В советские времена у меня выходила одна книга в пять лет. Почему? Потому что я не стояла на генеральной линии партии, писала про обычных людей и про их чувства. Сейчас у меня выходит одна книга в год. Капитализм. Материально я окрепла, но перестала быть молодой. Перешла в средний возраст. Что же делать? Всегда что-то теряешь, а что-то находишь.

За столом уже сидит мой десятилетний внук Петруша. Глаза – озера, лоб нахмурен. У него, как правило, плохое настроение. Ему всегда что-то не нравится.

Мои гости выходят покурить. Мы с Сергеем Владимировичем остаемся одни за столом.

– Тяжело быть старым? – спрашиваю я.

– Смотря кто рядом, – отвечает он. – Меня любят…

И я понимаю: вот основополагающие слова. И слова простые, не парадные.

Если рядом человек, которого ты любишь, а он тебя, – можно жить хоть сто двадцать лет, как Моисей, и года не в тягость.

Вернусь в 1962 год. Сергей Владимирович устроил меня во ВГИК, куда я провалилась с треском. Хотя – без треска. Просто недобрала один балл. Случайность. Рулетка.

Меня зачислили на первый курс.

Осенью группа собралась для обучения, и среди прочих – я.

Все вытаращили глаза. Мы вместе поступали, я не прошла. Рыдала от горя у всех на глазах, и вдруг – явилась, не запылилась. Ясен пень – по блату.

Блатных презирают. За какие такие таланты я протырилась после провала? Явно не литературные. В лицо мне никто ничего не говорил, но я чувствовала холод своих сокурсников.

Среди поступивших был некто Юра Богданов. Он приехал из Ростова, происходил из воровской семьи. Его родной дядя, брат отца, был вор-щипач, тырил деньги по карманам в трамваях и автобусах. Он брал с собой племянника Юру, у которого была маленькая детская ручка, наиболее удобная для проникновения в чужой карман.

Юра подрос и услышал в себе неодолимый писательский зов. Он не стал продолжать воровскую династию, а отправился в Москву и с ходу поступил во ВГИК. И сразу, на приемных экзаменах он влюбился в меня. Влюбился тяжело и насмерть.

Мы вместе ходили на лекции, на семинары, на просмотры. Садились рядом, и нам было хорошо. Замечательно.

Я не была влюблена, мне только вора не хватало. Но его чувство грело меня как солнце и буквально спасало в неласковой атмосфере сокурсников. Я не замечала скепсиса по отношению к себе, поскольку меня омывала мощная и нежная волна его любви.

Какова была его роль в моей жизни? Никакой. Но такое чувство не забывается.

Какой он был? Милый. С большими карими глазами, по-детски длинными ресницами, в выглаженной рубашечке. Видимо, сам стирал и гладил.

Группа подозревала, что я его не люблю, а просто использую. Но как можно использовать нищего иногороднего студента?

Первая работа, которую мы писали по сценарному мастерству, – немой этюд. Я сочинила немой этюд «Снег в июне». Имелся в виду тополиный пух. Я сейчас уже не помню, о чем эта история. Наверное, о любви. О чем еще?

Мы сдали свои работы. Читал наш мастер профессор Вайсфельд. И тут повторилась история, произошедшая со мной в 104-й школе. Мне поставили пятерку – единственной в группе.

Первая реакция коллектива – шок. Вторая – возмущение. Группа собралась в стаю и направилась к Вайсфельду. От имени всех выступала некая Ольга, интеллектуалка и правдолюбка. Она сказала:

– Как вы могли поставить Токаревой пятерку, когда известно, что за нее написал Богданов?

– А как это известно? – удивился Вайсфельд.

– Ну, как же… Вы что, не видите?

– А что я должен видеть? – не понял Вайсфельд.

– Богданов написал. Это же ясно.

– Вовсе не ясно. И вы не можете этого доказать.

Группа ушла, унося в душе благородный гнев.

С Богдановым была проведена беседа. Группа взяла с него слово, что он будет обходить меня стороной. Богданов пообещал, но обещание не выполнил. Он ничего не мог с собой поделать. Его накрыла первая любовь, и он был не в состоянии ее убить.

– Что я должен сделать, чтобы ты стала моей? – спрашивал он у меня.

– Стань знаменитым, как Юрий Казаков…

Это было время расцвета прекрасного прозаика Юрия Казакова. Его называли вторым Буниным.

– Стану, – обещал Юра и верил, что станет.

Однажды мы вместе поехали к Катерине Виноградской в Переделкино. Не доходя до ее дома, завернули в рощу. Остановились возле дерева.

Предстояло поцеловаться. До этого наши отношения были совершенно платонические. Юра просто провожал меня на троллейбусе от ВГИКа до улицы Горького. Ехать надо было почти час. И вот этот час дороги и был его счастьем и нашей совместной жизнью.

Мы стояли под деревом. Я ждала, что он проявит инициативу, притянет меня к себе и поцелует в конце концов. Но он этого не сделал. Робел. Не решался. Я была для него недосягаема, и если бы он дотронулся до меня, то упал бы в обморок.

Чистый, провинциальный, трогательный мальчик. Я не знаю: был ли он талантлив и смог бы он стать Юрием Казаковым? Кем бы он мог стать для меня? Только собакой, при этом дворнягой.

Ко второму курсу Юра это понял, и решил уйти из ВГИКа. Вернуться в Ростов.

Я его провожала.

Мы спустились в метро. Ждали поезда, куда он войдет.

Мне вдруг стало страшно. Я поняла, что он сейчас уедет – и в моей душе образуется глубокая расщелина. Моя душа треснет.

Кстати сказать, немой этюд я писала сама и ему помогала писать его этюд. Просто всем казалось, что он со своей биографией ближе к суровой прозе, чем я со своей. Что было в моем анамнезе? Музыкальное образование, веселый характер, здоровое легкомыслие. На мыслителя я никак не тянула, и предположить во мне талант и склонность к серьезным раздумьям – никому бы и в голову не пришло.

В глубине тоннеля появился поезд. Сейчас Юра сядет и уедет. Пусть провинциал, пусть пораженец… Но я столкнулась с большим чувством. А это многокаратная драгоценность, которую вряд ли Бог посылает два раза.

«Не думать, – сказала я себе. – Не думать».

Он вошел в вагон.

«Не думать», – повторяла я как мантру. Так, наверное, ведет себя самоубийца, который хочет выброситься из окна. Он говорит себе: «Не думать…» – и шагает в пропасть.

Больше я его не видела. Да и зачем?

Он мог бы найти меня и сказать:

– Я тебя любил…

– А я знаю, – ответила бы я. – Как ты поживаешь?

– Юрием Казаковым не стал. Работаю в журнале.

– А как твой дядя?

– Какой дядя?

– Который воровал. Он продолжает?

– Нет.

– Исправился?

– Просто постарел. Сноровка пропала. И суставы болят.

– А при чем тут суставы?

– Убегать.

Но он меня не нашел. И я его не нашла. Но я помню. Так запоминается хрустальная холодная вода из родника, от которой стынут зубы и поет все нутро.

На втором курсе я написала сюжет для «Фитиля». Короткая история о том, как молодой учитель целый день не врет, говорит только то, что думает.

В этом же месяце мне попался рассказ «Хочу быть честным». Его написал Владимир Войнович.

Я прочитала этот рассказ и застыла как соляной столб. Во мне что-то произошло, как будто меня подключили к космической розетке, пошел ток и проклюнулся писатель, который был запрятан глубоко в генах.

Я стала выяснять: кто этот Войнович? Узнала, что он будет выступать в Клубе железнодорожников, и отправилась на встречу. Мне хотелось просто на него посмотреть. Какой он? Как выглядят такие сверхчеловеки?

Сверхчеловек оказался маленького роста, волосы дыбом, дешевый кримпленовый костюм темно-коричневого цвета, большие торчащие глаза. В общем, похож на ежика, которого спугнули собаки, и он выскочил из норки на поляну. Володя Войнович был на пять лет старше меня. Всего пять лет, а он уже на вершине Олимпа, купается в славе.

В Клубе железнодорожников Войнович читал рассказ «Расстояние в полкилометра». Содержание этого рассказа – никчемная жизнь и никчемная смерть. Когда выступление окончилось, я протиснулась к Войновичу и сунула ему свои две страницы «Фитиля». При этом сказала:

– Меня тоже волнует похоронная тематика.

В дальнейшем он стал называть меня за глаза «Похоронная тематика».

Через несколько дней мы встретились. Войнович вернул мне мой «Фитиль» и сказал:

– Твоя сила в подробностях. Пиши подробно.

Я пришла домой и переписала сюжет подробно. Из двух страниц получилось сорок две. Войнович придумал мне название «День без вранья».

Рассказ ему понравился, и он отнес его в журнал «Новый мир» со своей рекомендацией. Я спросила:

– Ты почему отнес, хотел мне угодить?

Он ответил:

– Если бы я нашел этот рассказ на улице, я все равно бы его отнес в журнал.

Это был комплимент.

«Новый мир» отверг рассказ. Естественно, Твардовский в те времена предпочитал «деревенщиков», поскольку они отражали грубую реальность.

Я села на автобус и отвезла свой рассказ в журнал «Молодая гвардия». Почему именно туда? Потому что он был рядом с моим домом, три остановки на автобусе.

Я шла по коридору редакции и читала таблички на дверях: «Отдел поэзии», «Отдел прозы», «Отдел писем», «Зам. главного редактора». Против последней таблички я задержалась. И вошла.

За столом сидел Александр Евсеевич Рекемчук – умеренно толстый, рыжий, лысоватый, с веселыми глазами.

– Здрасьте, – поздоровалась я.

– Здрасьте. Вы кто?

– Я принесла свой рассказ. – Я положила рукопись на краешек стола.

– А вы откуда?

– С улицы.

– А кто вас прислал?

– Никто. Я сама пришла.

– Интересно. Если ко мне с улицы начнут все ходить, у меня не останется времени на мою работу. Есть же отдел прозы…

– Забрать? – спросила я и протянула руку к своему рассказу.

Рекемчука тронула моя покорность. Он окинул меня своими веселыми рыжими глазами: молодая, ясная, с деревянными бусами на шее, похожими на счеты.

Рекемчук приехал откуда-то с Севера. И ему тут же дали большую должность. Он не привык к номенклатурным должностям, был талантливый, яркий и буйный человек. Мог напиться, подраться и попасть в милицию. Среди номенклатуры таких не бывает. Они там все – человеки в футляре. Мне просто повезло, что я открыла именно эту дверь.

У Рекемчука довольно быстро, а может, и мгновенно созрел план поухаживать за мной. Воспользоваться случаем и служебным положением. Он довольно быстро прочитал мой рассказ и… растерялся. Рассказ резко отличался ото всего литературного потока.

Рекемчук созвал отдел прозы и приказал внимательно относиться к самотеку (рукописи, которые приходят по почте и с улицы). Среди самотека может оказаться самородок.

Далее Рекемчук позвонил ко мне домой. В моей коммунальной квартире раздался звонок. Подошла свекровь, послушала и недовольно крикнула:

– Тебя… – Она не любила мужские голоса.

Я подошла. Отозвалась:

– Да…

Там долго молчали. Потом Александр Евсеевич ровно переспросил:

– Это Виктория?

– Ну да, – подтвердила я. – Кто это?

– Рекемчук.

– Ой… – испугалась я.

– Скажите, вы давно написали этот рассказ?

– Неделю назад.

– А вы его куда-нибудь носили?

– Нет… – слукавила я.

Я скрыла, что рассказ был в «Новом мире», но ведь это не я его носила, а Войнович.

– А почему вы принесли его в «Молодую гвардию»?

– Я рядом живу.

– И все?

– Ну да. А что?

Пауза. Мы разговаривали с длинными паузами, было впечатление, что Рекемчук тянет время. А на самом деле он боялся, что большая рыба уйдет с крючка, и был очень осторожен.

– А вы не могли бы прийти? – спросил Рекемчук.

– Когда?

– Завтра.

– Во сколько?

– К двум часам.

– Хорошо, – согласилась я.

Рекемчук положил трубку, а я стояла в недоумении: понравился рассказ, не понравился? Зачем приходить? Забрать рукопись обратно? Обычно в те времена, когда я приносила что-то в редакцию, мне отвечали: «Это мило, талантливо, но…» – перечисляли «но», и я уходила восвояси. Никто не отказывал грубо, а именно так: мило, талантливо, но… Я уже привыкла к этой формулировке.

На другой день я предстала пред очи Рекемчука. Он молча поднялся и повел меня к главному редактору. Фамилия главного была Никонов: представительный, высокий человек в футляре. Футляр серого цвета. Они почему-то все ходили в сером. Белый воротничок под галстук. Это обязательно.

Никонов поднялся мне навстречу, надел на лицо приветливое выражение.

– Это мило, талантливо… – начал он.

– Но, – подсказала я.

– Но нам нужно «доброго пути».

Я ничего не поняла.

– Это ваша первая публикация? – поинтересовался Никонов.

– Да.

– А сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Начинающий писатель, – подсказал Рекемчук.

– Мы бы хотели дать вам «доброго пути». Пусть какой-нибудь классик напишет.

– Какой классик?

– Все равно. Кто вам нравится. Рассказ выйдет с предисловием классика.

– Вы его напечатаете? – прозрела я.

– Мы его поставим в июльский номер, – сказал Никонов. – Нужна хорошая фотография и «доброго пути».

Мне захотелось броситься ему на шею, но это было неудобно, и белый воротничок не располагал.

Есть люди, которые не любят начальство, предполагая в нем хищников и негодяев, которые идут по головам для достижения цели. Есть люди, особенно женщины, которые обожают начальство, потому что начальство – это власть, а всякая власть – эротична. Лично я начальства боюсь. Они для меня как инопланетяне, непонятно, что у них на уме.

Мы с Рекемчуком вышли из кабинета. Я смотрела на него блестящими глазами. Я понимала: войди я в дверь с табличкой «Отдел прозы», этот отдел продержал бы мой рассказ месяц, а потом вернул, не читая, с формулировкой «это мило, талантливо, но…».

Можно понять: сидит редактор и за копеечную зарплату читает мутные потоки, от которых мозги забиваются глиной. Какая им разница: что я там написала? Да и что может написать девица с бусами и на каблуках? Моя удача – это неравнодушный Александр Рекемчук с неизношенной душой, с неизбывной любовью к литературе и главное – с человеческим талантом. Позже он преподавал в Литературном институте, вел семинар прозы. Студенты его обожали. Недолгое время он был главным редактором «Мосфильма», но слетел с этой должности. На высших должностях нужна умеренность и аккуратность.

Я стала думать: кто бы мог дать мне «доброго пути»? Хороших писателей много, но, говоря сегодняшним языком, самый гламурный – Симонов. Он был наш советский Хемингуэй: седой, красивый, знаменитый. Писатели, особенно «деревенщики», одевались, как капуста. Одно на другом. Элегантно выглядели двое: Симонов и Нагибин.

Я выбрала Симонова. Редакция журнала «Молодая гвардия» составила письмо с просьбой дать мне «доброго пути». Не могла же я явиться к Симонову по собственной инициативе, с улицы. Я взяла письмо, приложила рассказ и отправилась по адресу.

Моя институтская подруга Ольга (та самая, которая возглавила оппозицию против меня) руководила моим походом к Симонову. Она принесла из дома драгоценности: кулон с бриллиантом и опаловую брошь. Ольга обряжала меня, как невесту. Константин Симонов должен был ослепнуть от моих драгоценностей.

Константин Михайлович не ослеп. Он даже не пригласил пройти в дом. Я осталась на лестнице, и все драгоценности были скрыты пальто: и кулон и брошка.

Он взял письмо из редакции, рукопись и проговорил, улыбнувшись смущенно:

– Я не могу подать вам руки. Она в водке. Я ставлю собаке компресс.

Я понимающе закивала головой. Он закрыл дверь, а я пошла вниз по лестнице – оплеванная, не допущенная к святыням.

Пройдя этаж, я остановилась перед большим окном на лестничном пролете. Смотрела на белые деревья. Во мне что-то происходило, как в атмосфере, перемещаясь слоями. Что именно? Я не могла в себе разобраться. Прежде всего – сам Симонов, знаменитый до небес. Запах богатства, таланта, прижизненной славы.

Однажды я спросила у маленькой девочки, Маруси Чухрай:

– Маруся, ты хочешь быть знаменитой?

– Зачем?

– Чтобы тебя любили все люди на земле.

– А зачем мне любовь людей, которых я даже не знаю? Мне надо, чтобы меня любили те, кто рядом.

Сейчас, в своем третьем возрасте, я согласна с Марусей. Зачем нужна любовь незнакомых людей?

Симонова любила вся страна. А умирал он тяжело и довольно рано, в шестьдесят три года. У него была проблема с бронхами. Трудно дышать.

Я встретила его незадолго до смерти, он был мелового цвета. Я так испугалась, что сказала:

– А вы хорошо выглядите…

– Мне это сегодня уже третий человек говорит, – сказал Константин Михайлович, усмехнувшись.

Понимал, что люди пугаются и стараются успокоить.

Симонов прочитал рассказ и позвонил мне по телефону. В девять часов утра. Звонок вырвал меня из сна. Я услышала голос Симонова.

– Я не считаю, что есть писатели начинающие и продолжающие. Писатель, он или есть, или нет. Вы – писатель.

Константин Михайлович проговорил все, что считал нужным, и положил трубку. А я не могла ее опустить. Слушала короткие гудки и прижимала трубку к лицу, как будто это была фотография любимого человека.

Рассказ вышел летом, в июле. С моей удачной фотографией и с предисловием Константина Симонова. Парадный выход.

Я отдыхала в это время в Прибалтике, в Доме творчества писателей.

Мой муж купил в ларьке журнал и принес мне на пляж.

Я раскрыла журнал, увидела и побежала по кромке моря. Как в кино. Я бежала потому, что не могла стоять на месте. Счастье распирало меня во все стороны. И если бы я осталась неподвижной – взорвалась бы, как перегретый атомный реактор.

Я бежала целую остановку: от Дзинтари до Майори. Это был самый счастливый день в моей жизни. Я встретилась с собой. С этих пор началась моя настоящая жизнь, в которой не было ничего лишнего.

Кого мне благодарить?

Во-первых – гены. Во-вторых – Володю Войновича. Он вовремя сказал главные слова: «Твоя сила в подробностях». Встречу с ним я считаю определяющей. Большой взрыв, после которого образовалась Вселенная.

Он заметил однажды:

– Да брось, Вика. Я многим говорил: «Пиши подробнее». Но писателем никто из них не стал. Не во мне дело.

Я считаю по-другому. Благодаря Володе я напечаталась в двадцать шесть лет. Я не потеряла ни одного дня.

Все это случилось на хвосте оттепели. Осенью уже сняли Хрущева (хорошо, что не убили, просто отстранили от должности).

Пришел Брежнев, и начался долгий застой. Талантливые молодые писатели не могли пробиться сквозь плотную резину застоя. Творческая энергия уходила, как дым в трубу. И туда же жизнь. Они спивались, меняли жен, уезжали из страны. Все это прекрасно написано у Довлатова.

Слава пришла к Довлатову после смерти. Лучше поздно, чем никогда. Но еще лучше вовремя.

Мой рассказ был замечен. Критика долго размышляла – как определить жанр? Для смешного рассказа он слишком длинный. Для серьезного рассказа – слишком смешной. Значит, что это?

Философ Евгений Богат нашел определение: ироническая интонация. Так я и въехала в литературный процесс под вывеской «Ироническая интонация».

Возвращаясь в то время, вспоминаю, как Володя Войнович впервые провожал меня домой. Он усадил меня в свой маленький зашмарканный «запорожец» и спросил:

– Рада, что познакомилась с Войновичем?

Сейчас я не помню своего ответа. Все-таки я была плотно замужем и не забывала об этом.