Редактор Марина Фролова

© Александр Фролов, 2020

ISBN 978-5-4493-2729-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Эрих Фромм определял свободу как способ действий, основанный на осознании альтернатив и их последствий

В виртуальном пространстве наших мо́згов мы постоянно перемещаемся во времени. Мы остро эмоционально переживаем запомнившиеся нам ощущения контактов с людьми, которых порой уже и нет среди нас. Что это, как не путешествие в прошлое? Мы планируем на завтра приготовление шашлыка и очень живо представляем себе процесс разжигания мангала. И ведь на следующий день воспроизводим этот процесс в точности так, как представляли! Ну и что это сегодня, как не визит в будущее? И не так уж редки случаи, в которых нам трудно различить виртуальные и реальные перемещения во времени. А для жизни в малых временных промежутках они вообще сливаются в единый процесс.

Мы не можем идти в наше реальное будущее, совершенно не представляя его себе – «идти туда, не знаем куда, за тем, не знаем за чем». Будущее не возникает спонтанно. Оно строится нами через выбор дорог и поступков. Для ответственного построения жизненно важных ситуаций будущего нам остаётся, таким образом, одно: переместиться в это будущее и посмотреть, потрогать, понюхать – что там, во времени? А потом осознанно и ответственно идти, преодолевая препятствия и себя, к тому, что мы там увидели.

Как, посредством каких механизмов осуществляются перемещения во времени, определяющие реальное течение нашей жизни? На этот вопрос нет однозначного ответа, да и неизвестно, будет ли такой ответ когда-либо. Но то, что реальность перемещения определяется адекватностью наших представлений о мире, качеством памяти и экстраполяционными возможностями мозга, – не вызывает сомнений.

Мощь мозга, порождающая порой явления, кажущиеся нам загадочными, если не беспредельна, то уж, во всяком случае, чрезвычайно велика. В рамках этой мощи мозг представляет мир модельно, и мы мыслим моделями. И если уж мозг всерьёз берётся за дело, то отличить модель, порождённую непосредственными сиюминутными ощущениями, от модели, синтезированной из хранящихся в памяти разрозненных фрагментов опыта, мы, скорее всего, будем не в состоянии.

Всякое художественное произведение представляет собой плод фантазии автора – именно ввиду индивидуально-личностной модельности представления мира. Но вот создание доступной и понятной всем простой модели, на которой можно рассмотреть интересующий нас аспект психологических основ поведения человека – это уже научная фантастика. И если фантазировать о целях и возможных результатах жизненного выбора, то пусть это будет иметь научную основу. Тогда, по крайней мере, результаты будут осмысляемы и воспроизводимы. Например, при постановке и достижении целей.

Что там, во времени?
Научно-фантастическая повесть

Пролог

Элам Харниш сидел в плетёном кресле на террасе своего дома в Лунной долине в компании старого вожака последней любимой упряжки и такого же старого кота, всё ещё продолжающего защищать ранчо от нашествия мышей. Дид уехала в гости к сестре, и Эламу очень хотелось поразмышлять. Поразмышлять о времени. Всю жизнь он помнил: «время не ждёт». И мчался рядом с ним, с его потоком – то на собачьей упряжке, то в каяке, то просто кувырком с перевала Чилкут по натоптанной стадами чечако тропе. Время не ждало, но было вынуждено терпеть отчаянного наездника на своей холке.

Мелькала в той далёкой молодости мысль о конце этой безумной гонки, о любовании, сидя в кресле, восходами и закатами под мычание коров и ароматы, плывущие из кухни. И вот, когда эта возможность приобрела черты реальности, когда показалось, что время притормаживает и готово подождать неспешного его препровождения, инстинкт, обострённый Севером, насторожился. Жизнь течёт во времени и, если время останавливается, останавливается и она. Вне времени – только смерть. А со смертью Харниш не мог примириться никак. Поэтому коровы – коровами, закаты – закатами, а весь этот мир в целом, с его тропами и мчащимися по ним упряжками, надо передать в надёжные руки. И ноги. И поручить его надёжным головам. А что может быть надёжнее рук, ног и головы Элама Харниша? Ничего. Значит, надо наделать ещё харнишей, а затем всё содержимое мира взять, собрать, взвалить на их плечи и окончательно довести до ума их усилиями. Как только это стало ясно, время перестало делать вид, что ждёт, и привычно понеслось вскачь. Хрипя, сопя и прихрамывая, Харниш поспешал за ним: за девиз надо было отвечать. Поспешал, как всегда, в хорошей компании.

То ли резкий свист, то ли пронзительный визг сорвали с места огромную собаку, почти мгновенно скрывшуюся за домом. Тишина, в которой было так хорошо размышлять, сменилась гомоном детских голосов, взлетавших порой до воплей. Пару раз грохнул тяжкий басовитый лай, и из-за дома, из леса к террасе выкатилась компания из нескольких детей лет от пяти до восьми. Они были в драных грязных одёжках, чумазы, вооружены палками и громко тарахтели что-то, непрестанно поминая папу, деда и ещё кого-то. Старшая девочка в обращении была наиболее внятной:

– Сашенька, там лосёнок, он один, ему надо помочь, время не ждёт!

Возразить нечего. Лизавета права – действительно, оно не ждёт. Чёрта с два тут побудешь Харнишем. Надо, скрипя креслом и кряхтя, вставать и идти заниматься спасением лосёнка в качестве тренинга для спасителей мира. И нечего тут размышлять.

Москва, 20 июня 1966 года, ~15.30

Замóк старенькой обшарпанной лабораторной двери щёлкнул. Слабый гул мешалок кристаллизаторов и потрескивание реле регуляторов температуры остались там, внутри. Там же, где осталась основная часть последних четырёх лет моей студенческой жизни. Да и короткой пока ещё жизни вообще. Лаборатория, в пустоте бетонных стен которой я познакомился с инструментом по имени шлямбур – стальной трубой с зубьями на одном из концов, – и с помощью этого инструмента и кувалды долбил в стенах первые дыры для установки оборудования, перестала быть моим домом. Домом родным и обжитым, наполненным не только приборами и устройствами, но и привычными бытовыми деталями. И ещё наполненным домочадцами – добрыми и тоже привычными. Теперь мне бывать здесь только в гостях, хотя и буду заходить, приходя на факультет за всякими документами и прочей дребеденью, ещё недели две.

Я иду по привычному подвальному коридору факультета и не перестаю удивляться его киногеничности: стены сомнительной белизны, бетонный пол, ряды и слои труб под потолком, связки кабелей. Но главное – теряющийся в полутьме освещения слабыми лампочками конец коридора. Он кажется тянущимся в никуда. Фантастика какая-то. Наверное, именно здесь черпали вдохновение разнообразные описатели изнанки мира научной работы.

Выхожу в цокольный этаж, а потом – в фойе здания факультета. Навстречу – инспектор курса Анна Афиногеновна, добрейшей души женщина, не раз помогавшая мне в сложных перипетиях факультетской внутренней политики.

– Здравствуйте, Анна Афиногеновна!

– Здравствуй, Саша! Всё работаешь? Когда уезжаешь?

– Через две недели.

– Жаль, что в аспирантуре тебя не оставили.

– Да, жаль. Что ж, сам виноват – знал, что делал.

К тому времени я успел развестись с женой, с которой мы остались действительно хорошими друзьями. Но вот партия и комсомол в лице своих факультетских организаций мне этого не могли простить. Они просто не могли понять, какое право имеет вчерашний студент быть высококвалифицированным научным работником, если его моральный облик не соответствует их представлениям. Вот и пролетел я над аспирантурой как фанера над Парижем. Беспосадочно и неотвратимо. Анна Афиногеновна, как мать нашего потока, сочувствовала мне, и я это ценил.

– Ну ты же будешь приезжать?

– Конечно, Анна Афиногеновна.

– Давай, Саша, всего тебе хорошего. Зайди попрощаться. А завтра, не забудь – за дипломом. А то Головин уходит в отпуск, и поедешь ты без диплома.

– Сплюньте, Анна Афиногеновна! Конечно, буду как штык! До свидания!

И я со всей возможной прытью деловито покинул фойе. За факультетской дверью лютовал необычно жаркий июнь. Всё как-то не до него было. А вот тут он навалился на меня всей тяжестью начинающей покрываться городским налётом листвы и уже по-летнему белёсого неба. И плющил, выдавливая всякое желание думать о чём-либо серьёзном. Вдруг в этом заполняющем голову вязком бездумье я отчётливо услышал ноту, которая исподволь фонила в последние дни. Ощущение было такое, словно меня кто-то неясно зовёт – очень издалека и непонятно куда. А главное – непонятно зачем. Зов этот словно куда-то тянул, и я начал казаться себе просыпающимся от спячки расшеперившимся ежом, пытающимся пойти одновременно в нескольких направлениях. Я встряхнул головой и начал всплывать из мути летней одури. Нота тут же растаяла – как и не было её. Зато тут же я себя поймал на том, что совершенно перестал хоть как-то представлять себе своё будущее. Юношеское видение себя физического в белом халате среди переплетений дивных конструкций из нержавеющей стали и стекла, слава Богу, изжило себя. Уже стало понятно, что научная работа – это шлямбур, таскание оборудования, его наладка, прожжённая одежда (а иногда и кожа), привкус какого-то реактива на губах и красные от бессонницы глаза. И много ещё чего, но только не приросший намертво белый халат. А теперь и подавно – в деревню, к тётке, в глушь… Ну, не совсем в Саратов – в Алма-Ату, но что там, что там никакой рост кристаллов мне не светит, это уж точно.

Лестница физфака, нагретая июньским солнцем, оказалась пустынна как трибуна заброшенного стадиона. В самом начале учебы на физфаке я её уже видел однажды такой – пустынной. И стоял на ней лишь один человек небольшого роста с портфелем. Просто остановился по пути на факультет и неподвижно думал о чём-то своём. Это был профессор Иваненко, один из столпов теоретической физики. И сосредоточенно думал он, наверное, о классической теории поля. Или об утренней размолвке с женой. А теперь одиноко стоял на той же лестнице я и размазанно думал о непонятности и непредставимости своего будущего – научного, да и вообще. Прозрачная, но непроходимая стена времени уже отделила меня и от факультета, и от Иваненко, и от всего, что происходило со мной до сих пор. Теперь же наступила сплошная неопределённость, в которой трудно нащупать что-либо внятное и более или менее привязанное к конкретному времени.

Правда, в этом болоте неопределённости просматриваются размытые силуэты ориентиров. Я вырос в предгорьях Тянь-Шаня и с детства бегал по предгорьям, горам, лежащим у их подножья степям и пустыням. Эти картины остались во мне, и я, наверное, буду стремиться к той или иной жизни среди них. Хотел, хочу и буду хотеть уютный дом, вписанный в природу, с ёлками, цветами, птицами, зверями и прочей живностью. Главное же, конечно, – работа. Страсть к исследованию мира, в который попал, вколочена накрепко – от книг, прочитанных в детстве и юности, в сочетании с беготнёй по природе, до того, что посеяли университетские учителя, в основном – великие. Великие Ландау, Тамм, Шубников и другие на физфаке, великие Колмогоров и иже с ним на мехмате, великая Галкина-Федорук на филфаке… Учение у них всех, слушание их курсов и отдельных лекций закономерно вызвали порыв туда, вперёд, в познание всего, в светлое будущее всех – и своё, и человечества в целом. Так уж, в заботе о благе человечества, нас воспитывали и до сих пор воспитывают, и потихоньку я начинаю это осознавать. Да и круг интересов при этом осознании расширяется. Если сначала это была физика (почему – не совсем понятно), и было желание понять, как именно растут кристаллы, то теперь понемногу начинает просыпаться интерес к людям, их мышлению и их поведению, к которому это мышление приводит. Понимаю, что при достаточно детском видении деталей я смирился с судьбой научного работника в целом, в том числе – с уплатой любой цены за эту судьбу. Да, лестница физфака волшебна – вон на какие мысли подвигает, хоть ты и не Иваненко или кто ещё из больших и великих.