвост пустил».

* * *

В столовой мотористы бурно обсуждали, что с главным двигателем на судне опять какие-то неполадки. Во время переходов, примерно раз в неделю судно останавливалось из-за неисправностей двигателя. После каждого рейса старший механик просил компанию отправить судно на ремонт, но неизменно получал отказ. Владельцы судоходной компании не слышали крики механиков и мотористов из залитого до краёв шумом машинного отделения. Ведь ремонт влетал в копеечку, и простой судна в порту не сулил компании ничего, кроме убытков. Им плевать было на серьёзность подобных поломок. Главное, пароход на ходу и может приносить прибыль. А остальное, если что, починят механики. На то они и механики.

Палубная команда сидела за своим отдельным столом. Эхом по судну раздавались шаркающие шаги боцмана по трапу. Альбертыч зашёл в столовую и смерил каждого пьяным взглядом. За час до обеденного перерыва палубная команда с помощью грузового устройства спустила тело старшего помощника в тёмный, провонявший рыбой, холодный трюм и закрыла крышку, будто саркофаг египетского фараона. После этого матросы вместе с боцманом отправились в свою каюту, где решили перед обедом осушить недопитую бутылку китайского виски.

– Ну, чё, ребятишки, – говорил боцман, – Захарыча в его могилу смайнали, теперь можно и помянуть.

Поминали бурно и весело. Бутылка виски быстро закончилась, и в ход пошла водка. Нетёсов отказался пить, залег на свою верхнюю шконку, включил ночник и стал читать книгу.

– Антоха старпома не уважает, – смеялись остальные матросы.

Колян хуже всех переносил алкоголь, а потому на обеде еле держался на ногах.

– Антоха, ты только смотри, чтоб кэп в столовую не зашёл, – говорил он. – Меня и так два раза пьяным ловили. Сергеич сказал, если ещё раз увидит – премии лишит. Меня жинка тогда точно прикончит, если кредит в этом месяце не погасим.

– Тогда, Колян, на кой чёрт ты вообще посреди дня пьёшь?

– Да буду я ещё этого мудака слушать. То, что я выпил, на моей работе вообще никак не сказывается.

После этих слов в правый борт судна