Глава I

Это случилось в глубине Американского континента, более чем за тысячу миль от обоих океанов.

Поднимитесь со мною вон на ту гору и с ее снеговой вершины посмотрите вокруг.

Вот мы уже на самом высоком гребне. Что же мы видим?

На север, пересекая тридцать параллелей, до самых берегов Северного Ледовитого океана, тянутся горы. Они беспорядочно громоздятся на юге: цепи их то расходятся, то сплетаются в узел. И на западе тоже горы; их неровные очертания четко вырисовываются в небе, а у подножий раскинулись широкие плоскогорья.

А теперь обернемся на восток. Ни одной горной вершины! Ни одной – насколько хватает глаз и еще на тысячи миль. Вон та темная линия, встающая на горизонте, – это лишь скалистый край другого плоскогорья, такой же прерии, только приподнятой чуть выше над уровнем моря.

Где же мы? На какой вершине? На Сьерра-Бланка, которую охотники называют «Испанский пик». Мы на западной окраине Великих Равнин.

На востоке глаз не встречает никаких признаков цивилизации. Можно ехать целый месяц и все равно не встретить их. На севере, на юге – лишь горы да горы.

Не то на западе. В подзорную трубу вы разглядите вдалеке возделанные поля, протянувшиеся вдоль берегов сверкающей на солнце реки. Это поселения Новой Мексики, оазис, питаемый водами Рио дель Норте. Но события, о которых пойдет речь, развернулись не здесь.

Взгляните снова на восток – и место действия будет перед вами. От подножия горы, на которой мы стоим, простирается далеко на восток плоскогорье. Здесь нет предгорий, оно вплотную подходит к горному кряжу; один шаг – и под ногами у вас уже не ровная земля, а скалистый, поросший сосною склон.

Плоскогорье это не назовешь однообразным. Местами, где разрослась невысокая густая трава, оно ярко-зеленое, но большая часть его бесплодна, точно пустыня Сахара. Вот лежит бурая, выжженная солнцем земля, на которой не видно ни травинки, а там – рыжие пески, а еще дальше все бело, как снег, покрывающий вершину, на которой мы стоим, – это на поверхность проступила соль.

Скудная растительность не одевает землю зеленым нарядом. Листья агавы испещрены багровыми пятнами, тусклая зелень кактусов кажется еще безжизненней оттого, что они сплошь покрыты колючками, Острые листья юкки посерели от пыли и напоминают связки заржавленных штыков; низкорослая, чахлая акация почти не дает тени, и под ней едва могут укрыться большие темные ящерицы и гремучие змеи. То тут, то там одиноко стоит карликовая пальма с голым стволом и пучком листьев на вершине; она придает пейзажу что-то африканское. Глаз всегда быстро устает от картины, где предметы кажутся угловатыми и колючими, а здесь так выглядят не только деревья, но и все растения, и даже у каждой травки свои шипы.

С какой радостью обращаешь взгляд к чудесной долине, уходящей к востоку от подножия горы! Как не похожа она на это бесплодное плоскогорье! Она сплошь устлана ковром яркой зелени, усеянным цветами, которые сверкают всеми красками, словно драгоценные камни. Так и манят к себе тенистые рощи, где сплетают свои ветви тополь, китайское дерево, дуб, ива. Спустимся же под их сень.

Вот мы и у края плоскогорья, а долина все еще далеко внизу, до нее по меньшей мере тысяча футов, но со скалы, которая нависает над нею, можно окинуть взглядом всю ее на многие мили. Она такая же плоская, как и плоскогорье, лежащее выше; и, глядя на нее сверху, представляешь себе, что здесь земная кора раздалась и часть плоскогорья, опустившись вниз, коснулась самых истоков животворной силы земли, которой лишено высокое плоскогорье.

По обе стороны долины, на сколько хватает глаз, протянулись отвесные скалы; они спускаются крутыми тысячефутовыми уступами и почти неприступны; взобраться на них можно лишь в некоторых местах. Ширина долины десять миль, а каменные стены, ограждающие ее, одинаковой высоты и похожи друг на друга, как близнецы. Мрачные и дикие, нависают они над приветливой, сияющей долиной, и она напоминает прекрасную картину в грубой, топорной раме.

Река делит долину надвое; серебряной змейкой она извивается то вправо, то влево, словно ей любо струиться меж этих ярких и веселых берегов. Бесконечные изгибы, спокойное течение свидетельствуют о том, что ложе ее почти гладкое. Берега ее поросли лесом, но не сплошь: здесь он тянется широкой полосой, там по самому краю берега стоят редкие деревья, едва затеняя реку, а вон виднеется зеленый луг – он сбежал к самой воде.

То тут, то там разбросаны небольшие рощи. Они все разные: одни совсем круглые, другие – продолговатые или овальные, а третьи изогнуты, как рог изобилия. Кое-где деревья растут в одиночку; их пышная крона говорит о том, что природа не пожалела на нее сил. Эта долина наводит на мысль о прекрасном парке, насаженном рукой человека, и деревьев здесь как раз столько, чтобы украсить парк, не скрывая его прелести.

Неужели здесь нет дворца или замка, который дополнил бы картину? Нет, ни дворца, ни какого-либо жилища; ни единый дымок не поднимается к небу. Ни души не видно в этом диком раю. Здесь бродят стада оленей, в тенистых рощах отдыхают величественные лоси, но людей здесь нет. Быть может, нога человека никогда…

Но нет! Наш спутник говорит совсем другое. Слушайте:

«Это долина Сан-Ильдефонсо. Сейчас она необитаема, но было время, когда ее населяли цивилизованные люди. Почти посередине долины там и тут видны какие-то беспорядочные груды. На них буйно разрослись сорные травы, деревья, но вглядитесь – и вы поймете, что это развалины города.

Да, когда-то на этом месте был большой, богатый город. Здесь стояла крепость, и на башнях ее реял испанский флаг. Была здесь и миссия, основанная отцами иезуитами, а по всей долине, вокруг города, поселились богатые владельцы рудников и асиенд. Всюду деловито сновал народ, всюду кипели страсти – любовь и ненависть, честолюбие, алчность и месть. Сердца, горевшие ими, давно уже перестали биться, и дела, ими порожденные, ни один летописец не запечатлел на бумаге. Они живут лишь в рассказах, в легендах, похожих более на вымысел, чем на быль.

И, однако, этим легендам не больше ста лет. Сто лет назад с вершины этой горы можно было увидеть не только поселение Сан-Ильдефонсо, но и еще множество городов, поселков, деревень, а ныне на их месте не заметишь и следов человеческого жилья. Самые имена этих городов забыты, и их история погребена среди развалин.

Индейцы жестоко отомстили убийцам Монтесумы^[1]. Если бы саксы позволили этой войне, этой мести бушевать еще столетие… нет, даже полстолетия, от потомков Кортеса и от его воинов-завоевателей не осталось бы и следа на земле Анауака^[2].

Слушайте же легенду Сан-Ильдефонсо!»

Глава II

Пожалуй, ни в одной стране нет столько религиозных праздников, как в Мексике. Считается, что церковные праздники помогают обратить местное население в христианскую веру, поэтому на мнимосвятой мексиканской земле святцы значительно расширены. Редкая неделя обходится без празднества со всеми его атрибутами: тут и хоругви, и процессии, и священники в торжественном облачении, точно для представления «Писарро»^[3], и духовые ружья, и фейерверки, и повсюду обнажают головы и прямо в пыли преклоняют колена простодушные жители. Все вместе это очень напоминает лондонские шествия в память «порохового заговора»^[4] и почти столь же благотворно влияет на нравственность населения.

Конечно, святые отцы затевают эти церемонии не просто для развлечения – вовсе нет. У них имеются в запасе разные небольшие молитвы, индульгенции^[5], святая вода, и всем этим они во время праздников оделяют верующих, притом отнюдь не безвозмездно; и когда несчастному грешнику приходит охота покаяться, его основательно обирают, зато ему обещают короткий и легкий путь прямо в рай.

Казалось бы, церемонии эти должны быть исполнены торжественности – ничуть не бывало. Они становятся, в сущности, просто развлечением. Зачастую увидишь коленопреклоненного богомольца, который изо всех сил старается унять боевого петуха, спрятанного в складках серапе и порывающегося закукарекать. И это – под священными сводами храма господня!

В дни празднеств богослужения длятся недолго, а затем вступают в свои права азартные игры, скачки, травля медведей собаками, петушиные бои и другие столь же неприхотливые забавы. Среди игроков вы встретите и священника в сутане, который утром читал молитвы, и, если угодно, можете поставить свой доллар или дублон против его монеты.

Один из самых торжественных и пышных праздников в Мексике – день святого Иоанна. В этот день, особенно в деревнях Новой Мексики, никто не остается дома. Нарядные толпы направляются к какому-нибудь определенному месту, обычно на соседний луг, чтобы полюбоваться самыми разными состязаниями: скачками, погоней за быком, петушиными гонками. В перерывах играют в карты, курят, любезничают с девушками.

В дни празднеств устанавливается некоторое подобие равенства, точно при республике. Богатый и бедный, знать и простонародье – все смешалось в толпе, все развлекаются вместе.

* * *

Сегодня день святого Иоанна. На широком зеленом лугу, что раскинулся за окраиной города, собрались жители Сан-Ильдефонсо. Здесь по праздникам всегда происходят игры, и скоро они начнутся. А пока давайте побродим в толпе и посмотрим, из кого она состоит.

Тут представлены все слои общества, вернее – всё здешнее общество.

Вот торопливо идут два тучных святых отца из миссии, в сутанах грубой саржи, с четками и крестами, свисающими до колен; у обоих блестят тщательно выбритые тонзуры. Индейцу-апачу не удалось бы поживиться их скальпами.

А вот священник городской церкви в длинной черной сутане, в широкополой шляпе, в черных шелковых чулках и туфлях с пряжками – его сразу заметишь. Он то милостиво улыбается толпе, то метнет в нее хитрый и злобный взгляд черных глаз, то, помогая вновь прибывшей сеньоре занять место, выставит напоказ свои холеные, унизанные перстнями пальцы. Поистине они великие дамские угодники, эти непорочные служители мексиканской церкви.

Мы подошли к скамьям, которые поднимаются амфитеатром, в несколько рядов. Посмотрим, кто же здесь расположился. С первого взгляда ясно, что это цвет общества, местная аристократия. И в самом деле, вот богатый негоциант дон Хосе Ринкон со своей дородной супругой и четырьмя пухлыми, сонными дочерьми. Здесь же супруга алькальда и все его семейство; и сам алькальд со своим украшенным кистями жезлом – знаком его достоинства; и девицы Эчевариа – прелестные создания (как они сами полагают) – в сопровождении брата-щеголя, который отверг национальный костюм ради парижской моды. Здесь и богатый асиендадо^[6] сеньор Гомес дель Монте, обладатель бессчетных стад и обширного поместья в долине; здесь и многие другие землевладельцы со своими женами и дочерьми. И тут же – привлекающая все взоры прекрасная Каталина де Крусес, дочь богатого владельца рудников дона Амбросио.

Счастлив будет тот, кто завоюет улыбку Каталины, или, вернее, благосклонность ее отца, ибо это он скажет решающее слово, когда дело дойдет до замужества дочери. Впрочем, ходят слухи, что все уже давно слажено и что удачливый претендент на руку Каталины – капитан Робладо, первое после коменданта лицо в крепостном гарнизоне. А вот и он сам – лихой усач; грудь и спина у него в золотых галунах и шнурах; он свирепо хмурит брови, стоит только кому-нибудь заглядеться на прекрасную Каталину. Но хоть у него и золотые галуны и гордый вид, а этот выбор едва ли свидетельствует о хорошем вкусе Каталины.

Впрочем, ее ли это выбор? Быть может, нет; быть может это выбор дона Амбросио. Честолюбивые мечты завладели им: плебей по рождению, он решил породниться с благородным идальго. У капитана нет и гроша за душой, если не считать его солдатского жалованья, да и оно уже взято за несколько месяцев вперед, зато он настоящий ачупино^[7] – в его жилах течет «голубая» кровь подлинного идальго. В своих честолюбивых мечтах старый скряга неоригинален, их разделяют все выскочки.

Тут же стоит комендант Вискарра, высокий сорокалетний полковник, весь в галунах, в шляпе с перьями – настоящий павлин.

Это веселый старый холостяк. Он оживленно переговаривается то с отцом иезуитом, то с городским священником, то с алькальдом, а тем временем оглядывает проходящих мимо крестьянских девушек, прибывших на праздник, и глаза его перебегают с одного смазливого личика на другое. Девушки с изумлением смотрят на его ослепительный мундир, а ему, воображающему, что он второй Дон Жуан, в их взглядах чудится восхищение, и он любезно и снисходительно улыбается им в ответ.

Здесь и третий офицер – в крепости их всего три – лейтенант Гарсия. Он красивее старших офицеров, а потому пользуется большим успехом и у простых крестьянских девушек, и у богатых и знатных сеньорит. Я, право, удивлен, что прекрасная Каталина не отдала ему предпочтения. Впрочем, кто поручится, что она этого не сделала? В Мексике женщина умеет хранить тайны своего сердца – их не прочтешь на ее лице, и они не легко слетают с языка.

Не так-то просто сказать, о ком сейчас думает Каталина. В ее годы – а ей двадцать лет – сердце редко бывает свободным. Но кто же он? Робладо? Готов держать пари, что нет. Гарсия? Тут, во всяком случае, можно спорить. Ну, а кроме них, ведь есть и другие – и молодые асиендадо, и служащие на рудниках, и несколько городских щеголей-купцов. Ее выбор мог пасть на кого-нибудь из них. Как знать!

Побродим еще немного в толпе.

Вот солдаты гарнизона; их шпоры позванивают, сабли волочатся по земле, они по-братски смешались с толпой ремесленников в серапе, рудокопов, скотоводов из долины. Они подражают манерам своих офицеров и расхаживают с таким чванным, гордым видом, что сразу понимаешь: военные здесь – власть и сила. Это все уланы – пехота была бы бесполезна в борьбе с индейцами, – и они воображают, что громкий звон шпор и бряцание сабель еще больше возвышают их в глазах окружающих. Вояки бесцеремонно разглядывают девушек, а крестьянским парням не очень это по вкусу, и они ревниво следят за своими невестами и возлюбленными.

Все девушки, и хорошенькие и некрасивые, надели ради праздника свои лучшие, самые яркие наряды. У одних юбки голубые, у других алые, у третьих пурпурные, чаще всего отделанные внизу пышными оборками, отороченными узкой тесьмой. Девушки носят вышитые кофточки с белоснежными оборочками, а поверх с большим изяществом набрасывают иссиня-черные шали, закрывая шею, грудь, плечи, а иногда, из особого кокетства, и лицо. Но еще прежде чем наступит вечер, этот покров будет уже не столь ревниво оберегать стыдливость своих хозяек. Из-за этих живописных складок уже выглядывают на белый свет самые прелестные личики, и по тому, как нежна их не тронутая загаром кожа, можно понять, что они лишь перед самым праздником смыли с лица ягодный сок, который уродовал их последние две недели.

Скотоводы тоже в своих лучших праздничных костюмах: на них бархатные, широкие внизу брюки с бахромой по бокам, ярко начищенные кожаные сапоги, куртки из дубленой овчины или бархатные, пестро расшитые, а под куртками вышитые рубашки, и все они опоясаны ярко-красными шелковыми шарфами. На головах широкополые черные блестящие сомбреро; их тульи повязаны золотой или серебряной тесьмой, концы которой свободно свисают. У некоторых вместо куртки на плечи небрежно наброшено серапе. Все они держат на поводу коней, у всех на ногах шпоры весом в добрых пять фунтов, с колесиками, диаметр которых достигает трех, четырех, а то и пяти дюймов.

Служащие рудников, молодые горожане и мелкие ремесленники одеты почти одинаково; но те, которые принадлежат к сливкам общества, чиновники и коммерсанты, – в куртках из тонкого черного сукна и таких же панталонах своеобразного покроя, не то чтобы европейского, но что-то вроде этого, нечто среднее между парижской модой и местным национальным костюмом.

А вот совсем другой костюм, его носят многие, очень многие в толпе – мирные индейцы, полунищие рудокопы, недавно приобщенные к святой церкви. Их одежда проста: прежде всего тильма – что-то вроде куртки без рукавов; если в мешке из-под кофе вырезать дыру, чтобы проходила голова, а с боков сделать прорезы для рук, это и будет тильма. У этой куртки нет никакого подобия талии, она совершенно бесформенная, держится на плечах и свисает почти до самых бедер. Обычно тильму шьют из грубой шерстяной ткани деревенской выделки; ткань эту называют «герга»; она белесая, и лишь несколько цветных полос украшают ее. Прибавьте к этому штаны из дубленой овчины и грубые сандалии – вот и вся одежда мексиканского мирного индейца. Голова его не покрыта, обнажены и ноги; от колен до щиколоток видна медно-красная кожа.

Сотни краснокожих местных жителей – пеонов^[8]