© Александр Филиппов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие автора

Книга, которую вы держите сейчас в руках, читатель, родилась не сразу. С героем повествования, Виктором Дмитриевичем Борниковым, я знаком давно. Постепенно, на протяжении лет, выкристаллизовывалась мысль о том, что этот человек не броской внешне судьбы, по-своему уникальный, и достойный того, что бы о нём писать. Мы часто упрекаем современных писателей в том, что они как бы оторвались от земли, не замечают, игнорируют живущих на ней реальных людей, которые редко становятся героями литературных произведений. И в этом плане книга «Никто, кроме нас», является попыткой восполнить этот пробел, рассказать о человеке из числа тех, на ком испокон веков Россия держится.

Необходимо также оговорить сразу, что инициатором создания этой книги стал именно автор, которому довольно долго пришлось уговаривать своего героя откровенно рассказать о пережитом. Свидетелем некоторых событий, изложенных в этом повествовании, являлся я сам.

Таким образом, ответственность за оценки поступков тех или иных персонажей книги целиком лежит на совести автора. Как принято выражаться нынче, эти оценки далеко не всегда совпадают с точкой зрения главного героя.

Дорогу осилит идущий

Так сложилось, что новый, 1960 год, молодой управляющий отделением совхоза «Пономарёвский» Виктор Борников встретил в дороге.

От отделения до центральной усадьбы, где жила чернобровая красавица, библиотекарь Тамара Радок, всего-то четырнадцать километров.

– Возьми Буяна, пусть разомнётся, а то застоялся! – предложил управляющему дежурный конюх Роман Иванович.

В то время Виктору, как всякому сельскому руководителю, для разъездов, вместо нынешнего персонального автомобиля, положен был конь. Лошадей для таких случаев всегда в совхозной конюшне держали. Надо ехать – запрягай, и с Богом!

Расстояние, отделявшее Борникова от любимой, орловский рысак Буян одолел играючи, минут за сорок. Чистый снег, серебрящийся в лунном свете, скрипел весело под полозьями. Бой кремлёвских курантов из радиорепродуктора, означающих наступление нового года, встретили за небогатым, но добротной крестьянской снедью уставленным столом. У Виктора с Тамарой дело к свадьбе шло. Порешили: весной и сыграют.

Однако засиживаться молодому управляющему даже в праздник некогда было. К утру надо обязательно поспеть в Богородское, на отделение, и доярок, скотников с наступившим новым годом поздравить. Выходных-то у сельских тружеников, не в пример городским, не бывает. Корова, прочая скотина что в будни, что в праздники, одинаково кушать хочет. Опять же, утренняя дойка ни свет, ни заря начинается. А какой пример подчинённым руководитель подаст, если сам первого января спозаранку на работе, как штык, не появится, а будет в теплой постели нежиться, или того хуже – бражничать?

А потому вскоре после полуночи пустился Виктор в обратный путь. Буян шёл споро, розвальни легко скользили по наезженной зимней дороге. В тулупе тепло, впору задремать, отпустив вожжи – конь путь к дому хорошо знает.

А между тем вдруг начал ветерок задувать, снег пошёл – сперва реденькими хлопьями, а потом всё сильнее, плотнее… Страшен буран в степи. Но в этот раз пугаться-то нечего. До Богородского рукой подать! Да что-то всё нет и нет его, Богородского-то. Не светятся приветливо в ночи окошки натопленных жарко изб, а уж по времени пора бы!

А снег валил уже стеной, ветер выл, переметая дорогу, спряталась, утонула в чёрных тучах луна, ни зги не видать. Буян сбавил ход, трусил неспешно, а потом, утопая в сугробах, и вовсе на шаг перешёл, вздымал бока, дыша запалено. Дорога исчезла, сравнялась с окрестной степью. Непроглядная темень, а тут ещё колкий, морозный снег в лицо, как назло, да так сечёт, что глаз открыть невозможно.

Поняв, что заблудился, жалея коня, Виктор выпряг его из саней. Над ними тут же намело высокий сугроб. Повёл Буяна под узцы, по колено в снегу. Длиннополый тулуп казался неимоверно тяжёлым. А тут ещё конь – спокойный, ласковый, совсем из сил выбился. Положил морду на плечо хозяину, который и без того едва брёл, и тащился следом за человеком не спеша, ели ноги переставлял.

Долго шли. Ни жилья, никаких ориентиров. Где они оказались, в какой стороне, далеко ли от дома – неведомо. Только буран и яростно гудящая штормовым ветром темнота. И так велик был соблазн, выбившись из сил, опуститься устало на мягкий, податливый снег, дать отдых ногам, сомкнуть отяжелевшие веки, плотнее завернувшись в тулуп, и уснуть… Однако Борников отчётливо понимал, что сон этот окажется вечным. Движение —жизнь, а остановка на трудном участке пути – верная смерть. А потому всё шёл и шёл, волоча за собой шатающегося от шквалистого ветра и слабости Буяна.

Светать уже начало. Тут-то и наткнулись они на одинокий омёт.

Виктор кое-как разгрёб сено руками, выкопал что-то вроде пещеры, забрался в тёплое нутро вместе с Буяном, повалился без сил. Буран остался снаружи, за толстыми стенами из сухой, сохранившей духмяный запах лета, люцерны.

До слёз ему было жалко – нет, не себя, а совхозного коня. Запалился, пасть может. Животина, она хоть и сильнее, но не выносливее человека. Те, кто в недавнюю пору из сталинских лагерей возвращаться стали, рассказывали: люди выдерживали в золотых забоях по полгода, а кони через два месяца дохли… Но тут услышал облегчённо: Буян перестал дрожать, захрупал аппетитно сеном. Значит, жить будет.

В тёплой, безветренной и безопасной пещере можно и поспать – буран-то не на шутку разгулялся, когда ещё остановится! Но пережитое волнение прогнало сон. Виктор принялся вспоминать свою недлинную пока жизнь.

Детство… А было ли оно у него? Нет, детские годы, конечно, были. Но, сколько помнил он себя, проходили они всегда в работе, в заботах о хлебе насущном.

Родился он в 1936 году. А в 1937-м отца, Дмитрия Ильича, арестовали. Виктор по малолетству этого, естественно, помнить не мог, по рассказам мамы, Дарьи Васильевны, знал. Продержав под стражей семь месяцев, отца отпустили. Значит, не всех, попавших в НКВД, репрессировали тогда, с кем-то и разбирались.

Отец родом из Сибири был. В 1921 году, когда в Поволжье разразился страшный, до людоедства, затронувший и Оренбуржье, голод, родители отправили дочь Дарью, будущую маму Виктора, к родне в Омск. Там-то и познакомилась она с Дмитрием Ильичём, учителем по образованию, вышла за него замуж. В 1923 году молодые переехали в Пономарёвский район. Дмитрий Ильич стал директором школы в селе Комячки. Школа была четырёхлетняя, директор и преподавал в ней все предметы. В селе его уважали, избрали секретарём партячейки.

К сожалению, Виктор знал отца только по рассказам и воспоминаниям близких. Потому что погиб Дмитрий Ильич всего год спустя после счастливого избавления от застенков НКВД.

Рядом со школой располагался колодец. Глубокий, добротный, камнем диким из нутрии выложенный. И надо же такому случиться – оторвалась вдруг бадья, которой черпали из него чистую, студеную воду.

Дмитрий Ильич полез доставать бадью. Никто и предположить не мог, что на дне колодца таится смерть! Из недр земли туда, оказывается, сочился удушливый газ. Безопасный, незаметный, если брать воду, поднимая её наверх. Но ядовитый для дыхания.

Дмитрий Ильич, спустившись на дно колодца, вдохнул этот газ. И мгновенно потерял сознание, даже на помощь позвать народ не успел. Пока односельчане поняли, что что-то неладно, пока догадались спустить во след директору школы мужика, который тоже чуть не помер, едва откачали, пока вытащили-таки Дмитрия Ильича, было уже поздно.

Осталась мама Виктора, Дарья Васильевна, вдовой с пятерыми, мал – мала меньше, детьми…

Виктор повернулся на другой бок, нащупал морду коня, погладил. Тот хрустел сеном, думая о чём-то своём. В степи всё свирепствовал, бушевал буран, но под его вой не спалось, вспоминалось…

Понимая, что в одиночку дочери с ребятнёй не справится, её родители, дедушка с бабушкой Виктора, Василий Яковлевич и Прасковья Никитична Алябьевы, забрали всё семейство из Комячки к себе, в Алябино.

А тут вскоре война, голодуха! В колхозе – трудодни, да на них и в конце года ничего не давали. Спасались огородами да личным подсобным хозяйством. Огороды в Алябино были большие, земля тучная, чернозём такой, что хоть на хлеб намазывай. Сеяли рожь, растили свеклу, морковь, брюкву, капусту да огурцы, тыкву, а уж картошку – всенепременно, основной крестьянской пищей картофель завсегда был. Беда в том, что и её не хватало. В войну всё, и выращенное во дворах колхозников, шло для фронта и для победы.

Виктор помнил, как ели лебеду. Лакомым блюдом ему, младшему в большом, вечно голодном семействе, казалась так называемая «соломать». Это когда отварную картошку толкли с горстью муки, обжаривали добавляли сепаратного молока – объеденье! Сливочного масла в ту пору не было в деревенских домах. И хотя держали коров, масло, молоко, мясо, яйца, даже шкуры свиные – всё по описи государству сдавали! Жмых и сейчас Виктору вкуснее халвы кажется.

Сколько помнил Виктор себя, с измальства – всегда при деле. Огород обихаживать – полоть, поливать, – его обязанность. Опять же, за скотиной ходить, сена задать, – тоже он. В колхозе – всё в ручную. Пахали, боронили да косили на быках. Лошадей оставалось мало, их в армию реквизировали. Виктор и ростом-то – от горшка два вершка, а уже погонщиком. Шестой класс закончил – серьёзное дело доверили: поставили помощником конюха. Конюхом был фронтовик Захар Иванович, а Виктор у него на подхвате. Корму лошадям задать, почистить, напоить, в ночное сгонять…

К слову, уже в ту пору, звали на селе паренька уважительно, по имени-отчеству, Дмитричем. Сперва, должно быть, в память об отце, уважаемом человеке. А потом и сам Виктор заслужил право именоваться по отчеству.

Раз, помнится, отправили его, малолетку, с двумя ребятами постарше, из Алябино в соседнее село Беседино. Там на реке Кинель мельница водяная стояла. Шёл 1947-й, послевоенный, но всё ещё голодный для села год. Взрослые в поле, а пацанов послали на быках колхозную рожь смолоть.

Самый старший из троицы, Николай Кутепов, паренёк хваткий да шустрый. Прихватил с собой корчажку какую-то, вроде донышка от ведра цинкового.

Смололи рожь на мельнице, погрузили, кряхтя и надрывая пупки, мешки в телегу, в обратный путь тронулись. А есть хочется – спасу нет! Николай Кутепов и говорит:

– Сейчас, пацаны, я вас лепёшками досыта накормлю!

Сыпанул в припасённую корчажку ржаной муки из мешка, воды добавил, замесил тесто. Разжёг костёр, донышко ведёрное, будто сковороду, на огне раскалил, шмякнул комочки теста, поджарил – и впрямь лепёшки!

Наелись впервые за много дней – от пуза! И поехали дальше. Но расплата настигла обжор почти мгновенно. Животы словно ножом резать начало, тошнота, рвота…

Кое-как бледные, ослабшие, девять километров до родного Алябина одолели, чуть живыми приехали…

Дедушка с бабушкой, да мама с братом и сёстрами Виктора вроде как на два хозяйства жили. Так выгоднее для семьи выходило, потому что не одну, а две коровы можно было держать.

Сено косили по неудобьям, оврагам да косогорам, лесочкам да балкам, далеко от села. Уезжали на косьбу с ночёвкой, жили в шалаше, или по местному – в балагане, сложенном из веток да травы. Дед, Василий Яковлевич, непременно Виктора с собой брал.

– Коси коса, пока роса, роса долой, и мы домой, – приговаривал дед под звон литовки.

Но прекращать работу после того, как роса подсохнет, не получалось. Косили, махали косой под палящим зноем, под обстрелами комаров и слепней, до изнеможения. Пот градом, рубашку хоть выжимай – в бане так не пропаришься, не пропотеешь! Но баня – то удовольствие, а косьба – труд, тяжёлый, на измор.

Вечером – ужин скудный, кулеш на костерке сваренный. Похлебал с дедом деревянной ложкой из котелка, и спать. А утром опять всё с начала.

Дед прихрамывал. От того и на фронт не попал. Был он мужиком не слишком разговорчивым. Взгляд – тяжёлый, пронзительный. Когда много позже Виктор посмотрел фильм «Тихий Дон» по роману Михаила Шолохова, то удивился. Артист, что отца Григория Мелихова играл – вылитый дед, Василий Яковлевич!

Выпивкой дед не баловался, но, поскольку пчёл на подворье держал, медовуха в доме была. Изредка, выпив ковшик, становился разговорчивее, любил прихвастнуть прежними подвигами молодецкими. Да бабушка его окорачивала:

– Ты, Вась, помолчал бы! Вот свёкор, отец твой, богатырь был. А ты раз в драку полез, так тебе так наподдали, что ты на печи две недели отлёживался, и на всю жизнь охромел!

В Алябино жителей по фамилии Алябьевы много было. Потому и клички, чтоб различать, о ком речь идёт, друг другу давали. Семейство бабушки с дедушкой, а по наследству и дочери, Борниковой, Яковиванычами звали. По имени-отчеству отца дедушки, Якова Ивановича Алябьева.

Виктор его уже не застал, прадед в 1938 году умер. Но силищи он необыкновенной был, тем и запомнился крепко односельчанам. Бывало, рассказывали, почистит в стойле за скотиной, навалит полные сани с верхом навоза, а лошадь не впрягает, жалеет: «Я, – говорит, – сам быстрее управлюсь». Возьмётся за оглобли, да и сволочёт дровни со двора. Потом, когда лошадей всех в колхоз забрали, сила его в хозяйстве особенно пригодилась. И за коня, и за вола на себе всё таскал.

Село Алябино река Кинель надвое рассекает. По одну сторону – две бригады колхоза имени Степана Разина обосновались, третья – на другой стороне. Вот мужики с разных концов и мерялись постоянно силой, сходились стенка на стенку в кулачных боях. И равных в тех схватках Якову Ивановичу не было. Противников он одним ударом с ног сшибал, а его до старости одолеть так никто и не смог!

…Виктор опять завертелся в недрах омёта. Буян обеспокоенно переступил с ноги на ногу, всхрапнул тревожно.

– Ну, не балуй у меня! – окоротил его Виктор. – Затопчешь ведь! Что б ты без меня делал? Сгинул в степи! А сейчас отдохнул, отъелся, и заскучал? Рано нам дальше трогаться. Буран-то всё не стихает. Разгулялся на сутки, не меньше. Так что стой смирно, не вертись. Тебе хорошо, ты с головой харчем укрыт. А мне и поесть нечего… Эх, жаль, на ферму с утра не попал, народ не поздравил! Нехорошо получилось…

И опять вспоминалось ему детство – босоногое, но не безмятежное, всё больше голодное, работой, часто для мальца непосильной, наполненное…

Война догорала где-то на Западе, в село начали возвращаться фронтовики. Первым пришёл Иван Черкасов. Жил он по соседству, через три дома. Посылок с фронта много слал, трофеев, как тогда говорили. Единственный из всех фронтовиков. Другие-то головы на полях сражения клали, без рук, без ног возвращались, и посылок от них никто не дождался. А этот зажиточным слыл, вроде как по ранению, ещё Победу не объявили, раньше всех воротился.

Его по нехватке мужиков бригадиром в колхозе поставили. Щеголял во френче немецком, хвастался своими боевыми подвигами, каждый день – под хмельком. Видать, было выпить на что!

А когда настоящие фронтовики объявились, они вмиг раскусили, что Черкасов за вояка такой.

Кузнец Нестор Николаевич Бышкин, всю войну на передовой отпахавший, переговорил с Черкасовым, да и приложил его пудовым, натруженным кулаком в ухо. А односельчанам объяснил гневно:

– Этот гад в похоронной команде служил, пороху и не нюхал. Они за войсками по тылам шли, мертвецов и наших, и немцев обирали. Что-то ценное начальству сдавали, что-то для себя припрятывали. Отсюда у него и трофеи богатые. А ранили его, небось, свои же, с кем служил. Видать, шмотьё, с трупов содранное, не поделили, передрались, как стервятники…

После того бойца похоронной команды сельчане стали обходить стороной, с бригадиров его погнали, он запил горькую, и вскоре вовсе исчез из села.

С того случая уяснил для себя Виктор: добро, нажитое неправедно, впрок не идёт. Всего надо в этой жизни своими руками, честным трудом добиваться. Большинство людей, окружавших его, так и жили. На общественном поле, на колхозной ферме с зари до зари, выкраивая толику времени и для своих огородов, скотинки.