Молодой человек, скрывающий вспыльчивый характер под мантией монаха. Столько всего таится в молчании! Но Гамаш знал, что большинство эмоций все равно прорывается наружу, в особенности гнев.

– Я слышал записи, – проговорил Люк. – Песнопения. Я готовился поступить в другой орден – на юге, у границы. У них тоже есть песнопения. Но не такие.

– Какие?

– Трудно сказать, в чем различие. – Выражение лица брата Люка изменилось, как только он подумал о музыке. То спокойствие, какое он выказывал прежде, было неискренним. – Услышав пение монахов из Сен-Жильбера, я понял, что ничего подобного в жизни не слышал. – Люк искренне улыбнулся. – Наверно, я должен бы сказать, что приехал сюда, чтобы быть ближе к Богу, но Бога я могу найти в любом монастыре. А вот таких песнопений ни в каком другом монастыре не найдешь. Только здесь.

– Смерть брата Матье, наверное, большая потеря.

Парень открыл было рот, но тут же закрыл. Его подбородок чуть отвис, эмоции почти прорвались наружу.

– Вы и представить себе не можете.

– Приор стал одной из причин, по которой вы приехали сюда?

Брат Люк кивнул.

– Вы останетесь? – спросил Гамаш.

Брат Люк опустил глаза на руки, теребившие мантию:

– Я не знаю, куда мне еще податься.

– Монастырь стал вашим домом?

– Мой дом – песнопения. А их дом здесь.

– Музыка настолько важна для вас?

Брат Люк наклонил голову и внимательно посмотрел на старшего инспектора:

– Вы когда-нибудь влюблялись?

– Влюблялся ли? – переспросил Гамаш. – Я и сейчас влюблен.

– Тогда вы меня поймете. Когда я услышал первую запись, я влюбился. У одного из монахов в моем прежнем монастыре оказался этот диск. Первые записи появились года два назад. Он зашел ко мне в келью и дал послушать. Мы оба пели в монастырском хоре, и ему хотелось узнать мое мнение.

– Каким же оно было, ваше мнение?

– Никаким. В первый раз в жизни у меня не возникло никаких мыслей. Одни чувства. Как только у меня выдавалось свободное время, я снова и снова слушал запись.

– И что с вами произошло?

– Что произошло с вами, когда вы влюбились? Разве вы в состоянии объяснить такое? Эта музыка заполнила пустые пространства, а я прежде даже не подозревал, что они пусты. Она излечила меня от одиночества, хотя я и не подозревал, что одинок. Она дала мне радость. И свободу. Вот это и есть самое удивительное. Я почувствовал себя порабощенным и одновременно свободным.

– Вы ощутили экстаз? – спросил Гамаш, взвесив слова монаха. – Некое духовное переживание?

И опять брат Люк посмотрел на старшего инспектора:

– Не какое-то духовное переживание. Я испытывал их и прежде. Мы здесь все их испытывали, иначе не стали бы монахами. Это было вполне определенное духовное переживание. Не имеющее ничего общего с религией и с церковью.

– Что вы имеете в виду?

– Я встретился с Господом.

Гамаш позволил этим словам отзвучать.

– В музыке? – спросил он.

Брат Люк кивнул. Слов ему не хватило.

Жан Ги посмотрел на скринсейвер ноутбука. Потом на портативную спутниковую тарелку, которую они всегда брали с собой в такие глухие, отдаленные места.

Иногда она работала, иногда – нет.

Почему она работала, а почему нет, было для Бовуара великой тайной. Соединения он всегда делал одинаковые. Настройки тоже. Из раза в раз, во всех расследованиях.

А потом ждал, когда случится неизбежное. Или не случится.

– Merde^[33], – пробормотал он.

Но пока еще у него оставался шанс. Он мог попытаться воспользоваться своим смартфоном «Блэкберри».

Он открыл дверь кабинета приора, выглянул. Никого не увидел.

Бовуар сел и большими пальцами обеих рук старательно набрал послание. Если раньше его электронные письма содержали по одному слову или знаку, то теперь – целые предложения. Он писал «вспять», а не «вс5». Никогда не пользовался смайликами или винками, предпочитал передавать свои чувства словами.

И делал это легко. С Анни. Его ощущения были неизменно ясными и очень простыми.

Он чувствовал себя счастливым. Он ее любил. Он скучал по ней.

И потом, если бы он и хотел использовать сокращения и символы, то еще никто не придумал таких, которые передали бы его чувства. Даже слова для этого плохо подходили. Но ничего лучше слов у Жана Ги не имелось.

Каждая буква, каждый пробел приближали его к ней и давали ему не только радость, но и наслаждение.

Анни увидит то, что он создал для нее. Что написал.

Он писал, что любит ее. Писал, что тоскует без нее.

И она писала ему. Не просто ответы, но и собственные послания. О том, как провела день. Такой наполненный. И все же пустой – без него.

Она обедала с матерью, но все-таки дождется возвращения отца, чтобы рассказать обо всем им обоим одновременно.

«Возвращайся скорее», – писала она. «Я скучаю», – писала она. «Я тебя люблю», – писала она.

И он чувствовал ее присутствие. И ее отсутствие.

– И тогда вы приехали в монастырь Сен-Жильбер, – сказал Гамаш.

– Да, если говорить кратко, – ответил брат Люк. – Но у церкви все долго.

Он казался расслабленным, но, отклонившись от разговора о музыке, снова насторожился.

– Какова же полная версия ответа?

– Чтобы найти тех, кто делает эти записи, потребовалось какое-то время. Я думал, их орден расположен где-то в Европе.

– И все равно готовы были поехать туда?

– Если бы ваша любимая женщина жила во Франции, разве вы бы туда не поехали?

Гамаш рассмеялся. Молодой монах уложил его на лопатки. Точным, выверенным броском.

– Моя жена, – сказал старший инспектор. – Ради нее я отправился бы и в ад.

– Надеюсь, такой необходимости не будет.

– Она жила в районе Ошлага-Мезонёв^[34]. Так вам, значит, пришлось поискать?

– Я обзавелся только компакт-диском, но без всяких исходных данных. Он у меня до сих пор лежит где-то в келье.

Гамаш тоже купил этот диск около года назад. И он тоже искал на нем выходные данные – хотел узнать про поющих монахов. Но ничего не нашел. Только перечень песнопений. На обложке компакт-диска было изображение идущих монахов в профиль. Изображение стилизованное, одновременно очень абстрактное и очень традиционное. Никаких сведений об авторах. У компакт-диска не было даже названия.

Диск выглядел и был любительским. Звук отдавался эхом и вибрировал.

– Как же вы про них узнали?

– Как и все остальные, я услышал по радио, что их нашли журналисты. Я никак не мог поверить. Все в моем монастыре были поражены. Не только потому, что поющие монахи оказались квебекцами, но главным образом потому, что они – гильбертинцы. Среди действующих орденов они не числятся. Согласно церковным архивам, гильбертинцы вымерли или погибли четыреста лет назад. Гильбертинских монастырей больше не существует. По крайней мере, все так считали.

– Но как вы здесь очутились? – гнул свое Гамаш.

Исторический экскурс он мог совершить и позднее.

– Отец настоятель посетил мой монастырь и услышал, как я пою… – Брат Люк неожиданно сконфузился.

– Продолжайте, – сказал Гамаш.

– У меня необычный певческий голос. С редким тембром.

– В чем это выражается?

– В том, что он подходит практически для любого хора.

– Вы гармонично сочетаетесь с остальными?

– Мы все поем одновременно одну и ту же ноту. Но разными голосами. Мы не то что гармонично сочетаемся друг с другом – мы во время пения должны пребывать в гармонии.

Гамаш задумался на секунду о тонкости различия, затем кивнул.

– Я и есть гармония.

Эти слова прозвучали так неожиданно, что старший инспектор вперился взглядом в молодого человека, облаченного в монашескую мантию. В человека, сделавшего такое тщеславное заявление.

– Как? Простите, но о чем вы?

– Поймите меня правильно: я вовсе не обязателен для хора. Компакт-диск тому доказательство.

– Тогда что же вы хотели сказать? – Старший инспектор подумал, что после такого заявления произносить слова смирения поздновато.

– Любой хор будет звучать лучше с моим участием.

Гамаш понял, что в словах молодого монаха нет ни гордыни, ни хвастовства. А только простая констатация факта. Монахи, наверное, научаются признавать не только свои неудачи, но и таланты. И не притворяются из ложной скромности, будто у них этих талантов нет.

Этот юноша не скрывал своего дара. И в то же время он скрывал свой голос. Приняв обет молчания. В монастыре, столь далеком от цивилизации. От публики.

Если только…

– Значит, на первом компакт-диске нет вашего голоса?

Люк отрицательно покачал головой.

– Но планировалось ли сделать другие записи?

Помолчав, брат Люк ответил:

– Oui. Брат Матье горел этим желанием. Он уже подобрал все песнопения для диска.

Гамаш вытащил из сумки лист пергамента:

– И здесь одно из них?

Монах взял лист у старшего инспектора. Сосредоточился. Замер без движения. Нахмурил брови. Наконец он покачал головой и вернул лист Гамашу:

– Не могу вам сказать, что я здесь вижу. Но могу сказать, чего не вижу. Не вижу григорианского хорала.

– Почему вы так уверены?

Люк улыбнулся:

– Песнопения пишутся по строгим правилам. Как сонет или хайку. Что-то вы должны делать, что-то – нет. Григорианским песнопениям свойственны строгость и простота. Готовность подчиняться правилам. И вдохновение, позволяющее подняться над ними. Вызов состоит в том, чтобы соблюдать правила и одновременно выходить за их ограничения. Петь Господу и одновременно не выставлять напоказ собственное «я». А это… – он показал на лист в руке Гамаша, – это просто чушь.

– Вы имеете в виду слова?

– Я не понимаю слов. Я говорю о ритме, метре. Он не отвечает требованиям. Слишком быстрый. Ничего похожего на григорианские песнопения.

– Но здесь есть эти завитушки. – Гамаш показал на значки над словами. – Невмы, верно?

– Да. Они-то меня и беспокоят.

– Беспокоят, брат Люк?

– Автор хотел, чтобы это выглядело как григорианское песнопение. По внешнему виду оно и есть песнопение. Но только самозваное. Где вы его нашли?

– На теле брата Матье.

Люк побледнел. Гамаш знал, что человек, как бы ни старался, не способен произвольно бледнеть и произвольно краснеть.

– О чем это вам говорит, брат Люк?

– О том, что приор умер, пытаясь защитить то, что ему дорого.

– Это? – Гамаш приподнял руку с листком.

– Нет, вовсе нет. Вероятно, он взял эту бумажку у кого-то. У кого-то, кто пытался превратить песнопения в шутку. Пытался сделать из них омерзение.

– Вы думаете, это был акт кощунства?

– Тот, кто это написал, достаточно хорошо знаком с григорианскими песнопениями, чтобы высмеивать их. Да, он сделал это осмысленно, как акт кощунства.

– Вы сказали, что автор достаточно хорошо знаком с песнопениями? Кто это, на ваш взгляд? – Гамаш посмотрел на молодого монаха.

Брат Люк не ответил.

Гамаш немного подождал, потом заговорил. Он знал, что иногда молчание бывает полезной тактикой, гораздо более действенной и угрожающей, чем обвинения и оскорбления. Но у здешних монахов молчание превратилось в утешение. Зато произнесенное вслух слово их почти пугало.

– Кто так сильно ненавидел брата Матье, что не остановился перед тем, чтобы высмеять дело его жизни? Кто ненавидел его настолько, чтобы убить?

Люк хранил молчание.

– Если все здешние монахи любят песнопения, то почему один из них издевается над ними? Создает то, что вы называете омерзением?

Гамаш поднял пергамент и чуть подался вперед. Люк слегка отпрянул, но тут же уперся в стену.

– Не знаю, – ответил он. – Знал бы – сказал.

Пристально посмотрев на брата Люка, старший инспектор решил, что тот, вероятно, говорит правду. Он любил песнопения и явно восхищался приором и уважал его. Брат Люк не стал бы защищать того, кто мог убить и приора, и песнопения. Пусть молодой монах не знает, кто убийца, но подозрения у него могут быть. Как сказал ранее отец Филипп, Гамашу требовались доказательства, а монаху – только вера. Верит ли брат Люк, что ему известно, кто убил приора и высмеивал песнопения? И неужели он настолько самонадеян, что считает, будто сможет разобраться с этим без посторонней помощи?