© Горай А., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

В исключительно редких случаях жизнь бывает безоблачной, простой и легкой, но чтобы увидеть и оценить всю ее прелесть, несмотря ни на что, ее стоит прожить от начала до конца.

Посвящается Анне. Ты навсегда в наших сердцах.

«Это было», – сказала Память.

«Этого не могло быть», – сказала Гордость.

И Память сдалась.

Фридрих Вильгельм Ницше

– Этой ужасной минуты я не забуду никогда в жизни.

– Забудешь, если не запишешь.

Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье»

Лиза Кот

Наши дни

Если бы я могла, я бы давно самостоятельно сделала себе лоботомию. Вот так просто – раз, и все содержимое черепной коробки в мусорное ведро.

Что делают с бракованными запчастями? Их заменяют качественными. Как ведет себя костер, в который регулярно подбрасывают хворост? Он никогда не угасает, даже если скупо тлеет. Что произойдет с воздушным шаром, если его перекачать гелием? Он лопнет. По подобным принципам устроен мой мозг: изначально дефектный, но на протяжении двадцати пяти лет получавший свою порцию топлива, в итоге механизм взорвался.

Я была симпатичным ребенком, и взрослой должна была стать красоткой, но не судьба.

«Не судьба» – принцип, по которому строится вся моя жизнь.

С раннего детства я была особенной. И пусть внешне ничем не отличалась от других детей, кое-что внутри меня все же было не так.

Умница Лиза неустанно радовала родителей уникальной способностью помнить все. Я была домашней обезьянкой, по первому требованию выступающей на арене – перед гостями нашего дома. Народ всегда умиляло, когда кроха с парой огромных бантов на голове, обязательно наряженная в розовое платьице, торжественно поставленная в центре комнаты, как по волшебству выкладывала самые невероятные факты из прошлого.

«Подумать только! Лиза, как ты можешь помнить день рождения сестры в таких подробностях? Я-то уж давно забыла, в пеленку какого цвета была завернута Клавдия и как часто я кормила ее в тот день».

«Лиза, не подскажешь, прошлое Рождество было снежным, или я путаю его с позапрошлым?»

«Лиза, а ты случайно не видела, куда два месяца назад бабушка девала свою вставную челюсть? Дай бог, чтоб я снимала ее при тебе, а то ведь мне самой ни в жизнь не вспомнить, где мои парадно-выходные зубы».

«Лиза…», «Лиза…», «Лиза…»… Сосчитать все эти «Лиза» сложно будет даже мне, их слишком много в моей жизни.

В детстве подобные развлечения выглядели забавно. Когда тебе меньше шести и большинство самых горьких воспоминаний – это шлепок маминой руки по твоей заднице или стертые до крови коленки, это не так и страшно. Но жизнь, по крайней мере моя, не закончилась в шесть, и уже к этому возрасту в памяти хранились несколько болезненных и неприятных моментов. Воспоминания, которые не имели великой силы в детстве (детский мозг не в состоянии был их осмысливать правильно), хранятся и дозревают. Они будто выжидают, чтоб подгнившим плодом упасть с дерева памяти в самый подходящий момент.

Вспоминать себя в образе светловолосого курчавого ангела с незатуманенным мозгом мне иногда приятно. Если задуматься, это были самые счастливые дни.

«Лиза, ты обязательно станешь вторым Рахманиновым или Рузвельтом», – сияя от счастья, любила повторять мама. Папа в этот момент, развалившись в кресле с бутылкой пива, гордо приподнимал голову и широко улыбался.

Я понятия не имела, кем являются люди, к которым меня приравнивают, но ужасно важничала от того, что мама сравнивает меня с ними, что она так довольна.

Позже я узнала, что хорошей памяти недостаточно для нормальной жизни, потому что в жизни гораздо больше дней, месяцев и лет, о которых хочется забыть навсегда. Собственные прожитые дни, будто давно подохшие твари, разлагаются и своим трупным ядом уничтожают меня изнутри.

О том, что я не вундеркинд и моя память далеко не феноменальна, что я даже не «человек дождя» из знаменитого фильма, все мы узнали, когда я пошла в школу.

МАМА

27 ноября 1993 года (первый класс, шесть лет)

– Лиза, как ТЫ можешь получать двойки? Я не понимаю.

На маме трикотажный халат цвета кофе с молоком в мелкие розовые цветочки, с рукавами в три четверти. Подол чуть ниже колен, а талию подчеркивает небрежно затянутый пояс. Короткие волосы идеально уложены, как у Гитлера, только другого цвета – орехового, а вот длина и пробор идентичны. Я только что вернулась из школы, и мама, отложив в сторону книгу, которую читала, сидя в одном из двух кресел нашей гостиной, привычно взялась просматривать мои отметки.

Я пожимаю плечами и не знаю, что ответить. «ТЫ», скользнуло в мои уши не как обычное слово, а как лезвие ножа. Подобная интонация мне была еще не знакома – упрек, укор, обвинение. Чувствую себя виноватой настолько, насколько может себя чувствовать не ребенок, принесший в своей тетради плохую оценку, а человек, случайно нажавший на кнопку запуска ядерной боеголовки. Уничтоживший тем самым небольшое государство.

Я не привыкла слышать из уст мамы в свой адрес ничего, кроме похвалы и восхищения (за исключением тех случаев, когда я реально в чем-то бывала виноватой). Я не знаю, что происходит с моим организмом и почему каждый сантиметр моего тела сейчас пробивает мелкая дрожь. Мое лицо опущено вниз, а все еще по-детски пухленькие пальчики обеих рук хаотично то сплетаются, то расплетаются между собой.

– Лиза, ты ведь такая умная девочка, почему твои тетради пестрят облаками?

Пасмурная тучка в тетради первоклассника – это двойка. Солнышко – пятерка. Тучек было достаточно, а небесное светило встречалось на моих неаккуратных страницах гораздо реже. Одна звездочка – тройка, а две – четверка. Но мои школьные будни скорее напоминали Туманный Альбион, чем звездное небо. Звездами собственного производства пестрели разве только мои тетрадные обложки. Я любила возить шариковой ручкой по бесцветным клеенчатым обложкам, вдохновенно вырисовывая на них звезды, цветы, солнце и просто каракули разных мастей. Но, судя по недовольному маминому лицу, моих звезд ей было недостаточно.

– Не знаю.

Это был честный ответ. Я и в самом деле не знала – почему. Наверное, потому, что хорошая память еще не признак одаренности во всем. На заплетенных в невероятный узел ладошках появляется теплая капля, совсем скоро вторая. Я плачу.

– Милая, что ты! Не нужно плакать.

Мама поднимается с кресла. Забыв сунуть ноги в плюшевые домашние тапочки ядовитого горчичного цвета, которые мне безумно нравится примерять, пока никто не видит, мама присаживается возле меня на корточки и крепко прижимает к груди. Ее правая рука заботливо скользит по моей голове с растрепанными косичками, на концах которых дохлыми белыми хомяками висят банты.

– Я не ругаю тебя, милая. Лиза, нам просто нужно постараться, чтоб твои тетради стали похожими на вселенную с миллионом солнц. Ты ведь любишь солнечные дни? – мама отстраняется и дарит мне улыбку.

– Да, – бормочу сквозь слезы и обвиваю вокруг ее тонкой шеи свои ручонки…

Это одно из безвредных, казалось бы, воспоминаний не прошло для меня бесследно. Мне больше никогда не хотелось слышать ТЫ в подобном контексте. Я была ребенком, и словосочетания «ты такая умница» или «ты такая красавица» мне нравились куда больше этого «как ТЫ можешь». Но, к сожалению, жизнь не строится на одних похвалах. Каким бы ангельским ребенком ты ни был, мир, окружающий тебя, кишит демонами.

Учиться лучше после двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто третьего я не стала. В этом плане я ничуть не отличалась от своих сверстников – мое чистописание было «грязнописанием», математика – кибернетикой, а пение… То, что я до мелочей запомнила продемонстрированные нам портреты бородатого Чайковского и лысоватого Шаинского, никак не отразилось на моей способности правильно воспроизводить мелодии. Я не была круглой двоечницей, но и с отличниками не имела ничего общего.

Несмотря на то что я не блистала умом и сообразительностью, люди умудрялись находить что-то уникальное в девочке с диагнозом – гипермнезия. Повышенная способность к запоминанию и воспроизведению информации приводила в восторг многих, но на этом мои таланты заканчивались. Я легко могла вспомнить, что на мне было надето третьего мая тысяча девятьсот девяносто второго года (девяносто третьего или восемьдесят девятого, не суть), какой в этот день была погода и что мама готовила на ужин, но мне с трудом удавалось выучить стихотворение, а тем более таблицу умножения. Моя память работает по собственным правилам, которые я не в силах контролировать. Лучше всего мне запоминаются МОИ внутренние ощущения и чувства, МОИ переживания, прожитые МНОЮ дни.

Каждый СВОЙ прожитый день я помню так, будто это было вчера, и тихо радуюсь, что мой мозг все же не безграничное хранилище еще и чужого хлама.

В детстве обо мне часто писали в газетах, я была второй по значимости достопримечательностью родного городка. Первой являлась расформированная в 1985 году тюрьма строгого режима «Сизый голубь». Название свое она получила из-за схожего с этой оседлой птицей окраса. Так, по крайней мере, на протяжении долгих лет утверждал экскурсовод, изо дня в день просвещающий по этому поводу десятки туристов: «Именно эти прекрасные птицы придерживаются определенной небольшой территории и не перемещаются за ее пределы. Естественно, «сизый голубь» не единственная птица, которой ни к чему длительные и утомительные миграции, но, как вы можете наблюдать, бетонная стена высотой в пять метров, изолирующая заключенных от внешнего мира, окрашена именно в сизый цвет. Не серый или черный, а темно-серый с синевато-белесым отливом, точь-в-точь как окрас голубиных перьев».

Прогулка по месту не слишком живописному должна была прийтись по душе туристам, для чего и требовалось изощряться, экскурсовод справлялся с этой задачей как мог. Неприятный исхудавший старик в «подстреленных» из-за тугих подтяжек брюках, открывающих верх застиранных грязно-белых носков, будто заевшая пластинка, изо дня в день, а иногда несколько раз на дню повторял заученную речь. Казалось, заставить его замолчать может лишь смерть или паралич всего тела, лишь в этом он найдет спасение, освобождение от этой чертовой работы. У старика-экскурсовода на лице было написано, как сильно он ненавидит всех толпящихся зевак, за счет праздного любопытства которых вынужден выживать. «Сизый голубь» – его личный Алькатрас, который покинули все заключенные, кроме него. До отведенного ему конца старик день за днем будет послушно отбывать в нем свое наказание. Это лучшее, на что он мог рассчитывать после двадцати пяти лет отсидки. Кому нужен сотрудник зэк?

Мне едва исполнилось десять, когда я впервые посетила тюремный двор. Случилось это пятого июня девяносто седьмого года. Погода была солнечная, воздух пропитан ароматом жасмина. Большинство моих ровесников пропадали на берегу озера, а я не придумала ничего лучше, чем развлечь себя с помощью «Сизого голубя». С моего дня рождения еще не прошло и недели. Подаренные бабушками деньги потратить я не успела, так что за входной билет могла спокойно заплатить из своего бюджета. Втайне от родителей (мама запрещала мне приближаться к этому «грязному» месту, хотя я не единожды сообщала, что безумно хочу познакомиться со второй достопримечательностью нашего городка), я уверенно шагнула за огромные сизые ворота. Я попала в запретный мир, отчего чувствовала себя бунтаркой. Мне было интересно все. Я с любопытством заглядывала в пустующие камеры, охотно сравнивала столовую заключенных со школьной, активно представляла, чем во время прогулок во дворе занимались осужденные. Но на обратном пути я никак не могла избавиться от навязчивой мысли: будто посетила лекцию по орнитологии, а не прикоснулась к чему-то чертовски «грязному». А еще мне было ужасно жаль злобного старика, который не жил, а отбывал наказание.

* * *

Сейчас, когда я занимаю койку в реанимации ожогового отделения, у меня не осталось ничего, кроме заевшей пластинки собственных воспоминаний. Я потеряла семьдесят пять процентов кожи и шикарную шевелюру. Моим повязкам позавидовала бы любая мумия. В последний раз мои глаза были открыты тридцать первого мая, и будет ли у меня еще когда-либо возможность и способность их открыть, я не знаю, но у меня по-прежнему есть ОНИ – воспоминания. Память не сжечь, не утопить, не убить, пока функционирует мозг, а с моим «счастьем» его не просто вырубить.

К привычной душевной боли теперь присоединилась ее подружка – боль физическая. Обезболивающие не спасают. Дьявольски острые булавки прокалывают каждый миллиметр обугленного куска мяса, в который я превратилась. Но эта боль ничто по сравнению с той, которую я несла в себе практически всю жизнь и которой подавилось даже сильнейшее пламя.

Люди и не догадываются, как много они способны забыть и на самом деле забывают. Выражение «Я незлопамятный, но память у меня хорошая» всегда вызывало у меня ироничную улыбку. Знали бы вы, товарищи, что значит «хорошая память», но вам повезло больше, чем мне. А бабушка, папина мама, твердила: «Этот проклятый склероз!» Все бы отдала за подобное проклятие.

Никто не догадывается, какое это счастье – способность забывать. Это не ценят, как не ценят способность дышать и не задумываться над каждым вздохом, от которых зависит жизнь. Способность терять кусочки воспоминаний такой же незаметный процесс, но тоже жизненно необходимый.

«Время лечит» – миф. «Лечат» новые воспоминания, которыми ежедневно наполняется ваш мозг и успешно «архивирует» все то, что давно прожито. Прикоснетесь вы к минувшей и давно пережитой боли или нет, зависит только от вашего желания заглянуть в «архивы» мозга, а так боль безобидно лежит на хранении долгие годы. Как затонувшие в прошлых веках корабли – они точно где-то есть, но только единицы из нас опускаются на дно океана в их поисках. А в моей голове, скорее всего, сломан этот «архиватор», и у любого прожитого мною дня нет срока давности, все они свежи. Мои «корабли» идеальны, они не умеют тонуть, и в какой-то момент места в океане извилин стало катастрофически недоставать. Произошло абсолютно предсказуемое столкновение и взрыв. Без жертв, к сожалению, не обошлось.

ЗОЯ

23 апреля 1994 года (первый класс, шесть лет)

На мне джинсовый сарафан малинового цвета с белым, неправильной формы, пятном на правом накладном кармане. Пятно и карман практически одного размера. А под карманом еще два крошечных пятнышка, каждое не больше горошины. Их присутствие нисколько не унимает прелести наряда в целом. И для меня, взрослой, эти пятнышки имели бы большое значение, служа проводниками в тот самый день, когда появились на сарафане. Так было бы, если бы я нуждалась в подобных проводниках и спустя много лет, перебирая хлам на чердаке родительского дома, наткнулась на эту милую детскую одежку. Но это не обо мне.

Двадцать пятого августа девяносто третьего года, когда мама порадовала меня прелестной обновкой, я радостно натянула сарафан и понеслась через зеленую лужайку к соседскому дому. Но споткнулась о торчащий из земли неизвестного происхождения небольшой пенек, стремительно полетев лицом в траву. Мне безумно хотелось похвастать перед лучшей подружкой Зоей своей обновкой и доказать, что ее, обычного синего цвета, джинсовое платье намного хуже, но…

Не проронив ни слезинки, хотя обе коленки были содраны до крови и ужасно горели, я встала и обнаружила, что моя малиновая гордость беспощадно испорчена зелеными травяными разводами. Я не растерялась и помчалась домой с еще большей скоростью.

В ванной я без проблем отыскала отбеливатель и щедро плеснула им на правый карман, который пострадал больше всего. Я часто видела, как ловко с помощью этой волшебной жидкости мама превращала ужасно грязные вещи в белоснежные. Поэтому мой поступок был совершенно осознанным. Папины темно-серые майки, например, вдруг оказывались белыми. Ясное дело, сарафан, изначально не белоснежный, привести в порядок будет еще проще.

Разочарование оказалось безграничным: на моих глазах в считаные секунды отбеливатель начал пожирать не только грязь, но и сочный ягодный цвет. Испугавшись, я сорвала с себя сарафан и бросила его в ведро, удачно стоявшее в ванне, а затем открыла кран с холодной водой и наполнила ведро до предела. С дрожащим сердцем и трясущимися руками я изо всех своих детских сил старалась исправить то, что натворила, но стирка и длительное полоскание не спасли мой наряд.

Безутешно рыдающей над изувеченным сарафаном меня и обнаружила мама. В белой футболке и розовых трусиках я сидела на ледяном полу в ванной и, сжимая в руках мокрую ткань, горько плакала.

Тот день был одним из самых страшных в моей короткой жизни (к сожалению, не первый и, к еще большему сожалению, далеко не последний). Я была уверена – мама меня убьет, а если нет, точно больше не купит ничего красивого. А Зоя теперь ни за что не поверит, что у меня был сарафан в сто раз лучше, чем у нее. Случившееся было соизмеримо концу света, не меньше. Но к моему удивлению, мама не стала меня убивать, а, наоборот, успокоила: «Сарафан испорчен, но не безнадежно. Я приведу его в порядок, и ты еще долго сможешь носить его. Ну, по крайней мере, пока он будет тебе впору. А то, что случилось, послужит тебе уроком. Всякий раз как твои глаза коснутся этих пятен, вспоминай о том, что стоит смотреть под ноги – раз, и два – в жизни ты еще не раз упадешь, но я всегда помогу тебе подняться. Иногда это непросто сделать самостоятельно, а рыдать в одиночку – не вариант».

Тогда я даже не догадывалась, как много «концов света» ждет меня впереди, как часто придется падать и как невыносимо, а не «непросто» бывает подниматься. Мама оказалась права во всем, кроме одного – для того чтобы помнить эти ее слова, тепло рук убирающих с моего лица слезы, разъедающий слизистую носа запах хлора, мне не нужен был этот несчастный сарафан.

Возвращаюсь в двадцать третье апреля девяносто четвертого.

В своем любимом малиновом сарафане, белой футболке и трусиках обязательного розового цвета я сижу посреди комнаты Зои и внимательно рассматриваю с ней старые фото. Жесткий ковер жуткого зеленого цвета через тонкую ткань «кусает» за зад, но это не мешает нам с моей лучшей подругой распластаться на полу, прижимаясь животами и локтями к колючему ворсу.

– Помнишь, как нам было весело?