Сто лет

У деда был друг – Старик Артуш. Противный старикашка, ему как раз и было сто лет.

Как-то дед Айк решил мне его показать. Мы зашли в какой-то подъезд и постучали в деревянную дверь, нас встретила женщина лет пятидесяти – тогда она показалась мне старушкой. Мы вошли в комнату. Старик Артуш сидел в кресле, укрытый пледом, в комнате стоял запах мочи и вареного лука. Хозяин направил на нас свои жидкие глаза, в которых не было зрачков, и низко проскрипел что-то вроде приветствия. Тетка встала около него и предложила моему деду сесть за стол. Как выяснилось, это была жена Старика Артуша.

Сейчас думаю, что она вышла за него, когда ему было под шестьдесят, а ей – примерно двадцать. Наверное, они прожили неплохую жизнь. Дети давно выросли, разбежались. А Старик Артуш задержался на этом свете лет на тридцать. И жена все ждала, когда же это кончится. Она посвятила ему свою молодость, сама уже немолодая. А он все сидел в кресле и ел вареный лук, чтобы не умереть.

Дед Айк важно поглядывал в сторону Старика Артуша и рассказывал о нем, будто о музейном экспонате. Даже не спросил его ни о чем. Наверное, тот был глухой. Показывая на него взглядом, дед говорил:

– Вот, Ёжик-джан, Артуш живет уже сто лет, и я с него беру пример. Я тоже так долго буду жить, и ты тоже – у нас в роду все долго живут. Только мои родители рано скончались. От холеры. Но сейчас советская власть, она холеру победила.

Старик Артуш нас не слушал – или не слышал. Он с трудом встал, подошел к столу. Его жена, не проронившая ни слова за все это время, принесла на блюдечке вареный лук, который дымился паром, и Артуш начал его есть. Жевать ему было нечем, и он подолгу перетирал лук стертыми гладкими деснами, потом вынимал изо рта, измельчал, давил пальцами и снова посылал в розовый беззащитный разрез на лице, раньше имевший зубы.

Мы посидели еще немножко и вышли, попрощавшись с его женой, которая просто склонила голову в знак уважения. Мы шли по дороге, я был счастлив, что можно жить сто лет.

Потом, уже в сознательном возрасте, значительно сократил в рационе вареный лук.

Бабуля Лиза

Бабуля Лиза часто кормила нас «гогли-могли».

Миксера тогда у нас не было, и она взбивала его вручную, ложкой в граненом стакане. Только советский граненый стакан мог выдержать остервенелый суд над яйцами, которые меняли цвет и превращались в белую жижу от бабулилизинского гогливзбивания. Ложку она держала, как фигу, между указательным и средним пальцами, и никакой современный миксер с ней бы не сравнился. Ее лицо потело, белые волосы лезли из-под черных шпилек и торчали в разные стороны, от напряжения она чуть подпрыгивала и стонала. Когда содержимое стакана становилось однородной желтовато-белой массой, она добавляла туда какао и крошила хлеб. Затем приводила себя в порядок и принималась кормить меня такой же комбинацией из ложки и пальцев, засовывая ложку-фигу мне в рот и приговаривая: «За маму, за папу, за Гагу…» Когда заканчивались близкие члены семьи, она переходила ко всем родственникам и вспоминала мертвых… вроде «а это за мою маму, за моего папу», умудряясь при этом даже прослезиться.

Кроме гогли-могли мне давали пить зпртич. Это тот же гогли, но туда бабуля Лиза добавляла еще топленое масло, и от этой жижи несло свежей блевотиной. Все это делалось с энтузиазмом и любовью, чтобы «повысить ребенку гемоглобин». Я никак не мог понять, что такое этот гемоглобин. Что именно мне надо повысить? Кстати, он, гемоглобин, повышался еще от рыбьего жира, который в меня запихивали большой столовой ложкой каждое утро. В общем, я осознавал, что гемоглобин – это нечто очень важное, и его у меня все меньше и меньше. И если он совсем иссякнет, то мама повесится, и бабуля тоже. И для того, чтобы приобрести этот проклятый гемоглобин, надо страдать, пить зпртич, что хуже, чем гогли-могли, и глотать рыбий жир, что хуже, чем гогли-могли и зпртич, вместе взятые.

В детстве я очень любил ругаться. Это было моим орально-ментальным удовольствием. Конечно, я знал, что ругаться нельзя, и при родителях вел себя прилично. В основном «грязные слова», как называла их бабуля, я говорил при ней. Она очень переживала и удивлялась, откуда я нахватался этой нечисти. Соображая, что делаю нечто, что ей не по душе, я давал волю своей фантазии и изощрялся в мате так, что у бабули Лизы поднималось давление. Бабуля никого из своих внуков не шлепала, она просто в сердцах хлопала себя по коленкам и орала:

– Божье наказание! Совсем с цепи сорвались!..

Однажды, после того как меня опять накормили какой-то гадостью, я решил отомстить! И, проглотив последнюю ложку, вытер рот рукавом и выложил весь свой арсенал грязнейшего туалетного мата. «Сексуального» я пока не знал.

Но, как ни странно, на бабулю это не произвело никакого впечатления. Она спокойно подошла к эмалированному умывальнику, сунула свой кривой подагрический палец под кран, потом глубоко окунула его в банку с красным перцем. Я наблюдал за ней и продолжал говорить гадости уже нараспев. Вот она подошла ко мне и попросила:

– Серёжик, а ну-ка, скажи «а-а-а-а-а».

Я разинул рот. Мне показалось, что бабуля Лиза в очередной раз хочет проверить мои гланды. Но она ловко смазала мне язык перцем. Во рту зажегся бенгальский огонь. Я начал плеваться и ругаться еще хуже, более того – добавил жестикуляцию и стал иллюстрировать то, что произносил. Аффективное действие перешло все границы, и бабуле стало настолько противно, что она меня обозвала клоуном и актером погорелого театра!

Настоящему же мату меня научила наша соседка, которой было тогда лет двенадцать. Рузан.

На улице Свердлова мы жили в коммунальной квартире. Нашими соседями были тетя Софик с дочкой Рузан и сыном Арменом. Муж тети Софик постоянно сидел в тюрьме, и мы его никогда не видели, а у ее сына Армена постоянно свисали зеленые сопли в рот. Это выглядело настолько органично, что было уже не противно. Сопли для Армена были основной пищей. В этом смысле он был самодостаточен. Сам производил, сам ел. Поскольку он все время проводил во дворе, а меня туда не пускали до первого класса, с ним мы почти не виделись. Зато его сестра была помощницей тети Софик, и мы часто играли вместе. Когда Рузан садилась делать уроки, она сажала меня к себе на колени, а я оттуда залезал под стол. Там было намного интереснее. Я заглядывал ей под юбку, по-моему, она не очень возражала. Потом я задавал вопросы касательно того, что там видел. И она меня научила ругаться матом. Но этот мат я начал использовать уже попозже, когда меня стали пускать во двор.

Однажды я решил рассказать маме, что у Рузан там, между ног, совсем не так, как у меня. Это произошло за круглым столом – кстати, он сейчас у меня на даче стоит. Так вот, за этим столом я и начал взахлеб рассказывать обо всем, чему меня научила двенадцатилетняя Рузан.

Отец уронил кусок мяса в борщ, и у него на усах повис кусочек капусты. Потом отвисла челюсть. Мама, как сова, выпучила глаза, вспорхнула с места и вылетела в коридор. Следом за ней как по команде из комнаты торпедировалась бабуля Лиза.

Из коридора коммунальной квартиры донесся мамин ор:

– Я твою маленькую шлюху под суд отдам! Ему всего шесть лет!

Соседка Софик оправдывалась, мы с Рузан плакали, потом мать сорвала веревку от стирки и начала меня хлестать. Тут мне помогла бабуля Лиза: накрыла своими крыльями и унесла в спальню.

Я дрожал, как желе на блюдечке, и понимал, что я – хулиган и выродок, что то, что я видел, нельзя было видеть в моем возрасте. И что если я еще раз увижу то, что увидел, то ослепну, а мама выпьет пачку седуксена, заснет и никогда больше не проснется, чтобы меня не видеть.

До свадьбы заживет

Из любимых занятий у меня были разные эксперименты. Я часто варил гвозди на газовой плите и однажды случайно опрокинул на себя кастрюлю кипящей воды.

Я начал орать, как положено орать ошпаренному, выбежал в коридор и прыгнул на бабулю Лизу.

– Говорила я тебе, не играй с огнем! Божье наказание!

А я орал и не понимал, почему боль не проходит. Ведь когда я ударюсь или упаду, тоже болит, но какое-то время, а тут болит и болит, и не проходит. Уже давно с меня сняли красные колготки, какие носили все советские дети, я лежал и смотрел на свою красную ногу и не понимал, когда закончится этот ад. Пришла соседка по подъезду, Марго, принесла тертую картошку, и мне сделали компресс из этой массы. Но холодная картошка помогала только на пару секунд. Потом – опять пожар.

Мама с папой в Африке, сестра в школе, и только бабуля Лиза и соседка Марго стояли над моей головой, как часовые. Бабуля Лиза сказала, что до свадьбы все заживет. А я начал орать, что хочу свадьбу прямо сейчас, немедленно. Бабуля Лиза и Марго смеялись, а я плакал… Ну где же эта чертова свадьба? Почему она не приходит?

Марго была доброй женщиной, и у нее был муж, его звали Онаник. Когда я немножко подрос, то понял, что на русском его имя звучит как-то странно. А тогда для меня это был просто дедушка Онаник: в «полосатовой» пижаме, как у заключенных из военных фильмов, худой и очень больной. Тетя Марго все время жаловалась бабуле Лизе, мол, он кашляет всю ночь напролет, и блюет кровью, и, наверное, скоро умрет. Я все думал: как это он умрет? И вот свершилось чудо. Онаник умер! Меня не пускали к ним в квартиру, но я видел, как несли гроб с пятого этажа вниз, оставляя царапины на грязных стенах подъезда. Спуститься с ним не удалось: меня силком затащили домой, и я смотрел с балкона, как его вместе с гробом три раза повернули и понесли по улице. Играл оркестр, все наше здание глазело на это чудо с балконов и из окон. Веселая вещь – похороны! И такая торжественная!

После похорон, когда бабуля Лиза поднялась домой, я ее спросил:

– Бабуля, а если я тоже умру, меня тоже будут так носить в кровати с оркестром по улице?

Бабуля перекрестилась и заплакала.

– Дурак! Ты ведь у нас за двоих живешь.

Бабуля часто говорила эту фразу, но я пока не придавал ей значения.

Болонка

Я любил не только гвозди варить. Еще одним из занятий мальчика, который сутками не выходил из дома, было делать всякие гадости. Например, плевать и писать с парадного балкона. А еще кидать в прохожих с пятого этажа яйца. Как только яйца кончались, бабуля Лиза огорчалась – она никак не могла понять, куда они деваются.

На втором этаже нашего дома жил один молодой мужчина. Я не видел его лица, но помню широкую голую спину. Он выходил на балкон покурить, облокачивался на перила, и я мог смачно плевать на нее. Обычно потом я прятался, и, предполагаю, он думал, что это капли от стирки с верхнего этажа. Наверное, удивлялся, когда смотрел наверх, а стирки там ни у кого не висело… Во всяком случае, жалоб в мой адрес не поступало. И я решил поизощряться.

В один прекрасный день он опять вышел на балкон и закурил. Его накачанная спина, вся в мышцах, и широкие, как у пловца, плечи были очень привлекательной площадкой для совершения очередной пакости. Я решил на нее пописать. Но не рассчитал, что писать придется довольно долго – это тебе не плюнуть и спрятаться. Я отошел от перил и начал свое черное – хотя, скорее, желтое – дело. Как оказалось, этот бедолага, когда ощутил тепло на своей спине, невольно развернулся и посмотрел вверх…

Я стряхнул последние капли на пол и спрятал свое маленькое достоинство. Даже не подозревая, что меня ждет.

По горячим следам к нам в квартиру влетела его мама, спиной удерживая сына со вздутыми от злости жилами на шее и мокрым от мочи лицом. Она умоляла бабулю Лизу спрятать меня, чтобы тот не сбросил меня с балкона. Тут бабуля встала в свою любимую позу «Ф» и сказала, что мне всего шесть лет. И если он сейчас же не успокоится, она вызовет полицию. И что не надо устраивать тут избиение младенцев.

Мужик вытер лицо полотенцем, которое бабуля Лиза сорвала со своего плеча, плюнул на пол и спустился к себе домой. Я же прятался за ее спиной и ждал божьей кары.

На шум вышли соседи. Они качали головами и говорили, что пока не приедет моя мать, им придется эмигрировать всем зданием. Этот случай постыдного преднамеренного хулиганства был не первым, и они не понимали решения этой проблемы.

Бабуля была настолько удручена, что даже не сказала мне ни слова.

В разговор вмешался еще один сосед, дядя Рафик – он рассказал, что держался за перила, когда поднимался домой после базара, и те были все оплеваны. Ну кому бы это пришло в голову, если не Серёжику? Я узнал свой почерк: это злодейство я совершил несколько дней назад. А потом с ужасом вспомнил еще одну историю.