Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела дороги. И чем дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слёзы.

Пошла назад к тюрьме, потом заблудилась дико в городе, где родилась, выросла, состарилась. Забрела в какой-то пустынный садик с несколькими старыми, обломанными деревьями и села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его завтра будут вешать.

Старуха вскочила, хотела бежать, но вдруг крепко закружилась голова, и она упала. Ледяная дорожка обмокла, была скользкая, и старуха никак не могла подняться: вертелась, приподнималась на локтях и коленях и снова валилась на бок. Чёрный платок сполз с головы, открыв на затылке лысинку среди грязно-седых волос; и почему-то чудилось ей, что она пирует на свадьбе: женят сына, и она выпила вина и захмелела сильно.

– Не могу. Ей-же-Богу, не могу! – отказывалась она, мотая головою, и ползала по ледяному мокрому насту, а ей всё лили вино, всё лили.

И уже больно становилось сердцу от пьяного смеха, от угощений, от дикого пляса, – а ей всё лили вино. Всё лили.

Леонид Андреев, «Рассказ о семи повешенных»

Плохие люди прекращают делать зло, когда они уже в могилах. И люди, устающие от жизни, в могилах обретают свой покой.

В могиле даже узники свободны: они не слышат стражников, на них кричащих.

Да, эти злые люди львам подобны, которые найти не могут жертву. Они умрут – их дети разбредутся.

Конец мой близок. Дай мне покой и одного оставь. Дай я порадуюсь остаткам жизни пред тем, как отойду туда, откуда нет возврата, – в пространство темноты и смерти.

Дай я порадуюсь остаткам жизни пред тем, как отойду туда, где видеть никто не может, – в места теней, печали, темноты. Туда, где тёмен даже свет.

Книга Иова

© Александр Бутенко, 2018

ISBN 978-5-4490-9097-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Остановка

– Мужчина, просыпаемся, скоро Орёл! — в спину невежливо стучит острый женский кулак.

Секунды навсегда хоронят мозаичный сон. Удивление – оказывается, успел заснуть. А казалось, что просто лежал, поджав на верхней боковушке ноги. Смотрел в мутный плафон.

За окном зимние огни, красные и синие светофоры, жёлтый чай фонарей.

Весь снег покинул небо, залёг, как в Прибалтике русский оккупант.

Пять утра. Февраль.

На жизненном пути плацкартного вагона в проход выпали руки, ноги, простыни, чемоданы, головы, раскаяния и возмездия.

Одиночный храп справа, позвякивание стакана слева. Шёпот проснувшихся, фигуры ковыляют на свет, неся, как нелюбимое дитё, охапки скомканной постели.

Я в Орле выхожу не один. С лёгким злорадством, но больше с благодарностью, озираюсь — кто ещё?

Выход в чёрную зимнюю ночь сближает, наполняет солидарностью, брезгливой радостью коммуны.

Сейчас мы покинем борт, отчалим, как пионеры галактики, в холодный орловский космос. А остальные останутся ворочаться в духоте вагона.

Я смотрю на тех, кто выходит, и с изумлением отмечаю полнейшую несовместимость Орла с теми, кто готовится в него войти.

Вот мужичок. Я легко представлю его в гламурном глянцевом журнале.

«А сейчас интервью с британским дизайнером Уильямом Джейкобсом — пространство в стиле нью ню. Просто добавь обезьянью лапку».

У него бритая голова, галантные манеры. Всё, что он делает – изящно и со вкусом.

Мощный станок модных очков на носу — чёрная роговая оправа.

На плечи ложится кричаще-оранжевое пальто. На ногах ослепительно синие брюки, попадающие в тон носки. Итальянские туфли.

Он поднимается, сын Альбиона, накидывает двумя кругами на шею, как разомлевшего питона, тяжёлое красное кашне.

Идёт к выходу. В его гомосексуальной походке есть что-то восхитительное – сам Стиль спустился в бренность пространства.

Вот молодая пара.

Худющий, красивый юноша — я не стал бы с ним состязаться в декламации стихов Бодлера.

Узкий зад, астеничные руки.

Пуля для Валентина. Гот, вино и летучие мыши под сводами замка.

С ним подруга — крашеные в радугу волосы, едва заметные холмики грудей под свитером.

Шапочка с беличьими ушками.

Её глаза потусторонние — словно наркотик навсегда расширил зрачок.

Они красивые настолько, что не должны жить. По крайней мере – долго.

Когда-нибудь они спрыгнут вместе со скалы, взявшись за руки. Или исполосуют вены, лёжа в одной ванне.

Но это будет потом. А сейчас — они поворачиваются, идут на свет тамбура.

Фиолетово-зелёные косички и пряди рассыпались по плечам.

Я боюсь приблизиться — слишком хрупка эта красота, как чудесная нарнийская бабочка.

Тронул медвежьей лапой — и сломалось ломкое крылышко.

Вот иудей.

Он очень высокий. На идеально белой рубашке — будто не он провёл на плацкартной полке ночь — чёрная жилетка, с иголочки, будто только что из-под утюга.

Он надевает пиджак, становится во весь рост, и поля его чёрной шляпы закрывают свет.

От него пахнет Торой, в нём чувствуешь ладан. Его спокойствие — глаз Яхве.

Исчезнет и этот поезд, и Орёл, и я, и мы все. Умрут эти страницы — а глаз Яхве всё так же будет смотреть.

Мне хочется подойти, сказать ему что-нибудь ласковое, но я не знаю, что. И уж тем более — зачем. Наверное, только лишь затем, чтобы он сказал что-то ласковое мне в ответ.

Ему я поверю. Никому не поверю. Себе не поверю — а ему поверю. И он это прекрасно знает. Может, оттого и молчит.

Грюкнули рундуки. Постой, паровоз, не стучите, колёса.

Проводница похожа на ловкий буфет. Она протирает тряпочкой заиндевелую ручку. С ожесточением бьёт ногой в ступеньку — и вдруг перед выходом в космос из вагона выпадает трап. Лестница в небо.

Я смотрю на британского дизайнера, на хрупких отрока и отроковицу. На глаз Яхве.

Мне хочется говорить им что-то пылкое, убеждать, что не надо вам сюда. Вы ошиблись остановкой. Не здесь вам место.

Здесь вера отцов и звонок на работу, сквозь вертушки проходных.

Опомнитесь! Окститесь! Не надо вам сюда!

Я-то сойду — да я давно пропащий. А ваша судьба — нешто она тут?

Клокочет и закипает градус бесплодного, неверуемого пророчества. Кассандра, отчаявшись докричаться, просто падает ничком на ящик Пандоры. Не пустю!

Но ни звука не слетело с моих уст.

Я навсегда прощаюсь.

Закрылись чужой спиной перламутровые волосы. Исчезло красное кашне.

Толпа, многоголовая вошь, вползла в иней подземного перехода.

Исчезла, растворилась в туннеле чёрная иудейская шляпа.