опираясь не на силу своих мышц, а на силу своего разума". Слова "на силу своего разума"

Николай подчеркнул дополнительно, что должно было постоянно напоминать ему об учебе.

С учебой же, особенно по самым важным для летного училища предметам, происходило что-

то странное.

История казалась нудной, неинтересной. Увлекательной она была лишь в седьмом

классе, когда с начала учебного года пришел новый историк. Выглядел он старше молодых

учителей – выпускников института, вместе с которыми приехал. Он был невысокий, с

крепким летним загаром, с белесыми щетинистыми усами, с жилистыми руками. Бояркину

почему-то запомнились и первые его жесты, и первые фразы. Сначала историк не назвал

своего имени и для знакомства не стал поднимать всех по списку. Он положил новенький

журнал на стол, прошелся у доски, критически посмотрел на всех и вдруг спросил:

– А что, ребята, вы любите историю?

Класс подавленно молчал, потому что утешить учителя было нечем.

– Конечно, любите, – спокойно, словно констатируя факт, продолжил учитель, – как же

ее не любить. История – ведь это вся наша' жизнь, а не просто школьный предмет. Я много

размышлял о жизни, и об истории. И я надеюсь, что с сегодняшнего дня мы будем

размышлять об этом вместе.

За несколько минут в классе произошел переворот – история стала любимым

предметом, а историк – кумиром. Его уроки были интересными и разными. Учебник он почти

не открывал, но часто зачитывал что-нибудь из других, разбухших от закладок книг:

исторических, художественных, каких угодно. Его страстное увлечение историей было как

порыв ветра, который завихряет и всех остальных. Не выучивших урок, если такие

находились, он не ругал, а просто не уважал, но это было куда неприятнее двойки.

Десятиклассники, у которых историк был классным руководителем, часто оставались после

уроков просто посидеть, поговорить с ним.

Но после зимних каникул учитель не приехал. Вместо него на первые уроки истории

приходила завуч Лидия Никитична и рассказывала, что их любимейший Анатолий

Федорович оказался липовым учителем с поддельным дипломом и что его, слава богу,

вовремя разоблачили. Да, он работал раньше в школе в соседней области, но, увы, в качестве

завхоза. Лидия Никитична рассказывала об этом многословно и назидательно, считая, что

этот случай может иметь для учеников некий воспитательный эффект.

Десятый класс объявил бойкот ее урокам, за что староста и комсорг получили

выговоры. Но за неделю возмущение спало. Спала и любовь к истории. А в понедельник из

города приехала молодая дипломированная историчка, которую уже во вторник прозвали

Курицей.

А какой невыносимой стала в девятом классе физика с приездом нового учителя,

выпускника университета. Он был низенький желтовато-смуглый, как китаец, с кривоватыми

ногами, с руками и плечами в одну дугу. Первое время его авторитет держался на том, что он

был самбист-перворазрядник. Но скоро это перестало иметь смысл. Уроки он вел лицом к

доске, исписывая ее вдоль и поперек. В класс он смотрел два раза – когда доска была еще

чистенькая и когда на ней не оставалось свободного пятачка. Иногда при выведении

очередной формулы у него что-то не совпадало, и он дискутировал сам с собой. В этом

случае он иногда оборачивался, и если с кем-то из учеников встречался взглядом, то обоим

становилось неловко, взгляды тут же расцеплялись; физик возвращался к своей доске, а

ученик к какому-то своему делу.

Бояркин в это время увлекался сочинением стихов, а Игорек Крышин карикатурами.

Однажды он нарисовал физика в виде паука, который, вылупив глаза, посиживал на паутине

из формул. Глаза получились очень похожими. Рисунок, как обычно, пошел по рядам,

вызывая смех, и вдруг очутился в руках учителя.

– Чья работа? – спросил он.

– Моя, – признался Игорек.

– Это что, карикатура?

– Дружеский шарж…

– Что-о!? – закричал физик. – А ну вон из класса!

Игорек отказался. Учитель стал выволакивать его силой. Крышин, разозлившись,

приподнял преподавателя от пола. Класс привстал. Игорек состоял в сборной школы по

баскетболу и по весовым категориям самбистов, наверное, подходил к полутяжеловесам, и

все-таки в физике в ту же секунду что-то сработало – он мгновенно освободился от захвата, и

все увидели, что там, где только что была голова Игорька, мелькнули его же ботинки. Рука

Игорька попала на болевой прием, и он, перепугавшись, заорал на всю школу. Разнимать их

прибежал сам директор.

Оказия вышла и с английским языком. С самого начала изучения языка класс

разделили на две группы. Группа, в которой оказался Крышин, попала к старой учительнице,

а та, в которой был Бояркин – к молоденькой. В этой группе до десятого класса сменилось

четыре учительницы. Все они были примерно одинаковыми, но больше всех запомнилась

последняя – Ирина Александровна, преподававшая в девятом. На уроке все сидели с

открытыми ртами, а Ирина Александровна простым русским языком рассказывала о своем

муже летчике, к которому она скоро уедет, о романтическом знакомстве с ним, о любви, о

свадьбе, о городской жизни. Ненавистные учебники служили здесь лишь маскировкой.

В последний год класс объединили. В группе Ирины Александровны все знали, какая

красивая жизнь ожидает всех впереди, а в группе старой учительницы неплохо знали

английский язык. Память об Ирине Александровне, которая была и классным руководителем,

хранили фотографии, сделанные в походах, на вечерах и просто на уроках. Вспоминая ее,

долго еще верили, что она была доброй и желала всем добра.

* * *

Весной, через год после Генкиных похорон, Бояркина и Крышина позвали на

поминки. Генкины одноклассники из села разъехались, но его ровесниками стали нынешние

выпускники. Генкина мать была седая, с не оттаявшими грустными глазами. Гостям она

поставила пиалки с коричневым гречишным медом и часто напоминала:

– Ешьте, ешьте, ребятки. Геночка-то сильно медок любил.

Ребята его ели, но он, искристый и пахучий, склеивал рот. В этот раз от матери они

узнали о Генкином намерении поступить в школу милиции. Николай давно понимал, что

Генка с его зубчатым кастетом тоже не отличался особым милосердием, но то, что он мечтал

о чем-то большом, искупало все.

Возвращаясь, они должны были перейти речку через те же дощатые мостки, Подступы

к ним были теперь загромождены строительным материалом. Преодолевая грязные весенние

лужи, прыгали с плиты на плиту. В двух местах Игорьку, который был в резиновых сапогах,

пришлось перевозить Бояркина на себе.

Доски мостков стали уже черными от ветра и воды. Они гулко стучали под ногами.

Ребята были почти на своем берегу, когда Игорек прыгнул с мостков на леса вокруг опоры.

– Подымить надо, – сказал он.

– Отцу, что ли рассказать про твое дымление, – задумчиво произнес Николай,

присаживаясь рядом.

– Придет время – сам узнает, – заметил Игорек.

Он закурил и бросил спичку в водоворот у самых подошв.

Они любили такое подтрунивание друг над другом, любили говорить друг с другом

грубовато, но именно потому, что были лучшими друзьями. Николай, правда, постоянно

завидовал Игорьку.

Все, начиная с рисования палочек в первом классе, у того выходило легче и проще.

Два года назад оба увлеклись баяном, но Николай остановился на "Во саду ли в огороде", а

Игорек по учебникам музыкального училища осилил теорию музыки и к десятому классу

играл на баяне, на гитаре, на клубном пианино, руководил школьным вокально-

инструментальным ансамблем. Почти каждый день под вечер Бояркин заходил за Игорьком,

чтобы идти на баскетбольную секцию, и еще из ограды слышал его баян. Игорек сидел в

майке, в синих сатиновых трусах перед проволочной подставкой для нот на круглом столе.

Босые ноги на холодном полу грел одну об другую. Николай трогал его за плечо. Игорек,

продолжая играть, поднимал лицо и кивал, но Николай, видя, что он не понимает, кто и зачем

пришел, нажимал какую-нибудь пуговку. Разлад в музыке возвращал Игорька на землю, и тут

выяснялось, что он еще не обедал, не чистил под стайкой и не поил корову с телёнком. Тогда

приходилось им обоим делать все с бешеной скоростью.

Теперь они сидели около опоры будущего моста, глядя в одно, загруженное плитами

место.

– Вон там он лежал, – сказал Игорек.

Николай кивнул.

– Ты не передумал еще со своим музыкальным училищем? – спросил он.

– Ты так спрашиваешь, как будто сам что-то передумал, – сказал Игорек.

– А вот, кажется, сейчас-то и передумываю. Летное училище для меня закрыто. Ты

сам знаешь, что у меня с физикой, да и с другими предметами. Но дело даже не в этом.

Несерьезно у меня с этим летным. Идти-то надо не туда, где красивее, а туда где от тебя будет

больше толку. Гриня Коренев пошел в ветеринарный техникум, и это понятно почему.

Понятно, почему Генка думал о школе милиции. Ты хочешь в музыкальное – у тебя талант. А

я? В моей голове действительно воздух – ни с того ни с сего – летное. Я вот что подумал: у

Генки же было серьезное намерение, так? Но почему же оно должно пропасть из-за какого-то

Кверова? Конечно, Кверова мы боялись, но, в сущности-то, кто он такой? С такими надо

бороться. Вот я и сделаю первый шаг. А в школу милиции, наверное, и физика не сдается.

– Да-а, – произнес Игорек, задумчиво покачивая головой, – складно подвел. Однако ты

умеешь себя поворачивать. Я бы так не смог.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Первая в жизни поездка на поезде за три часовых пояса захлестнула лавиной

впечатлений. Это было серьезное, независимое ни от дня, ни от ночи перемещение в

громадном поезде на массивных колесах, с мягкими полками и пластиковыми столиками.

Поначалу, после неумелого прощания с родителями на перроне, Николаю в этой обстановке

показалось мучительно одиноко. Он посидел на боковом сиденье, потом насмелился влезть

на полку, и полка, ласково покачивая его, понесла, наконец, из привычной, надоевшей жизни

в другую, счастливо-неизвестную жизнь. В эту жизнь он устремился и по собственной тяге, и

по авторитетным напутствиям бабушки Степаниды, и по наставлениям городских учителей,

особенно последней – классной руководительницы Ирины Александровны. Никогда потом

Николай не будет настолько далек от той простой истины, что самое дорогое место для

человека – это то, где он родился и вырос. Уезжая, молодой Бояркин думал, что для него

навсегда кончилось это село, которое началось еще, когда, по преданиям старых людей, "царь

надумал Сибирь осваивать". Основателями его были двенадцать солдат с семьями, которым

двадцатипятилетнюю службу заменили вечным поселением. Помнились несколько фамилий

первых переселенцев и среди них – Бояркины. Позднее на обжитое место начали сселять

отбывших каторгу и политических. Одновременно в округе возникли и казачьи поселения

для перехвата беженцев, которых в Забайкалье называли "батхулами". Однако даже те

двенадцать семей солдат были не первыми здешними жителями. Должно быть, они и сами

гадали, что это за каменные плиты торчат из земли в виде прямоугольных коробок? Лишь

недавно, в наше время, поработали там археологи и оставили у наибольшего скопления плит

табличку:

Могильник.

3 – 2 век до н. э. охраняется государством.

Как видно, древним было это место – одно из тех, где люди живут всегда.

Проспав с полчаса, Бояркин положил подбородок на руки, и стал смотреть в окно на

тянувшиеся горы, поля и перелески. Так проглазел он до вечера, а, проснувшись утром, снова

уставился в окно, с удивлением обнаружив, что земля стала какой-то гладко-неуютной. Это

была равнина, которой он никогда не видел. С утра же Николай начал напоминать себе, что

впереди экзамены и сейчас не время бесполезно таращить глаза. Он ругался и все-таки не

мог оторваться от окна до тех пор, пока от долгого лежания не начало ломить голову. К тому

же надо было сходить в туалет и умыться.

В туалете, в зеркале, Николай в первое мгновение не узнал себя. Прямо на него

смотрел молодой растерянный человек, с чуть продолговатым лицом, с бритыми несколько

раз и снова прорастающими усами. Он ли это? Его ли это вчера провожали родители? А

правильно ли все то, о чем он раньше думал, мечтал, кто он вообще такой? Оказавшись без

знакомого поддерживающего окружения, Бояркин с ужасом осознал свое полное

беспомощное растворение в новом непривычно мире.

На нижних полках в его купе располагались два старика. Еще лежа наверху, Бояркин

прислушивался к ним. Одни говорил тяжелым, прокуренным басом. Голос другого был

легкий и ироничный. Басом говорил старик с плоской редкой бородой. Судя по разговорам,

он вез из Забайкалья целебный мужик-корень. Другой старик был с усохшим морщинистым

лицом. 0н постоянно оглаживал клетчатую рубаху, застегнутую до самого колючего

подбородка. Этот последний, которого звали Прокопием Ивановичем, был знатоком всего,

начиная от засолки огурцов и кончая обстановкой в Китае, которой не знал никто. Он

постоянно посмеивался над бородатым попутчиком. Если они играли в карты, то ссорились и

надолго замолкали. А потом снова начинали с карт.

Когда Николай вернулся из туалета, их дела приближались к очередному перемирию,

и появление молодого попутчика помогло этому. Объединившись, они расспросили: как

зовут, кто родители, откуда, куда и зачем? Накормили его. Николаю пришлось пользоваться

их добротой, потому что взять продукты из дома он наотрез отказался, ехать с харчами ему

показалось стыдным, уж как-то совсем по-деревенски. Чтобы отблагодарить стариков,

Николай пошел к проводнице за чаем, и, когда принес стаканы в подстаканниках, то

оказалось, что старики уже опять поссорились.

После обеда бородатый пошел в туалет, где была небольшая очередь. В это время по

радио сообщили, что в стране осуществлен запуск космической ракеты с человеком на борту.

Тут же пошли песни и стихи. "Это сумма всех наших стремлений, это сумма усилий всех

плеч", – торжественно декламировалось из динамика.

Бородатый вернулся, уже обсудив с кем-то такое радостное событие и приготовив

новый неожиданный вопрос – как устроена в ракете уборная? Уж на этой-то проблеме его

ученый попутчик должен был сломать себе шею.

Прокопий Иванович пригладил рубашку на груди и стал излагать такое, что Бояркин

зафыркал, а молодая, хорошо одетая женщина на боковом сиденье поспешила в другое купе.

– Ну, ты и загнул, – сердито сказал бородатый, – уж не знаешь, так молчал бы,

болтун…

Через полчаса старик стащил с багажной полки рюкзак с широкими походными

лямками.

– Сын должен встретить, – сказал он Николаю, не замечая посмеивающегося

Прокопия Ивановича.

Теперь он начал внимательно всматриваться в окно, отыскивая знакомые приметы,

когда же вагон пролетел по гудящему железному мосту, поднялся и надел простой клетчатый

пиджак, на котором оказались три ряда орденских планок и отдельно два ордена Славы.

Прокопий Иванович засуетился, схватил рюкзак и, задыхаясь от его неожиданной

тяжести, помог вынести в тамбур. Николай тоже пытался помочь, но в узком проходе только

мешал.

– Где воевал-то? – перекрикивая скрип тормозов, спросил Прокопий Иванович у

бородатого в тамбуре.

– В Белоруссии, под Смоленском, в Польше. В разведке, – ответил тот.

Поезд остановился, и он вышел на промазученый гравий какой-то маленькой,

утонувшей в зелени станции. С платформы к нему шел высокий мужчина в мотоциклетном

шлеме и в забрызганных грязью сапогах.

Через две минуты поезд тронулся. Пока Прокопий Иванович и Бояркин пробирались к

своему купе, промелькнуло название станции.

Вечером они сидели друг против друга за маленьким столиком, смотрели в окно и

думали каждый о своем. Лицо старика в последних отсветах солнца казалось грубым и

бугристым, как ласточкино гнездо. Непонятно было, куда исчезла его насмешливость.

– Леспромхозовский я, – вдруг сообщил он, – правда, уж пятый год на пенсии.

Старуха, слава богу, есть. Внуков и детей уйма. Одна дочь в Ленинграде. Приглашают жить к

себе. А мы деревню любим, задумчивость, в общем. Жить-то ведь надо так, чтобы успевать

соображать, что живешь. В Ленинграде, к примеру, или в Москве все бегут как угорелые.

Бегут, бегут… Остановиться бедным некогда. Едят-то прямо на ногах в магазинах.

– В кафетериях, – с улыбкой уточнил Николай, которого сейчас как раз и притягивало

это "бегут".

0н вообразил светлый и прекрасный город, в который приедет. Сначала пойдут старые

маленькие, даже скособоченные домики, которые постепенно сменятся высокими и

светлыми. Маленькие домики портили всю картину, а вот если бы, как в ворота, сразу

вкатить в настоящий город… Николай даже вздохнул взволнованно.

– Зря я над ним смеялся-то. Он ведь фронтовик, орденоносец, – говорил между тем

Прокопий Иванович, – а вот у меня по-другому вышло. Нас, леспромхозовских, вначале

взяли на войну, а потом вернули. Девки да бабы в нашей работе слабоваты. Тяжело было –

тоже мурцовочки-то хлебнули… Война, она ведь по всей территории была, хотя сам-то фронт

только с краю… Это уже в пятидесятых годах один военкоматовский увидел мой белый билет

и говорит: ты же, мол, здоровый как бык. Ох, я и выдал ему! Они же сами мне этот билет

всучили. Сколько я ходил, уговаривал. Но, с другой стороны, и они правы – надо было кому-

то лес валить. А как по справедливости – кому нужно было на смерть идти, кому нет? Как тут

рассудить? Вот у тебя деды есть?

– Нет, – ответил Николай. – Одного в сорок первом убили, другого, кажется, в сорок

втором.

– Н-да-а, – напряженно пошевелив губами, пробормотал старик. – Вот тут и

разберись… Если бы я погиб на войне, то не было бы моих шестерых девок. И внуков бы они

не нарожали. Но, может быть, твой дед тогда остался бы, и у тебя теперь было бы больше

родни. Ты, конечно, и не думал об этом, а я на пенсии только о таком и думаю. Самое-то

страшное в войне то, чего мы не понимаем и даже не можем по-настоящему понять. Страшно

то, что сейчас не живут люди, которые не родились. И тут по справедливости не разберешь,

кто должен был погибнуть, кто нет. Никто не должен бы – вот и весь сказ. Но ведь погибли, и

надо как-то это объяснить.

К вечеру они остались в купе вдвоем, и Прокопий Иванович мог говорить, даже когда

улеглись.

– У нас ведь тоже трудно было. Мы когда, добровольцами собрались, так нам говорят:

от трудностей бежите. Народу у нас и вправду не хватало. Лес валили в одиночку. Брата

моего старшего лесиной насмерть зашибло. Как ударило, только кровь из ушей, и все. И меня

цепляло. Сюда вот, погляди-ка…

Весь день старик говорил об одном и том же, и Бояркин притворился спящим.

– Да что я могу рассказать, – вздохнув, еле слышно пробормотал Прокопий Иванович,

– я это что… Тебе бы того, с орденами, послушать. А слушать-то надо, а то вы, молодые,

сейчас как бы в аванс живете. Вот и ты, друг мой Колька, кто ты есть сейчас? Человек – не

спорю. Две руки, две ноги и голова. Так ведь, люди сразу с такого начинались. А ты вот

сейчас едешь в поезде, глазеешь себе туда-сюда. И одет, и обут, и все в твоем распоряжении.

А ведь это не всем давалось, не всем. Так чем же ты от других отличаешься? Да ничем, Но

только все, что ты имеешь и видишь кругом-то – это все в аванс. Эх, полка-то… полка-то…

Прямо готовый матрас. Хорошо жить стали. В космос летаем, А ведь на ракеты много

надо было силы накопить. Они ведь вон какие мощнющие. Какую свою силу в дело

вложишь, такой силы это дело и есть. Может, и от моей силенки там немного…