— "Воздушный корабль" это же что-то о дирижаблях? — Так я подумала, взглянув на название рассказа.
Мне первым делом вспомнился роман Александра Беляева. Но в рассказе Грина ничего нет о дирижаблях и воздухоплавателях. И никакой фантастики, и мистики нет. Нет там ничего и о Наполеоне, как в одноименной балладе Лермонтова. Хотя почему нет? Наполеон, кажется, есть. В рассказе стихотворение положено на музыку, поётся и в этих звуках проявляется "призрак" Наполеона.
Но о Лермонтове и Наполеоне я подумала потом, а сразу мне бросилась в глаза "скука".
Как-то у Леонида Андреева прозвучала мысль, что от скуки люди могут становиться жестокими и творить ужасные вещи. Это слишком тяжёлая форма скуки. Классическая скука всё же ближе к лени, чем к жестокости. Скука представляется такой утомленной бездельем барышней, лениво роняющей свой томный взор на случайных встречных, а то и не удостаивающая никого своим вниманием. Для скуки всё пресно, шутки её не веселят, чужое горе - пустое, жизнь обесценивается (может быть отсюда и жестокость), красота превращается в уродство. У скучающего такое концентрированное "я", что становится противно от самого себя, обязательно нужно себя разбавить, поэтому часто скучающему нужна компания.
С классикой скуки знакомит нас Грин. Такая скука бывает красивой и в ней может пробуждаться прекрасное.
Великий организатор — скука — собрала шесть разных людей, утомленных жизнью, опротивевших самим себе, взвинченных кофе и спиртными напитками, непредприимчивых и ленивых.
Молодые люди, спаянные бессонной, тоскливой скукой, скучают или притворяются скучающими, но не хотят расходиться, томясь от неудовлетворенных желаний, в тоске по "неначавшемуся, вечному празднику" .
Три мужских лица и три женских освещены бронзовым канделябром. Мужчины - Степанов, студент и беллетрист, женщины - Лидия Зауэр (играет на фортепьяно и поёт), курсистка и артистка.
Электричество не включают намерено.
— Никакое электричество не поможет вам увидеть себя, — съязвил Степанов, делая мистическое лицо.
— Неужели Грину интересно описывать эту скучающую богему? — мелькнула у меня мысль. Складывается впечатление, что он на компанию смотрит чуть свысока, с высоты полёта своих романтических фантазий.
И тут Грин словами одного из персонажей, беллетриста, отвечает мне:
— Да ничего. Поскучаем. Этот момент красив. Разве вы не чувствуете? Красива эта холодная скука, — красива зала, красивы женщины. Чего же еще вам?
И в тишину красивой залы врываются звонкие аккорды, а потом и лермонтовские строчки.
Беллетрист, на то и беллетрист, чтобы вещать о великом и ценном. Его рассуждения о южных и северных людях окончательно развеяли мои сомнения в том, что рассказ не таит в себе мистики.
— Да! — ненатурально взвинчиваясь, продолжал беллетрист, — мы, северяне, люди крыльев, крылатых слов и порывов, крылатого мозга и крылатых сердец. Мы — прообраз грядущего.
Мысли о крылатых людях и музыка с лермонтовскими строчками о "трагической жизни царственно погибшего человека" пробуждают интерес, скука развеивается, на лицах остаётся лишь притворство скуки.
И всё же Грину реальность скучна - слишком стеснительны движения, взгляды наиграны, мысли неподвижны, шутки фальшивы, а крылатость оборачивается полётом гуся.
трогательное волнение гуся, когда из-за досок птичника слышит он падающее с высоты курлыканье перелетных бродяг, бежит, хромая, и валится на распластанные, ожиревшие крылья в осеннюю, больную траву.
Грин весь устремлен ввысь и нас направляет в истинный полёт. Слышала, что в "Воздушном корабле" Грин предвосхищает, как бы анонсирует свой роман "Блистающий мир" о человеке, наделённом чудесным даром полёта, подобным полёту во сне.
Пожалуй, я не против полетать.