Глава 1: Кто подаст стакан воды?

Дождь. Не проливной, не грозовой, а тот самый петербургский, назойливый и вечный, как серый асфальт под ногами. Он не льет, он висит. Микроскопические капли, невидимые глазу, но пропитывающие все до костей за считанные минуты. Анна стояла у окна своей «двушки» на четвертом этаже, курила, выпуская струйки дыма в приоткрытую форточку. Влажный холодок щекотал шею. Взгляд ее, привычно скользящий вниз, в двор-колодец, зацепился за фигуру у подъезда напротив.

«Опять она», – мысленно констатировала Анна, делая глубокую затяжку.

Елена. Женщина с палочкой. Точнее, не с палочкой, а на палочке. Весь ее хрупкий, перекошенный невидимой силой корпус, казалось, зависал над этим единственным якорем с резиновым наконечником. Каждое движение – отдельный подвиг, разбитый на десятки мелких, мучительных шажков. Анна видела ее часто. Слишком часто. Как она, кряхтя, почти падая, выволакивала из подъезда инвалидную коляску. Как потом, с нечеловеческим усилием, пыталась развернуть ее на узкой, разбитой плитке двора. И как, наконец, в эту коляску, словно бесценный, хрупкий груз, принимала своего сына. Максима.

Максим. Пятнадцать лет? Шестнадцать? Трудно сказать. Тело подростка, но скованное, как у младенца, той же неумолимой силой, что искалечила мать. Только у него – тяжелее. Гораздо тяжелее. Он не ходил. Не говорил. Его мир был заключен в непослушных конечностях, в кривой шее, в глазах, которые иногда казались Анне невероятно глубокими, а иногда – просто пустыми. Сегодня Елена вывозила его особенно долго. Анна успела допить чай, затушить сигарету, мысленно поругаться на вечно капающий кран на кухне. А они все еще были у подъезда. Елена, согнувшись пополам, что-то поправляла в одеялах, укутывавших Максима. Ее дыхание, даже отсюда, сквозь стекло и дождевую пелену, казалось Анне прерывистым, хриплым. Каждый вдох давался ценой.

«Бедная-бедная женщина, – мелькнуло у Анны, – настоящий подвиг. Каждый день».

Мысль была искренней, но тут же, как назойливая муха, прилетела другая, грязная и раздраженная: «Подвиг, подвиг… А кто мне стакан воды подаст? Кто?»

Она резко отвернулась от окна. Эта фраза – «кто подаст стакан воды?» – стала ее личным, горьким рефреном. Ей сорок два. Она ухаживала за матерью с деменцией три года, до самого конца. Выбилась из сил, потеряла работу, мужа. Мать умерла полгода назад. Теперь Анна подрабатывала удаленкой, переводя какие-то бесконечные технические тексты, и чувствовала себя выжатой как лимон. Вечная усталость, вечное раздражение. Вечное чувство, что ее собственная жизнь, ее потребности – никому не интересны. Невидимы. Как этот мелкий дождь. Никто не видел, как она ночами сидела у постели матери, как терпела ее бред и агрессию. Никто не видел ее слез от бессилия. Теперь – тишина квартиры, давящая пустота и эта чертова работа. И вечное ощущение жажды. Не физической, а душевной. Жажды простой человеческой заботы, внимания, которого некому дать. И вокруг – только чужая боль, чужие подвиги, чужие трагедии, которые она, как проклятая, видит из своего окна.

Она налила себе воды. Стакан. Холодный. Выпила залпом. Не помогло. Горло все равно пересохло. Вернулась к окну.

Елена, наконец, справилась. Коляска с Максимом медленно, со скрипом, поползла по двору, к арке, ведущей на улицу. Анна знала маршрут: до остановки, потом автобус, потом долгий путь в хоспис на окраине, где Максим теперь проводил будни. Каждый день. Туда и обратно. В любую погоду. Сегодня – в этот мерзкий, пронизывающий сыростью день. Анна представила, как Елена ковыляет по скользким плиткам, как пытается втиснуться с громоздкой коляской в автобус, как на нее косятся спешащие люди… Сердце сжалось от жалости. И тут же – волна стыда за свою минутную слабость, за свое раздражение.

«Хотя чего стыдиться? – подумала она с привычной колкостью. – Она выбрала. Осознанно. Врачи же предупреждали, что ребенок может родиться больным. Сильнее, чем она сама. Родила. Теперь героически страдает. А я? Я не выбирала, чтобы мама сходила с ума. Не выбирала одиночество. Так почему я должна восхищаться и плакать? Почему ее боль важнее моей усталости?»

Она видела, как Елена, подойдя к арке, остановилась. Сделала несколько глубоких, судорожных вдохов. Плечи ее подрагивали. Капли дождя блестели на темных, поседевших волосах, выбившихся из-под старенького платка. Максим в коляске сидел неподвижно, лишь его голова чуть качнулась в сторону матери. Анна поймала себя на мысли: а что он чувствует? Понимает ли он, какая это пытка – для нее? Для него? Или его мир – это только смутные ощущения тела, звук дождя по тентовой крыше коляски, запах мокрой шерсти от старого пледа и… присутствие матери? Только матери?

Елена выпрямилась, насколько могла. Похлопала рукой по плечу Максима – жест одновременно усталый и бесконечно нежный. Потом уперлась в ручку коляски, навалилась на нее всем своим легким весом, и они медленно скрылись в темном пролете арки, растворившись в серой пелене улицы.

Анна вздохнула. Опустошенно. Жалость и раздражение боролись в ней, как два пса. «Бедная…» – снова подумала она. И тут же: «Идиотка. Героическая идиотка». Она посмотрела на свои руки. На пустой стакан на подоконнике.

«Кто подаст стакан воды?» – прошептала она в тишину квартиры. Ответом была только капель из кухонного крана – тиканье ее собственных, невидимых миру часов усталости.

Она отвернулась от окна, решительно направилась на кухню чинить кран. Хотя бы это она могла сделать. Хотя бы это поддавалось контролю. Мысль о Елене, бредущей под дождем к автобусу с неподвижным сыном, гнала ее вперед, смешиваясь со стуком гаечного ключа и вечным, нудным вопросом: «А что, если я сломаюсь? Кто тогда…?» Вопрос оставался без ответа, как и всегда. Только капель. Тик-тик-тик.

Холодный металл ручки коляски въедался в ладонь сквозь тонкую перчатку. Каждый толчок вперед отзывался острым ножом в бедре, в спине. ДЦП. Диагноз, как клеймо, с детства. Но раньше… раньше она справлялась лучше. Годы. Годы ухода за Максимом, годы борьбы с гравитацией, с собственным телом, с равнодушием мира – они сделали свое дело. Суставы скрипели громче, мышцы слабели быстрее, боль становилась постоянным, назойливым спутником.

«Держись, Лена, держись, – бормотала она себе под нос, синхронизируя слова с ритмом шагов и ударами палки по мокрому асфальту. – До остановки… только до остановки».

Автобусная остановка была в двухстах метрах, но для Елены это была дистанция марафона. Тротуар неровный, плиты подняты корнями старых лип, в углублениях – лужи. Каждую неровность, каждую лужу нужно было обдумать, рассчитать траекторию коляски, найти точку опоры для палки. Мир сузился до квадратного метра перед колесами и до собственных ног, которые упрямо не слушались, дрожали, грозя подломиться.

Она чувствовала спину Максима через спинку коляски. Его тепло. Его тихое, чуть хрипловатое дыхание. Это был ее компас. Ее причина. Каждый толчок коляски – это усилие для него. Ради него.

«Смотри, Максюша, вон голуби мокнут, – проговорила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без одышки. – Глупые, спрятаться не догадаются».

Он не ответил. Никогда не отвечал словами. Но она чувствовала его внимание. Как его тело чуть напряглось при ее голосе. Как он попытался повернуть голову в сторону, куда она смотрела. Не получилось. Голова упрямо падала на грудь. Елена остановилась, поправила специальный воротник, поддерживающий его шею. Пальцы ее, кривые, негнущиеся, с трудом справлялись с застежкой. Капли дождя падали ей на руки. Холодные.

«Ничего, солнышко, ничего, – прошептала она, гладя его по щеке. Кожа была прохладной, гладкой. – Сейчас поедем. В тепле будем».

Ее собственные щеки горели от усилия и ветра. Внутри – все сжалось в комок. Не только от физической боли. От этой вечной, грызущей тревоги. Что будет с ним, когда она… Когда она не сможет? Когда ее ноги окончательно откажут? Когда сердце не выдержит этой ежедневной каторги? Мысли о хосписе, куда они ехали, были одновременно спасением и уколом вины. Спасением – потому что там за ним ухаживали. Кормили через зонд, делали массажи, пытались развивать то, что можно развить. Витамины, процедуры. Все то, чего она одна, физически, обеспечить не могла. Вина – потому что это был отрыв. Каждое утро, оставляя его там, она чувствовала себя предательницей. Мать должна быть рядом. Всегда. А она… она только приезжала. Проводила с ним несколько часов. И уезжала. И каждый вечер забирала обратно, видя в его глазах (ей казалось) немой вопрос: «Почему ты оставила?»

«Я не оставляю, Максимка, я приезжаю! – мысленно кричала она в ответ на этот неозвученный упрек, снова наваливаясь на коляску. – Я всегда приезжаю!»

Остановка. Под навесом стояли несколько человек. Сжались, увидев коляску. Отодвинулись. Кто-то вздохнул громко, с раздражением. Елена сделала вид, что не слышит. Она привыкла. Привыкла к взглядам – жалостливым, брезгливым, пустым. Привыкла к тому, что ее и Максима стараются не замечать. Как помеху. Как напоминание о чем-то страшном и неудобном.

Автобус подъехал, фыркнув грязной водой из-под колес. Двери раскрылись. Водитель, устало-равнодушный, даже не повернул головы. Елена замерла перед ступенькой. Пропустила всех. Ждала, когда выйдут те, кому нужно. Потом уперлась палкой, схватилась за поручень одной рукой, другой потянула на себя коляску. Колесо зацепилось за выступ. Коляска накренилась. Максим тихо вскрикнул – короткий, гортанный звук страха.

«Тише, тише, сынок, все хорошо!» – зашептала Елена, чувствуя, как подкашиваются ноги от паники. Она рванула коляску сильнее. Боль в спине ударила белым светом. Но колесо поддалось. Коляска вкатилась в салон.

«Платите и проходите, не задерживайте!» – буркнул водитель.

Елена, едва переводя дыхание, копошилась в сумке, висевшей на ручке коляски. Пальцы не слушались. Мелочь выскальзывала. За ней молча наблюдали пассажиры. Нетерпение витало в воздухе густым, липким облаком. Наконец, она нашла карту, приложила к валидатору. Писк. Она толкнула коляску дальше, к зоне для инвалидов. Там сидела девушка в наушниках, уткнувшись в телефон. Елена остановилась рядом.

«Простите, – тихо сказала она. – Можно… можно пристегнуть коляску?»

Девушка подняла глаза. Взгляд скользнул по Елене, по коляске, по Максиму. Безразличный. Усталый. Она молча встала, отошла к поручню, продолжая смотреть в телефон. Ни слова. Ни тени сочувствия или раздражения. Просто – освободила место. Как убрали ненужную вещь.

«Спасибо, – прошептала Елена, чувствуя, как жар стыда разливается по лицу. Она начала возиться с ремнями, крепящими коляску к полу. Руки дрожали. Защелка никак не хотела защелкиваться. Автобус тронулся. Елену резко качнуло вперед. Она едва удержалась, ухватившись за спинку коляски. Максим вскрикнул снова, громче. Его тело напряглось в спазме.

«Все хорошо, Максюш, все хорошо, мама тут!» – бормотала она, наконец справившись с ремнем. Она опустилась на освободившееся сиденье рядом с коляской. Ноги горели, спина ныла, сердце бешено колотилось. Она взяла Максима за руку. Пальцы его были холодными, сжатыми в кулак. Она осторожно разжала их, погладила ладонь.

«Скоро приедем, – шептала она, глядя в его глаза. Глаза были большие, карие, как у нее. И в них сейчас было чистое, беззащитное страдание. От толчка? От непонимания? От того, что мир – это боль и грохот? – Там тепло. И Катя, нянечка, помнишь? Она тебе песенку поет».

Он не отводил взгляда. Смотрел в ее глаза. И в этом взгляде, таком глубоком, таком живом, несмотря на все, Елена читала единственное, что ей было нужно: доверие. Абсолютное, безоговорочное доверие. И любовь. Он не мог сказать, но она знала. Она чувствовала это каждой клеткой своего измученного тела. Эта любовь и это доверие были ее воздухом. Ее водой. Ее стаканом воды в этой бесконечной пустыне усталости и боли.

Она прижала его руку к своей щеке. Закрыла глаза. Автобус качал, шумел, люди вокруг говорили о чем-то своем. А она держала руку сына и ловила ртом воздух, пытаясь унять дрожь в коленях и тупую боль в висках. «Держись, Лена, – мысленно повторяла она. – Ради него. Только ради него». Вопрос «Кто подаст стакан воды?» не возникал в ее сознании. Она была слишком занята тем, чтобы нести свой невероятно тяжелый, бесценный груз. До остановки. До хосписа. До следующего шага. Вода подождет. Все подождет.

Глава 2: Цикл. (Продолжение следует за сценой в автобусе, вводя новую линию)

Автобус выплюнул их на окраине, у подножия унылого бетонного корпуса с вывеской "Городской Хоспис №3". Дождь не утихал, лишь сменил микроскопическую взвесь на редкие, но тяжелые капли. Елена, выталкивая коляску, едва не поскользнулась на мокром пандусе. Рука, державшая палку, онемела от напряжения. Максим кряхтел, его тело напряглось в ответ на рывок.

"Все, сынок, приехали. Тепло будет," – прошептала она, больше для себя, чем для него. Голос сорвался.

Вестибюль встретил запахом дезинфекции, вареной капусты и подспудной тоски. За стойкой дежурная медсестра, Марина, щелкала клавишами компьютера, изредка бросая беглые взгляды на входящих. Увидев Елену, ее лицо смягчилось на долю секунды, сменившись затем профессиональной отстраненностью.

"Елена Петровна, запоздали сегодня. Дождь?" – спросила она, не поднимая глаз от экрана.

"Автобус… задержался," – выдохнула Елена, прислонившись к стойке, переводя дух. Капли с платка падали на линолеум. Каждая мышца кричала о прекращении этой пытки движения.

Марина кивнула, протянула журнал для подписи. "Максима в 15-ю? Катя его ждет. Сказала, что он сегодня беспокойный был с утра."

Сердце Елены сжалось. "Беспокойный? Почему? Что случилось?"

"Ну, не плакал, но ворочался, стонал. Температура в норме. Может, погода? Или зудит где? Катя успокаивала." Марина пожала плечами. Ее равнодушие было не злым, просто привычным. Для нее Максим был одним из многих, диагнозом в карте, графиком процедур.

Елена торопливо расписалась, толкнула коляску по знакомому коридору. Капли дезодоранта и лекарств становились гуще. За дверями палат – тихий стон, кашель, мерный гул аппаратуры. Здесь время текло иначе – медленно, тягуче, пропитанное ожиданием неизбежного. Максим был здесь "легким" пациентом. Молодым. С матерью. Многие взгляды, встретившие Елену в коридоре, были пустыми, другие – завистливыми. "Хотя бы ходит за ним…" – ловила она обрывки мыслей.

Дверь в палату 15 была приоткрыта. Катя, полная, добродушная нянечка лет пятидесяти, возилась у кровати, поправляя простыни.

"Лена, родная! Промокли? – Катя обернулась, ее лицо расплылось в теплой улыбке. – А Максимушка наш сегодня капризничал! Не иначе, маму заждался!" Она подошла, помогла Елене пристегнуть коляску, затем осторожно, с неожиданной для ее комплекции ловкостью, начала перекладывать Максима на кровать.

Елена сбросила мокрый платок, с трудом разгибаясь. "Марина сказала… беспокойный? Что с ним?"

"Да вроде ничего страшного, – Катя устроила Максима на подушках, поправила воротник. – Просто хныкал, вертелся. Может, животик? Или просто настроение такое. Погладила, спела ему – вроде полегчало. Скучал по маме, вот и все!" Она похлопала Максима по плечу. Его взгляд, блуждавший по потолку, на мгновение задержался на лице нянечки, потом медленно перешел на мать.

Елена подошла, взяла его руку. Она была теплее, чем в автобусе. "Скучал, солнышко? Прости, мама долго ехала…" Она присела на краешек кровати, чувствуя, как усталость наваливается тяжелой волной. Теперь можно было расслабиться. Немного. Катя принесла стакан чая.

"Пей, согрейся. Сахара положила. Сама вчера варила компот, Максиму понравился, правда, сынок?" Катя говорила с Максимом, как с понимающим ребенком, и Елена бесконечно ценила ее за это. Здесь, в этом месте, где многие видели только оболочку, Катя видела человека.

Пока Елена пила горячий, сладкий чай, ощущая, как дрожь понемногу отпускает, Катя болтала о буднях хосписа: кто из пациентов пошел на поправку (редкая радость), у кого ухудшение, как вечно не хватает санитарок, как сломалась одна из функциональных кроватей. Елена слушала наполовину. Ее взгляд был прикован к Максиму. Он смотрел на нее. Глубоко. Внимательно. Она видела в его глазах не только доверие, но и вопрос. Тот самый, который терзал ее каждое утро: "Почему ты уходишь?" Сегодня он казался особенно острым. Может, из-за его утреннего беспокойства? Может, он чувствовал ее собственную, запредельную усталость?

"Катя… – Елена поставила стакан, голос дрогнул. – А если… если я не смогу? Вот совсем? Что с ним будет? Здесь… его оставят?" Вопрос вырвался сам, как крик боли. Она не планировала его задавать. Не здесь. Не сейчас.

Катя замолчала. Ее доброе лицо стало серьезным. Она села рядом с Еленой, положила свою грубую, работящую руку поверх ее тонкой, искривленной.

"Лена… Не накручивай. Ты – крепкая. Держишься. А Максимушка… – Она посмотрела на мальчика. – Он – наш. Мы его любим. Но хоспис… он не дом, ты знаешь. Тут не навсегда. Тут… до того, как." Она не стала договаривать. Обе знали, что "как" означало либо смерть, либо перевод в психоневрологический интернат (ПНИ), если состояние стабилизируется, но нужен будет постоянный уход. ПНИ. Эти три буквы звучали для Елены приговором. Холодные стены, переполненные палаты, равнодушный персонал, отсутствие любви. Ее Максим в таком месте? Сердце сжалось в ледяной ком.

"Я не смогу отдать его туда, Катя. Не смогу!" – прошептала Елена, и слезы, наконец, хлынули. Тихие, горькие, накопившиеся за годы молчаливого подвига. Она наклонилась, прижалась лицом к Максиму, к его неподвижной руке. "Прости, прости меня, сынок… Мама не сможет…"

Катя гладила ее по спине, бормоча утешения: "Ну что ты, ну что ты… Все будет хорошо. Ты еще сама его внуков нянчить будешь!" Но в ее голосе не было уверенности. Была лишь жалость и понимание беспросветности ситуации.

Запах здесь был другим. Тяжелым. Смесь нестиранных тел, дешевой тушенки, лекарств и отчаяния. Не "больничный" запах хосписа, а запах казармы для тех, кого забыли. Запах "Цветка жизни" – интерната для детей с нарушениями ОДА, где Алексей и Светлана выросли и где теперь, как "выпускники", ютились в крошечной комнатке на первом этаже, под присмотром, но с иллюзией самостоятельности.

Комната была убогой: две узкие кровати, тумбочка, стол, платяной шкаф с оторванной дверцей. На стене – криво повешенный постер с гоночной машиной (Алексея) и выцветшая открытка с котятами (Света). Грязь въелась в углы, в трещины линолеума. На столе – пустая бутылка из-под дешевого портвейна, две грязные кружки, окурки в пепельнице.

Светлана сидела на краю своей кровати, качала на руках младшую, Олесю. Девочке было три месяца. Она кричала. Не плакала, а именно кричала – пронзительно, надрывно, заходясь. Личико багровело от усилия, крошечное тельце выгибалось дугой в спазме. ДЦП. Тяжелая форма. Как и у старшей, двухлетней Насти, которая сидела в углу на грязном одеяле, уткнувшись лицом в стену, и монотонно раскачивалась взад-вперед, издавая низкое, мычащее звучание. Настя почти не реагировала на внешний мир. Олеся же реагировала только болью.

"Ну что ты орешь?! Замолчи! Замолчи ты, тварь!" – Светлана трясла ребенка, голос ее был хриплым от бессонницы и бессилия. Глаза запавшие, с синяками. Руки дрожали. Она пыталась сунуть Олесе соску, но та выплевывала, заходясь в новом приступе крика. "Ну почему?! Почему они такие?! Почему я?!"

Дверь распахнулась с грохотом. Вошел Алексей. Он шел неуверенно, волоча ногу, сильно опираясь на костыль. Лицо было красным, глаза мутными. Пахло перегаром и потом. Увидел сцену, скривился в гримасе отвращения.

"Опять орет эта… погремуха?! – рявкнул он, швырнув костыль в угол. Он упал с грохотом. Настя вздрогнула, прижалась к стене сильнее, но не перестала раскачиваться. Олеся закричала еще громче. – Ты чего, Светка, не можешь заткнуть ее?!"