Могло, конечно, накрыть Гавайи – с какого-нибудь подводного ракетоносца. Но не накрыло. Потому что нет никакой атомной войны, и Москва не разрушена. Уровень радиации в столице не превышает естественный фон, чего не скажешь о цене билета в подземный узел связи, давно уже рассекреченный и переданный в частные руки. Обычно здесь проводятся двухчасовые экскурсии, но я и вся наша группа должны были находиться в бункере трое суток. Сценарий прост как сама ядерная война – Москва в руинах, а мы здесь, под землей, в режиме автономного существования. Каждый сходит с ума по-своему – одни садятся за свои же деньги в имитатор тюрьмы, другие спасаются от мнимой войны. В принципе каждый человек имеет право на экстремальный отдых. Особенно если он оплачен из чужого кармана.

Но это я, можно сказать, халявщик, а большинство за трехдневную экскурсию выложили свои кровные. Кто-то сделал это без всякого ущерба для собственного бюджета, а кому-то пришлось поднапрячься. Все-таки девять килорублей на человека – сумма достаточно приличная, за такие деньги в Турции можно несколько дней отдыхать, в какой-нибудь затрапезной гостинице и без учета стоимости авиабилетов… А я бы сейчас мог купаться в море, и в шезлонге возле бассейна неплохо бы оттянуться. Красота – над головой солнце, справа пальмы, слева девушки в мини-бикини…

А у нас тут свой Бикини. Есть такой атолл в Тихом океане, в гряде Маршалловых островов. Не знаю, сколько атомных бомб взорвали там американцы, но радиацией этот коралловый остров пропитан насквозь. У нас хоть и потешная война, но работник частного бомбоубежища умел нагнетать обстановку, да и атмосфера самого подземелья определенно действовала на психику. Если бы не щекастый позер, я бы уже, пожалуй, поверил, что Москва погибла.

2

Жилое помещение в первом блоке узла внешне напоминало тюремную камеру. Те же примерно размеры, такие же дощатые нары, каменные, а если точней, железобетонные стены, тусклая лампочка в решетчатом плафоне под потолком. Но на этом все сходство и заканчивалось. Двери здесь не было вообще, ее заменяла натянутая на стальной струне солдатская плащ-палатка. И в туалет здесь не сходишь, и чтобы умыться, нужно было идти в конец коридора в общий санузел. Вещи можно было сложить в солдатскую тумбочку без дверцы, а куртку повесить на рогатую вешалку-стойку или сложить на табуретке. Впрочем, куртку снимать я не торопился. Не так уж и тепло в отсеке, скорее, наоборот. Две параллельные трубы вдоль короткой стены едва теплые, а от стен тянет сыростью.

Неудивительно, что мой сосед по камере… э-э, по комнате кутается в солдатское одеяло. И это притом, что куртка на нем более теплая, чем у меня, еще и специальная, брезентовая, с капюшоном, с множеством карманов. И еще в ней, как на полевом армейском камуфляже, имелась вшитая кобура, куда, похоже, был вложен пистолет – может, боевой, а возможно, и травматический, ну или газовый. Надо будет выяснить, действительно ли парень вооружен или мне только показалось. Я хоть и сыщик, но взгляд у меня – не рентгеновское излучение, чтобы видеть людей насквозь. А хотелось бы…

Я очень сомневался в том, что в условиях реальной боевой обстановки мы могли бы так просто находиться в этой комнате. Это военный объект, личный состав которого должен был бы заниматься выполнением боевой задачи, а именно обеспечивать связь между правительственными и военными учреждениями, также расположенными под землей, в бункерах, связанных между собой линиями секретного метро, о котором я слышал краем уха. Но от бывшего узла связи здесь остались древние телефонные коммутаторы и аппараты, останки релейной станции, занимающей целую комнату, и стеллажи, откуда в свое время была снята шифровальная аппаратура. И мы здесь не личный состав, мы гости, о которых нужно заботиться; поэтому нас развели по жилым отсекам, где на дощатых нарах лежали скатанные в рулоны матрасы, одеяла в них, постельное белье – чистое, но темноватое от времени и влажноватое от сырости. Обед будет по расписанию, в общей столовой. А пока можно было лежать на спине, скрестив руки на затылке, и смотреть на потухший экран допотопной «Березки». Телевизор стоял в углу комнаты и создавал антураж прошлого века, такого же черно-белого, как холодная война и сам телевизор. Еще бы радиолу «Ригонда-ВЭФ-Кантата-Урал» поставили; была такая «бандура» у моей бабушки – до сих пор, кстати сказать, работает.

Телевизор наверняка не работал, поэтому я даже не пытался включать его. Пульта дистанционного управления от него не могло быть в принципе: слишком древняя для столь полезного изобретения модель. А вставать с лежака лень.

– Замерз? – спросил я у соседа.

Это был парень лет двадцати, патлатый, глазастый, востроносый, скуластый и бледнолицый. Худосочный, высокий, длиннорукий, в альпийских ботинках, минимум сорок пятого размера. Отсутствующий грустно-улыбчивый взгляд.

Прошло несколько секунд, прежде чем парень сообразил, что вопрос обращен к нему. А ведь, кроме нас, в комнате никого не было. Вернее, были еще двое мужчин – один пожилой, другой не очень, – но любопытство будто ветром выдуло их из отсека; бродят сейчас, наверное, по закоулкам первого блока в поисках острых ощущений. Да и я сам не так давно вернулся с прогулки. Только худосочный никуда не ходил. Как закутался в одеяло с самого начала, так до сих пор и сидит, о чем-то думает.

– Холодно, спрашиваю? – повторил я вопрос.

– Ну, есть немного, – виновато улыбнулся парень, непонятно почему дернув ногой.

Может, голосовые связки у него напрямую связаны с двигательным нервом. Или центральная нервная система барахлит.

Еще причиной такого взбрыка могло быть наркотическое опьянение. Тем более что бледность лица можно было считать одним из признаков такой оказии. Но зрачки у парня вроде бы не расширены и не сужены, глаза не мутные и покраснения в них не наблюдается. И речь не замедленная.

– В армии служил?

– Нет.

– Понятно.

– А что армия дает? – с невнятным чувством превосходства спросил он. – Бегать и стрелять я и так умею.

– «Контр Страйком» увлекаешься?

– Да так, чуть-чуть. В основном в пейнтбол играю. У нас команда самая лучшая…

– И в окопах мерзнете, да?

– Да нет, пока что без окопов. Хотя есть идеи…

– Какие идеи? В армии приказ, а не идеи. Запрут на полигон на целую неделю, в мороз; сначала окопы роешь, потом сидишь, мерзнешь… Это жизнь, а твой пейнтбол – баловство.

– Ну, баловство, не баловство, а многие солидные люди в него играют.

– Менеджеры среднего звена?.. Потому что в армии не служили, потому и балуются.

– А вы, случайно, не из военкомата?

– Точно, специально билет за девять тысяч купил, чтобы тебя здесь агитировать… – в саркастической ухмылке скривил я губы.

– А в окопах когда мерзли? В сорок первом?

Я недовольно повел бровью. Разговорился парень, дерзить начал. За такое и подзатыльник отпустить не грех. Но лучше, конечно, обойтись без этого. И разговор нужно закончить: на идиотские вопросы отвечают только идиоты, а я пока что в здравом уме. Поэтому пришлось сделать вид, что у меня к собеседнику нет никакого интереса. Все, нет его больше, умер он для меня.

– Вы обиделись? – догадался парень.

Как ежик складывает колючки, так и он сбавил тон. И вину свою, похоже, осознал.

Я промолчал. Он еще даже не извинился, чтобы я мог опуститься до разговора с ним.

– Не знаю, что на меня нашло.

Но я по-прежнему делал вид, что не замечаю его.

– Извините, я не хотел вас обидеть.

– Ничего, бывает, – снизошел я.

И достал из кармана куртки плоскую из нержавейки фляжку с коньяком, свинтил пробку, сделал несколько глотков из горлышка.

– От радиации защищаетесь? – угодливо спросил проштрафившийся сосед.

– А то! – скупо кивнул я. – И еще согревает хорошо…

– А что там, коньяк?

Я заметил, как шевельнулись его ноздри. Видно, учуял ароматный запах проспиртованной дубовой бочки.

– Угадал.

– Я бы тоже не отказался.

Я сделал вид, что не понял намек.

– Между прочим, сейчас война, – продолжал атаковать меня молодой начинающий нахал.

Я покровительственно усмехнулся, с интересом глянув на соседа. Не пустая у него черепушка, знает, чем взять собеседника.

Ничего не говоря, я потянулся к своей сумке, одной рукой неторопливо раскрыл ее, достал початую бутылку отличного французского коньяка. Война хоть и не настоящая, но делиться с «товарищем по окопу» нужно…

Зарабатывал я не очень много, на жизнь хватало, а на дорогой французский коньяк – не всегда. Но у меня была жена. Бывшая. Первая из трех, тоже бывших… Ну не сложилась у меня семейная жизнь, не смог я найти свою половинку. С Оксаной ничего не вышло, затем с Ириной пролетел, потом была Наташа, но и с ней пришлось расстаться. Теперь я холостяк и отец троих детей. От каждой жены по ребенку – такая вот арифметика.

Оксана родила мне дочь. Катюшке уже восьмой год, и она уже такая же красивая, как мама. И такая же хорошая… Это я плохой, потому что не смог удержать птицу счастья. О чем, надо сказать, очень жалею. Не зря говорят, что вторая жена хуже первой, а третья – второй. Эту истину я на себе проверил… Впрочем, все это лирика, а проза состояла в том, что сразу после развода Оксана очень удачно вышла замуж, и мне уже ничего не светит. Да я и не надеюсь. Просто время от времени навещаю Катюшку, а в прошлом году даже провел с ней целых две недели, пока Оксана с новым мужем осваивала Сейшельские острова.

Вот и в этот раз Оксана попросила меня остаться с Катюшкой, пожить с ней в их с мужем загородном доме. Я согласился, а Костя за это подарил мне билет на трехдневную ядерную войну. Сказал, что взял по случаю, думал с Оксаной пожить подземной жизнью, но та восприняла его идею в штыки. А чтобы я не вздумал отказаться, сделал мне другой, более ценный презент – три бутылки дорогого французского коньяка. Дескать, как раз на три дня хватит… Как будто не знает, что я пью хоть и часто, но умеренно, и этих трех бутылок мне могло хватить почти на неделю… ну, четыре дня точно…

Бутылку я достал, потому что не мог предложить востроносому соседу выпить из своей фляжки. Как говорили казаки: свое ружье, коня и жену нельзя давать никому. Я бы добавил к этому списку и свою драгоценную фляжку. Дать кому-то приложиться к ее горлышку, все равно что позволить поцеловать свою девушку. А налить из бутылки – пожалуйста, если, конечно, есть желание угощать.

Парень подошел ко мне, выпростав из-под накинутого одеяла руку, потянулся к бутылке.

– Из горла нельзя, – покачал я головой. – Стакан давай. Или кружку.

Он кивнул, полез под нары за своей сумкой, достал оттуда пластиковую кружку, снова потянулся к источнику жидкого тепла. Но я увел от него бутылку.

– Незнакомым не наливаю.

– Э-э… Валера я…

– Платон.

Щедрой рукой я отмерил в кружку граммов сто коньяка, на этом угощение закончилось.

– Ну, за знакомство!

Валера поднял кружку, рассчитывая, что я чокнусь с ним фляжкой, но я не откликнулся на его призыв.

– Спасибо, я уже выпил.

– Ну, еще пару глотков.

– Я человек непьющий, – совершенно серьезно сказал я.

– Да?! – вытаращился на меня парень.

Похоже, он снова захотел спросить у меня про сорок первый год или что-то в этом роде.

– Я выпиваю только в одиночестве. И только по мере надобности.

– Но в одиночку пьют…

– Отстань, – перебил я Валеру и, отмахнувшись, повернулся к нему спиной.

Одеяло подо мной, но лень подниматься, чтобы залезть под него. К тому же коньяк мало-мало согревал. И еще действовала методика, которой научили меня еще в армии. О ней-то я и хотел рассказать Валере, но все испортил его дурацкий вопрос. А способ согреться простой – расслабляешь тело и внушаешь себе, что в груди, как в походной печке-буржуйке, пышет огонь. В стужу эта методика, конечно, не сработает, но в такой прохладе, как сейчас, вполне может помочь даже новичку.

Как это ни смешно, но я действительно причислял себя к непьющим. Ведь я избегал застолий, где легко можно было потерять чувство меры и набраться до икоты. Мой тезка Платон советовал пьяным людям смотреться в зеркало, чтобы отвратиться от своего безобразия. В сущности, именно так я и поступал, контролируя себя. И следил за собой, чтобы легкий запах перегара от меня не вызвал в людях отвратительных ассоциаций. И стрижка у меня модная, и волосы я содержу в чистоте, по мере возможности укладываю феном. Мне уже тридцать четыре года, но на лбу ни одной морщинки и под глазами никаких мешков. Волосы не осветляю, смягчающими кремами для лица не пользуюсь, ресницы не выщипываю и не подкрашиваю, бесцветный маникюр не для меня – но все равно, если верить Оксане, выгляжу вполне ухоженно. И отнюдь не женоподобно, в отличие от новомодных метросексуалов, тьфу на них. Если кто-то с этим не согласен, я могу доказать. Только не советую со мной спорить, а то ведь и под мухой мои кулаки могут сорваться с привязи…

Чем больше я согревался, тем сильней одолевала меня дрема. Я засыпал, представляя, что скоро трехдневный срок моего пребывания здесь закончится и я смогу провести две недели в обществе своей дочери, в доме, где она жила со своим отчимом. У Кости – гостиницы, казино, рестораны, на этом он и зарабатывал свои миллионы. Дом у него большой, в стиле классического помещичьего особняка с колонами и флигелями, посреди сосновой рощи, на берегу тихого озера. Воздух там и вкусный, и целебный. А еще есть сауна с крытым бассейном. В общем, отдохнуть там можно было как в лучшем санатории. И на теплое море потом ехать вовсе не обязательно – сразу можно выйти на работу. Если она сама не выйдет на меня.

Я уже почти заснул, когда вдруг услышал знакомый громкий голос. К нам обращался тот самый офицер, что вышел встречать нас в переходном шлюзе. Тогда он рассказывал нам про радиацию, а сейчас приглашал на обед. Приятная новость, но вовсе не удивительная, а изумило меня то, что «советский капитан» Болгаров звал нас в общую столовую с экрана включившегося вдруг телевизора, который, оказывается, был составной частью действующей здесь системы оповещения. Неплохо, кстати говоря, придумано.

Сначала с лица офицера сошла дежурно-дружелюбная улыбка, а затем исчез и он сам. На экране телевизора его сменило известное лицо ведущего «Других новостей», который с фирменной своей улыбкой рассказывал что-то про метро. Я прислушался. А еще пришлось всматриваться в экран, потому что качество изображения было, мягко говоря, неважное.

– Станция «Волоколамская» построена в одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году; это единственная станция-призрак, которую могут наблюдать пассажиры подземного поезда.

Камера вплотную приткнулась к окну вагона, и я в замедленной съемке хоть и смутно, но увидел стены неосвещенной станции и зал без всякой отделки.

– Ведомственная инструкция рекомендует машинистам проезжать эту станцию на максимальной скорости, чтобы пассажиры не догадывались о ее существовании. А она существует и расположена в перегоне между станциями «Щукинская» и «Тушинская». Как существуют и другие станции-призраки, совершенно скрытые от посторонних глаз. В следующей передаче мы расскажем о подземных транспортных сооружениях мобилизационного предназначения, известного в народе, как «Метро-2».

Ведущий переключился на следующую тему, и только тогда Валера подал голос.

– Знаю я эту станцию, каждый день мимо проезжаю, только видно плохо. Да и ничего особенного там. Темно, пыльно. Ни ходов там, ни выходов. И с засекреченным метро она никак не связана… Не для того это метро засекречивали, чтобы в него так просто можно было попасть.

– А если непросто? – насмешливо сказал я, пропуская его на выход из кубрика.

– А за «непросто» и по голове получить можно. Да еще и пробраться туда нужно. Не думаю, что журналисты будут рисковать. Может, старые кадры покажут. Ну, раньше снимали про это метро. Шахты там, рельсы… Там, говорят, рельсы бесконтактные, и в бетон уложенные, ну, чтобы не только поезд, но и машина могла ехать…

– Еще про танковый завод расскажи, – насмешливо посоветовал я.

– Что за танковый завод?

– Ну, там же, под землей расположен. Чтобы танки во время войны выпускать. И мобилизационный резерв там – две тысячи законсервированных танков.

– Да нет, ерунда это, – озадаченно мотнул головой Валера. – Зачем танки под землей?

– Там транспортные коммуникации есть, в случае войны танки на поверхность выйдут.

Мой голос звучал совсем не убедительно, потому что я и сам не верил в существование танкового завода. Даже не помню, от кого я о нем слышал. А может, читал… Но слишком уж все это на вымысел смахивает. Танковый завод – не избушка на курьих ножках, так просто под землей его не спрячешь. Да и кому нужны танки после того, как мир сгорит в ядерном огне…

А может, и нужны. Может, придется еще повоевать в условиях радиоактивного заражения. Есть такая старая и не очень веселая песенка на музыку из «Голубого вагона». «Ядерный грибок стоит, качается, жесткость радиации растет. Танки США прекрасно плавятся, и зачем их выпустил завод?»… Только и наши танки тоже расплавятся. Те, что на поверхности. А те, которые под землей, могут продолжить войну… Но все это теория, и слишком уж затратное это дело – подкреплять ее практикой. Хотя всяко может быть…

Стены в столовой были выкрашены в успокаивающий зеленый цвет, но качество работы могло вызвать раздражение. Как будто уборщица тетя Клава макнула швабру в краску с ведром и одной рукой размазала ее по стенам. Будь стены наружными, с выходом во внешнюю среду, эту малярную вязь можно было принять за камуфляж, но ведь они внутренние, и маскировать их вовсе незачем. И еще освещение в столовой было тусклым, отчего сидевшие за столами, а также входившие в зал люди казались бесплотными обитателями мира полутеней. Впрочем, это не помешало мне разглядеть двух наших запропастившихся соседей. Они занимали одну половину дощатого четырехместного стола, а другая была свободна. Я решил присоединиться к ним, а Валера тенью последовал за мной.

– А-а, соседи! – хоть и вяло, обрадовался нам крепкого сложения приземистый мужчина лет пятидесяти.

Он был спокоен, но брови его были приподняты, как у изумленного человека. Видимо, это было его обычное выражение лица, поэтому вертикальные морщины глубокими бороздами прорезали высокий лоб. Нос у него крупный, но вздернутый, как будто от его кончика к поднятым бровям тянулись невидимые ниточки. Губы пухлые, подбородок широкий, будто раздутый. За столом он сидел основательно, как уверенный в себе хозяин крестьянского дома в ожидании честно заработанного обеда.

– А мы тут ходили, смотрели!

Зато его сподвижник был более щедр на эмоции. И широко улыбался, глядя на меня. И еще в его взгляде смутно угадывалось чувство вины, как будто он поступил неправильно, что не зашел за нами, не позвал на обед.

Внешне он очень напоминал своего соседа – такой же приземистый, хотя чуть менее крепкий на вид, и черты лица те же, только брови не вскинуты вверх, и нос не так сильно вздернут. Он был примерно моего возраста и по этому критерию не годился своему спутнику в сыновья. Но ведь эти двое могли быть братьями, один лет на десять старше другого. И судя по говору с нажимом на «о», приехали они в Москву откуда-то с северных или восточных областей. Может, из Кирова, а возможно, из Вологды.

– Интересно? – спросил я, усаживаясь за стол.

– Очень. Такое ощущение, что на самом деле война началась. Все там, наверху, погибли, а мы здесь живые… Все погибли, зато мы живые… Кстати, меня Леша зовут.

Я представился в ответ, а заодно познакомился и с его братом – Сахатовым Геннадием Ефремовичем, как представился самый старший из нас мужчина. Что ж, пусть будет по имени-отчеству, я не против.