2

Она дала себе слово, что эта ночь будет последней, которую она проведет здесь, и, в несчетный раз обдумывая свой план, гадала, какой будет жизнь в большом мире. Она так многого была лишена! Телевидение и газеты служили подобием связи с современностью, но они давно уже ее не интересовали, и она нашла прибежище в книгах из библиотеки. Она понимала, что ничего или почти ничего не знает о мире, в который собралась отсюда выйти.

Она закрыла дневник и попыталась вспомнить тот день, когда сделала первую запись. Это было накануне Рождества, лет девять, а может, десять назад – уже и не вспомнить. Все те же движения, те же действия – как тут не запутаться? После перевода ее существование заметно улучшилось, и та рождественская трапеза ощущалась как праздник. Тогда подали пирожные с легким привкусом рома, печенье со странным названием, одно оно, помнится, вызвало у нее урчание в животе, а вот остального никак не вспомнить! Надо было ставить в дневнике даты. Ей все больше изменяла память, как ни тренировала она ее каждый вечер, прежде чем уснуть.

Она смотрела в зарешеченное окно, на оранжевый отсвет фонарей, освещавших двор, и представляла себя кем-нибудь из книжных героев, перенесшихся из прошлого в непонятное настоящее. Это были такие смешные мысли, что трудно было сдержать смех.

Она засунула тетрадь под матрас, сходила в туалет и улеглась с начатым накануне романом, зная, что скоро велят гасить свет. Она, так гордившаяся в молодости богатством своего лексикона, теперь сталкивалась с уймой слов, смысл которых не могла постигнуть. Что такое «Твиттер», если не подражание воробьиному чириканью? Совершенно непонятно, зачем героине романа уподобляться этой птичке после возвращения из ресторана – что еще за способ поведать об ужине в обществе полицейского, оказавшегося грубияном? Бессмыслица какая-то! А это что за нелепость: публиковать фотографию этого невежи в «Фейсбуке» – вероятно, это какой-то новомодный журнал, – едва вернувшись домой?

Спальню уже затопила темнота, а она все еще лежала с открытыми глазами и считала секунды – в этом она никогда не ошибалась, – пока их не набралось две тысячи восемь. Свет тушили в девять вечера, значит, уже полночь, время, когда происходит смена дежурных. Она достала из-под койки мешок с грязным бельем, в котором спрятала свои вещи, поколебалась, захватить ли роман, потом тихо встала. Подойдя к двери, она совсем чуть-чуть повернула ручку, лишь бы вышел из паза язычок замка, медленно отворила дверь и вышла в коридор. От угла с поилкой ее отделяло пятьдесят шагов.

Спрятавшись в этом углу, она, затаив дыхание, дождалась, когда мимо пройдет завершающая обход надзирательница, а потом продолжила путь.

Дежурная санитарка пошла спать, когда погасили свет. После того как однажды она не смогла вовремя отпереть дверь своей каморки, когда одна из пациенток порезала себе запястья, она перестала запирать помещение на ключ. Агата стянула у нее этот ключ, она на такое большая мастерица. Когда кто-то из пациенток вопит во все горло от боли, сознательная санитарка забывает о ключах. Агата симулировала все мыслимые недуги, лишь бы поблаженствовать в отдельной палате; кроме того, она только притворялась, что глотает выписанные ей лекарства.

Войдя в каморку, она закрыла за собой дверь и улеглась прямо на пол. В противном случае через дверь виднелась бы ее тень: тусклой лампочки, освещавшей застекленный шкаф с медикаментами, было для этого достаточно. Она дотянулась до вентиляционной решетки, которая не была закреплена: Агата, бывая здесь раз за разом, вывернула все шесть болтов. Дав ей успокоительное, санитарка всегда оставляла ее отдыхать. Агата пролезла в вентиляционную шахту, ведущую в техническое помещение, где хранили свои принадлежности уборщики. Они с санитаркой часто подслушивали через эту шахту их болтовню. Это она объяснила Агате, откуда доносятся голоса.

В подсобке она сняла пижаму, переоделась в собственную одежду и залезла в большой контейнер для бумаг, картонных упаковок, пластиковых бутылок и другого сухого мусора, в который удобно было зарыться. Теперь оставалось считать секунды до половины первого.

Когда дверь подсобки открылась, у нее отчаянно забилось сердце. Колеса контейнера, где она спряталась, с пронзительным скрежетом покатили по линолеуму коридора. Уборщик, толкавший контейнер, остановился высморкаться, потом отправился дальше. Агата услышала, как в замке двери, ведущей во двор, поворачивается ключ. Уборщик еще разок высморкался, открыл крышку контейнера, чтобы выбросить использованный бумажный платок, и дотолкал контейнер до погрузочной площадки. Там все стихло.

Через тысячу восемь секунд она услышала урчание мотора, резкий предупредительный сигнал при движении мусоровоза задним ходом, звук раздвигающихся гидравлических домкратов, которым предстояло поднять контейнер с земли.

Агата сто раз представляла этот момент, безусловно самый опасный. Она сжалась в комок, накрыла голову руками, постаралась расслабить мышцы. Ей доводилось выполнять и более опасные акробатические трюки, но теперь мышечный тонус был уже не тот, гибкость оставляла желать лучшего. Петли крышки на контейнере залязгали, она почувствовала, что скользит, и не стала с этим бороться, сберегая силы. Контейнер кренился все сильнее, а потом, оглушенная шуршанием бумаги, картона и пластиковых бутылок, она вывалилась в разинутую пасть мусоровоза.

Захват потащил мусор в глубину бункера. Агата раскинула руки, уперлась ногами и удержалась на краю. Пустой контейнер вернулся на площадку. Зверь как будто насытился, захват отодвинулся, Агата забилась под коробки, не попавшие в жуткие челюсти.

Мусоровоз тронулся с места, рыча сцеплением, остановился, давая воротам отползти в сторону, потом стал набирать скорость.

За ними не ехало ни одной машины, ее тайник не освещал свет фар. Агата подняла голову и уставилась на разматывающуюся за мусоровозом ленту асфальта. По обеим сторонам дороги тянулись к небу сосны. Ее овевал сладкий воздух, и она знала, что никогда не забудет эту ночь с запахом свободы.

Мусоровоз выехал из леса, миновал один поселок, другой. Дальше потянулись пригороды. На первом городском светофоре она вылезать не стала: перекресток был пустынный, но, как ей показалось, слишком освещенный. Третья остановка на светофоре ей подошла: темно, вокруг ни души. Она выскользнула из бункера на дорогу, но осталась позади мусоровоза, чтобы водитель не увидел ее в зеркале заднего вида. Когда он тронулся, она спокойно зашагала, изображая спокойный переход через дорогу. Если бы водитель заметил ее, то принял бы просто за ночного пешехода.

Дойдя до тротуара, она продолжила путь, опустив голову. Мусоровоз исчез, и она сделала над собой усилие, чтобы не издать крик радости: праздновать победу было рановато. Два часа она шла не останавливаясь. У нее уже болели ноги, гудели барабанные перепонки, в легких полыхал пожар, голова и плечи отяжелели. Чем дальше она шла, тем сильнее становилась боль, и она уже боялась, что этому не будет конца.

Задыхаясь, она задрала голову. Давным-давно она перестала верить в Бога, а теперь взмолилась: неужели Ему мало тридцатилетней кары? Чего еще Ему от нее нужно? Что она совершила, чем навлекла такую немилость?

– Ты мог все у меня отнять, и Ты сделал это, но от своего достоинства я не откажусь! – крикнула она, грозя небу кулаком.

Судя по рекламному щиту, до торгового центра оставалось несколько кварталов. Она решила дойти, даже если это значило бы истратить последние силы.

Добредя до огромной безлюдной стоянки, она испытала приступ головокружения и была вынуждена присесть на капот ближайшей машины, иначе не устояла бы на ногах.

Вот и телефонная кабина – первая, которую она увидела за весь свой путь. Она уже боялась, что телефонов-автоматов больше вообще не существует. Порылась в кармане, нашарила украденные у санитарки деньги – несколько бумажных долларов и мелочь, завернутую в бумажку, чтобы не звенела. Она опустила в прорезь две монеты и набрала номер.

– Это я, – прошептала она, – приезжай за мной.

– У тебя получилось?

– Стала бы я тебе звонить в такое время, если бы не получилось?

– Где ты?

– Понятия не имею. Какой-то торговый центр, называется «Ньютон Сквер шопинг сентр». Тут рядом китайский ресторан «Альфа Драйв». Умоляю, поторопись!

Человек, которому она позвонила, ввел в строку поиска продиктованное Агатой название.

– Буду через десять минут, максимум через пятнадцать. У меня «Шеви Волт». Никуда не уходи, жди меня.

Он повесил трубку. Агата сделала то же самое со словами:

– Черт возьми, что такое «Шеви Волт»?

* * *

Сев к нему в машину, она словно язык проглотила: молча любовалась пейзажем, опустив стекло.

– Это ты напрасно! Повсюду камеры, тебя могут опознать, – волновался мужчина за рулем.

– Какие еще камеры? – отозвалась она. – Мы в Америке или в мире Оруэлла?

– Там и там, моя дорогая, – ответил водитель.

– Не называй меня так, не люблю.

– Теперь, на свободе, ты предпочитаешь обращение «Ханна»?

– Отстань, Макс. Я на свободе, и я устала.

– Если хочешь остаться на свободе, лучше подними стекло.

– До шести утра они меня не хватятся. Даже после этого они вряд ли поднимут шум и пустят по моему следу полицию. Я больше никому не интересна.

– Если бы было так, я бы не колесил глубокой ночью по городу, – возразил Макс.

Агата повернула голову и уставилась на него.

– А ты постарел! – сказала она.

– С моего последнего посещения?

– Нет, с последнего раза, когда мы улепетывали в машине вдвоем. Только в тот раз был слышен мотор и ты ехал быстрее.

– Тогда не было радаров, а двигатель был бензиновый. Этот – электрический.

– Пересели на электрические тачки? Проклятье, к этому нелегко будет привыкнуть. Куда ты меня везешь?

– Не к себе. Это было бы опрометчиво: я стану первым подозреваемым, я ведь тебя навещал.

– Я думала, ты делал это под вымышленным именем.

– Под вымышленным, только в комнате посещений тоже камеры, меня быстро вычислят.

Агата вздохнула.

– Я не виноват, что времена изменились, Ханна.

– Виноват. Мы все отчасти виноваты, раз потерпели поражение. И вообще, называй меня Агатой, Ханны больше нет, во всяком случае, в этом мире.

– Мы все постарели. Ты это предрекала. У меня под Вэлли-Фордж загородный домик, мы скоро туда приедем.

Дорога вела через мелкий лесок. Они проехали несколько миль, свернули на проселок в густом лесу и наконец добрались до тупика. Макс вылез первым, обошел свой «Шеви», открыл дверцу Агаты и помог ей выйти. Потом зажег фонарь и взял ее под руку.

– Отсюда уже недалеко, каких-нибудь тридцать метров. Тебе здесь будет хорошо. Отдохнешь несколько дней, наберешься сил, а там видно будет.

В луче фонаря возник бревенчатый фасад. Макс достал ключи, отпер дверь и пригласил Агату войти. От щелчка выключателя загорелась свисавшая на цепи люстра. Потолок в комнате был невероятно высоким. Монументальный камин, толстый ковер, кожаные честерфилдские кресла справа и слева от камина. Напротив камина стоял обеденный стол из темноствольной канадской березы в окружении восьми стульев из той же древесины. Здесь же был письменный стол из красного дерева с кожаным креслом под пледом. Вдоль стены тянулась лестница на галерею второго этажа.

– Жилые комнаты наверху, – сказал Макс по пути в кухню.

Агата побрела за ним.

– А у тебя здесь красота! – похвалила она.

– Да, неплохо, – согласился Макс, наливая ей бокал вина.

– Богато, я бы сказала. Представляю, во сколько тебе все это обошлось!

– Купил-то я домик за бесценок, а вот ремонт влетел в копеечку.

– Значит, пока я томилась в застенке, ты зашибал деньгу?

– Мне повезло. Ты хотела, чтобы я ночевал под мостом?

– Ничего я не хотела, Макс. Рада, что ты выскользнул из невода. Спасибо за вино, я выпью его позже, первым делом мне хотелось бы немного освежиться.

– Ванная на втором этаже. – Макс указал на одну из двух дверей, видневшихся за ограждением галереи.

Поднимаясь по лестнице, Агата рассматривала фотографии на стенах. На одной из них был запечатлен Макс щека к щеке с молодой женщиной. Перед этой фотографией она задержалась.

– Сколько лет твоей дочери? – спросила Агата шедшего за ней следом Макса.

– Тридцать, – процедил он сквозь зубы. – Левая дверь – спальня, правая – ванная.

– Спальня всего одна?

– Очень удобная кровать, спать будешь без задних ног.

– А ты вернешься к дочери?

– Ты голодна? – ответил Макс вопросом на вопрос, вскидывая голову.

– Подыхаю с голоду! – С этими словами Агата скрылась в ванной.

Она так давно не видела ванны, что приблизилась к ней с трепетом антиквара, наткнувшегося на бесценную реликвию. Сначала она села на край ванны, заткнула сток и, прежде чем пустить струю изумительно чистой воды, любовно погладила кран.

Найдя на полочке в нише графин с солью для ванны, она сняла с него крышечку, понюхала содержимое и почти все высыпала в воду. Персиковый аромат растрогал ее до слез.

В первые двадцать лет неволи ей приходилось многим жертвовать, чтобы добиться собственного куска мыла, не говоря о сражениях, в которые приходилось вступать, чтобы его отстоять у воровок. Взглянув на свое отражение в воде, она поболтала в воде рукой, чтобы лишний раз себя не видеть.

Раздевшись, она все-таки не могла не взглянуть на себя в зеркало. Кожа, грудь, бедра сохранили упругость, в волосах не было заметно седины. Она повернулась, изучая ягодицы, и испытала чувство гордости: все же она сумела сохранить себя за все эти годы. Она улыбнулась при мысли, что еще способна соблазнять мужчин.

Вода была слишком горячей, но она смело погрузилась в нее по шею. Она давно забыла это ощущение – вода, выталкивающая восхитительно легкое тело; она дала себе слово, что теперь не будет лениться и будет принимать ванну всякий раз, когда возникнет желание. Она заплатила долг, отдала больше, чем следовало. Теперь никто ничего не посмеет ей запретить, никакие правила не принудят ее делать что-либо помимо воли.

Внутренний голос воззвал к рассудку: она так рисковала, так долго ждала не ради того, чтобы нежиться в ванне, а ради обещания, которое она выполнит, чего бы это ей ни стоило.

Прогнав оцепенение, она вышла из ванны, растерлась полотенцем с ног до головы и завернулась в потрясающе мягкий купальный халат.

Теперь пригладить волосы, наложить на щеки немного румян из коробочки на раковине, спустить из ванны воду. Сделав все это, она спустилась в гостиную, где уже упоительно пахло едой. Макс, накрыв стол скатертью, водрузил на него тарелку с оладьями, сдобренными кленовым сиропом. Он отодвинул стул, усадил Агату, сел напротив и стал сверлить ее взглядом.

– Над тобой возраст не властен, – проговорил он, беря ее руку.

Агата вонзила вилку в стопку оладий.

– Если хочешь, чтобы мы легли вместе, я не против, только избавь меня от своих дурацких комплиментов. В былые времена ты не ходил вокруг да около.

– Тогда мы свободнее распоряжались своими телами, чем теперь.

– А что, в смысле постели тоже произошли перемены?

– А как же! – Макс вздохнул. – Снова правит пуританство, а тут еще СПИД. От него умерли Джереми, Селия, Фрэнсис и Берни, и это я еще не всех вспомнил.

– Но хоть кто-то выжил? – осведомилась Агата.

– Ты, я, Люси, Брайан, Рауль, Вера, Квинт, Данкинс – уж не знаю, помнишь ли ты его, – Дэвид, Билл, с десяток других.

– Кем все они стали?

– Университетскими преподавателями, писателями, журналистами. Большинство – примерные буржуа.

– Как ты?

– Мне чуждо притворство.

– Что толку притворяться, с такими-то хоромами?

– Дэвид по-прежнему за решеткой, Квинт разводит в Аризоне лошадей.

– Квинт разводит лошадок? Я балдею!

– Он среди нас самый успешный, разбогател, как Крез. Его хозяйство занимает сотни гектаров.

– Расскажи мне о Дэвиде.

– Ему никогда не выйти, ему влепили семьдесят пять лет… Тебе-то зачем понадобилось бежать, ты ведь уже отмотала почти весь свой срок?

– Еще шестьдесят месяцев за решеткой – это немало, поверь. Я больше не могла, и потом, я же тебе говорила, я должна кое-что сделать, пока не поздно.

– Никак нельзя было с этим подождать еще пяток лет?

Агата собрала пальцем остатки сиропа с тарелки и облизала палец.

– Ты раздобыл то, о чем я просила?