Отзывы на книги автора «Евгений Водолазкин»

Я не знаю с какой стороны подойти к описанию этой книги.

В ней так много всего: история средневекового врачевателя, отдавшего свою жизнь возлюбленной (заметьте, он не посвятил жизнь, а именно отдал); разные времена и разные зарисовки из жизни людей; юродивые, гении и святые; духовность, вера в Бога и разговоры о смерти.

Сюжет кажется простым и закрученным одновременно. Четыре части, где каждая имеет своё настроение и тональность, рассказывают не только о пути Лавра — как травника, юродивого или монаха, но и о двух его неразлучных спутниках — времени и духовной жизни. Первое — нечто парадоксальное и осязаемое, второе — бесценное и столь хрупкое.

Да, читать эту книгу нелегко. Самобытный русский язык сложен и заставляет продираться сквозь дебри написанного. Плюс, читать нужно не торопясь, вдумчиво, хотя иначе все равно не получится.

Но сама структура романа, слог автора, его философия о двух важных составляющих пути, также как и его откровения о силе жизни и поиске себя — всё это заслуживает отдельного внимания.

Лавр — это не просто история отдельно взятого человека. Здесь всё намного глубже, интимнее. Это история про всех нас, наши убеждения и духовность. Это разговор о том, что каждый в конце концов остаётся наедине со смертью. Всегда.

Когда я впервые услышал о Чагине и его способностях - не поверил. “Так прям берет и запоминает? Любой текст и числовой порядок? Брешишь!”. Каждый сотрудник архива знал, что я убежденный скептик и даже во вполне реальные отклонения верю с трудом. “Как-как говоришь? Мнемиист? Мемуарист? Мнемонист?”. Слово мне было не знакомо. Гуляла, конечно, мыслишка, что архивные меня намеренно разводят всей гурьбой, но все-таки как-то не верилось, - что-что, а ложь я распознать в состоянии - не прошла спецподготовка даром. “Хорошо, хорошо, допустим верю, так и что - помнит и все, больше никак способность эту свою мозговую употребить не умеет?” - спрашивал я у Тани с Леной за чаем с печеньем. “Как же не умеет, Николай Степанович?! Все он умеет и как-то раз при всех навык свой мнемонический продемонстрировал! Целое выступление закатил”. “И прям все, все запомнил? Ничего не упустил?”. “Ни-че-го! Вот так, Николай Степанович, вот так”. Лукавить не буду - заинтересовал меня этот Исидор. Нам бы в свое время такие в спецуре понадобились, это ж заместо камеры или диктофона его употребить можно! Во дела... Заинтересовать меня Исидор заинтересовал, но к тому моменту, как я на службу заступил, он из архива уже уволился. Кто про Альцгеймера говорил, кто про деменцию - не знаю, короче. Позабавился я рассказам о нем, поразмышлял, ну и забыл благополучно. Покуда не прознал как-то утром, что умер Чагин и всех сотрудников на похороны приглашают. Неудобно мне было являться - не знал я его все ж как следует, слышал, что там да сям преуспел, вроде даже в цирке выступал, или как там... варьете! Ходили и про Лондон слухи, мол он студентом еще туда ездил, но в это я слабо верил, ну какие в те года Лондоны для обыкновенного архивиста-то. Бред да и только. Короче, пошел на похороны. Опоздал. Пришел к поминкам, ничего толком не потеряв, - водка на столе имелась, батон с колбасой тоже, слезы ни у кого в тарелку не лились - ну и слава Богу! Поел, значит, выпил, ну и полез про Исидора всех расспрашивать. Какой мути я только не наслушался. Кто говорил, что диссидентом Исидор был, кто, наоборот, что двойным агентом и на самом-то деле работал наш мнемонист на КГБ. “Коллега что ли? - подумал я про себя. - Да вряд ли”. Наверняка можно было сказать только, что Чагин все же воевал, а, стало быть, - мужик, и то, что память впрямь была у него выдающаяся. С этими знаниями я и покинул поминки на чьих-то, возможно даже на своих, ногах.

Так бы я свой интерес к Чагину и удовлетворил, да не тут-то было - дневник его, с которым работал один из наших архивистов, украли. Сказал мне Директор, Аскольд Романович, иди, значит, Коля, посодействуй, вдруг чего и выяснить сумеешь, полиции поможешь - опыт есть как-никак. В розыскных мероприятиях я участвовал всего раз в 1985 году, когда “Лесополоса” была. Да и то, особого применения мне тогда не нашлось - бродил по станциям, катался на электричках, - скука одним словом. Вот и в этот раз особой веры в свои поисковые способности не было, но, из-за прежнего интереса к Чагину, согласился.

К полицейским толку идти не было - с какого они должны, что-то охраннику архивному рассказывать, пусть даже и с опытом работы в органах. Поехал сразу к Паше Мещерскому, который видел дневник последним. Обитал он в то время в квартире покойного Чагина, недалеко от памятника Пушкину. Я, конечно, в призраков не верю, но жить в квартире недавно почившего, чужого тебе человека - странная какая-то затея. Да и квартирка убогая, чем-то напоминает уголок этого, как там, Рассольникова из книжицы Достоевского, которую мы еще в школе читали. Пришел я, значит, к Пашке, стучу в дверь, да она и так открыта. Захожу и с порога ему: “Ну и чего удивляться, что дневник поперли, ты же дверь не запираешь, лифтер, блин”. Мещерский в тот момент лежал на скрипучей кровати, весь серый, с влажными глазами. “Павел, ты чего это грустный такой, ну поперли дневник и дальше что? Не ты же виноват”. До этого момента он мне так ни одного слова и не сказал - ни привета, ни доброго дня. Начал я его тормошить, выпить предлагал - водка то все лечит, - но нет, уперся и молчит, на шкаф смотрит, маска там какая-то дебильная стояла, африканская что ли или еще дикарей каких. “Ладно, - говорю, - ты, Пашка, погрусти, проспись, а я к тебе завтра еще разок наведаюсь, ты только не грузись сильно, ты ж ни в чем не виноват”. Странный он был, близко к сердцу пропажу принял что ли? А, может, на личном не лады? Хм, может и так.

На следующий день к Паше я так и не попал - в архиве телега пропала (пустая), пришлось разыскивать. Целую неделю над пропажей бился, а потом под лестницей ее Таня обнаружила - сама забыла, что туда поставила, когда свет в пятом отсеке выключала.

Второй визит к Паше выдался куда более продуктивным. Пришел я к нему, стучусь - дверь в этот раз была закрыта - а в ответ голос: “Иду, иду”. Дверной глазок потемнел, а потом и дверь отворилась. “Николай Степаныч, добрый вечер, а я Вас уже вторую неделю дожидаюсь!”. Был он какой-то радостный слишком, воодушевленный. И все время хихикал, произнося мое имя. Дурень. Усадил меня Паша на стул, вручил чашку с чаем и понеслось. Начал меня про службу расспрашивать, про кружки диссидентские, про библиотеку какую-то, - а я знать об этом ничего не знаю. Проговорил он так битый час, на каждое мое слово - двадцать своих. Появилась надежда, что и про дневник новую информацию раздобыть получится или хотя бы про самого Чагина. Осталось только беседу нашу в нужное русло завернуть. “Паш, ты это, погоди. Я к тебе и сам-то с вопросами пришел. Про дневник чагинский расспросить хотел”. “Ах, Николай Степанович, так вы бы это сразу и сказали, я же с превеликим удовольствием! Вы же поймите, Николай Степанович, все это было, было, было, свершился дней круговорот, и никакая, запомните, никакая сила или ложь прошедшее не вернет. Никакая!”. “Паш, ты эт, принял чего?”. “Принял, принял, Николай Степанович. Письмо сегодня получил, электронное, не беспокойтесь, и там...”. Тут он опять начал мне про какие-то свои личные переживания трепать. Пять минут, десять, послушал я его и не выдержал: “Паш, кончай уже, я не за тем пришел, чтобы про женщин твоих говорить. Давай ближе к дневнику”. “Хорошо, хорошо, Николай Степанович, хорошо. Вы мне только скажите сперва, вам о Чагине известно-то хоть что-нибудь?”. “Ну, знаю, что воевал, что память железная была... а, точно, в цирке вроде работал, с цифрами трюкачил”. “Понятно. То есть ни о шлимановском кружке, ни о работе на органы и даже о его адюльтере с близняшками вам ничего не известно?”. “Адью.. что? Не, только о КГБ что-то краем уха слышал...”. “А не интересно ли вам узнать, Николай Степанович, об Исидоре чуточку больше? Может это вам и в поисках дневника поможет”. Слушать Пашу мне не больно-то и хотелось - чудаковатый он какой-то. Но и дома меня никто не ждал, планов на остаток дня не было, разве что к Неве прогуляться. Да и Чагин по прежнему вызывал у меня интерес. “Ладно, Паш, ты только на стол что покрепче поставь, а дальше рассказывай, кто такой, этот твой, Исидор Чагин”.

«Обрывки воспоминаний как куски мяса в бульоне. Бульон - забвение».

Удивительно, но прочитав книгу, я так и не могу с полной уверенностью сказать, что знаю, кем был Исидор Чагин. Роман поделен на четыре части. В каждой из них мы узнаем новую историю Чагина и каждый раз из чужих уст. В первой части, которая, казалось бы, должна быть самой откровенной, - ведь в ней Павел Мещерский читает дневник Исидора, - читателю доступна только интерпретация интерпретации чагинской жизни. Владелец дневника с самой первой страницы обозначает, что ведение записей нужно ему не для запоминания, а для осмысления произошедшего. Мозг Чагина устроен таким образом, что все слова и образы он запоминает буквально. Скажешь ему, что подозреваемый упорхнул за железный занавес, - он так и поймет, что некий человек каким-то образом перелетел через металлическую ограду и полетел на юга.

«Могут спросить: для чего, обладая феноменальной памятью, ты решил вести Дневник? Отвечу так: память лишь воспроизводит события, а Дневник их осмысливает. Если подходить к делу ответственно, то писать надлежит в утренние часы, пока мозг свеж».

Новый роман Водолазкина не о памяти в прямом смысле слова. “Чагин” про опосредованное восприятие одного человека другим, о мифотворческом формировании образа человека и истории его жизни. Не зря автора часто сравнивают с Умберто Эко. В “Баудолино” итальянец писал о том же. События чьей-то жизни осмысляются посторонними совсем не буквально, наоборот, людям свойственно интерпретировать каждое событие по-своему - приукрашивать одни действия, опускать другие. Чагин Водолазкина не определенный человек со вполне документальной историей. Чагин - миф. Водолазкин демонстрирует читателю, как человек может превратиться в лирического героя устами чужих и близких людей. Кто-то знал его лучше, кто-то хуже, но на выходе всегда один и тот же результат - художественный пересказ реальной жизни.

«- Ты смотришь на человека сквозь призму его биографии. А биография от него не зависит... Зависит, конечно, - поправился Исидор, - но в довольно небольшой степени. Она не отражает, скажем, его дарований. Или - мечтаний. Я вот что скажу: о человеке нужно судить по его мечтам... Смешно?»

Самая многообещающая тема романа - обладание абсолютной памятью, - вышла у Водолазкина не такой уникальной, как того хотелось. Помнить все и не иметь возможности забыть - чудовищно, страшно. Автор подробно и весьма чувственно описывает все недостатки такого “дара”. Помнить каждое предательство, каждое оскорбление, каждый неверный поступок. Развивая тему, Водолазкин затрагивает и забвение - противоположную крайность сверхпамяти. Здесь тоже ничего нового. Не помнить счастливые моменты, глаза возлюбленной, голос матери... Вот и выходит, что лучшего всего где-то посередине - быть в гармонии со своей памятью, уметь доставать из воспоминаний необходимое, не жить памятью, а сожительствовать. Да, мысль верная, правильная, но она избита, вторична. Вспомнить хотя бы “В поисках утраченного времени” Пруста, “Предчувствие конца” Барнса или упомянутого выше “Баудолино” - “Чагин” на их фоне меркнет.

«Счастье мое, где оно? Явственно уже чувствую, что не в будущем. А если в прошлом, то почему я его не заметил? Потому, наверное, что во времени, которое всё ещё длится, не говоришь себе: вот оно, счастье. А говоришь, напротив, спустя годы: такой-то и такой моменты моей биографии и были, оказывается, счастьем»

У Водолазкина в который раз получилось рассказать интересную, красиво оформленную историю, с прекрасным стилем, ворохом аллюзий на отечественную поэзию и занимательной, нелинейной формой повествования. Прочитать роман нужно - это выдающаяся проза нашего с вами современника, которая в будущем наверняка попадет в список школьной программы, а уже в следующем году получит номинацию на “Большую книгу”. И все же роман не выделяется на фоне библиографии автора и не дарит читателю новых ярких впечатлений, которые мы привыкли получать от прозы Евгения Водолазкина.

«Люди не любят тех, кто лжет по мелочам, и боготворят поэтов, которые лгут только в самом главном»
(Баудолино)

Как нефилологи представляют себе филолога? Стараниями некоторых филологов, например, А. Аствацатурова, чьих "Людей в голом" пришлось забросить на фразе "Прочитав книги, люди глупеют окончательно...", создается унылый образ озлобленного неудачника, коллекционера несмешных каламбуров, который никак не простит папу за то, что папа не разрешал играть в индейцев (это я в середину заглянула). Приплачивают им, что ли, за поддержку негативной репутации русского интеллигента? Дабы вонючие мужики… в смысле, молодёжь обоего пола стать интеллигентнее не стремилась.
Именно поэтому очерки Е. Водолазкина хочется размножать на гектографе, совать в холодные ладони прохожим на улице, кричать из окошка в матюгальник: Дмитрий Сергеевич! не рекомендовал! Говорить и писать! “информация”! там, где можно! Просто сказать! “сведения”!

Чтобы знали и помнили. Чтобы самой не запамятовать.

Даря мне одну из своих книг, он перечеркнул помещенный редакторами список его наград и званий и написал: «Прошу не обращать внимания на эту безвкусицу».

Без всякой дидактики, без проповедей-отповедей Водолазкин разворачивает перед нами узорное полотно научного мира. Свою кафедру в Пушкинском доме называет он Лабораторией по восстановлению Древней Руси в сознании. А неизменный глава кафедры, Д.С. Лихачёв говорил о ней так: «Вы не понимаете, что живете на острове». Водолазкин продолжает: «Это был действительно остров, куда можно было причалить и работать, не обращая внимания на бушующие стихии. Все обитатели этого острова до сих пор готовы ответить за любую строчку, написанную ими и двадцать, и более лет тому назад».
Остров – это единомышленники, это ученики и учителя, это взаимная терпимость и уважение, это общее дело. Нам на материке слишком часто этого не хватает - общности. А также грамотной речи, вежливости, достоинства в поведении. Кое-кто даже привык притворяться: разве это ценно? Сейчас ценится совсем другое: быть хватким, амбициозным, энергичным! А на остров-то всё равно хочется.

В блокаду на улице его поразила куриная слепота. В глазах – мутный полумрак. Не видно ничего, кроме зыбкого контура крыш.
– Как же вы дошли до дома? – спрашивают его.
– Я смотрел вверх, – отвечает Дмитриев. – Следил за линией крыш. Она была видна на фоне неба.

Многие новеллы Водолазкина даже не о нравственности. О брезгливости, которая помогает делать выбор. Недаром, чтобы стать королём у троллей, Перу Гюнту пришлось наесться навозу. Основная задача – это не захотеть королевского престола троллей. Вообще не иметь никакого дела с этими фольклорными элементами. На Остров от них отплыть. В лес библиотечных полок уйти. В страницы, как в палые листья, зарыться.
Перезимуем, как сказал у Водолазкина один тролль.
Так что я ещё некоторое время буду мучить вас цитатами про Город, имена его улиц и небесную линию, про учёных-филологов и приблудных кошек, древнерусские рукописи и стенгазету «Не рекомендуется», немножко про троллей и как можно больше – про настоящих человеков. Кто заинтересовался, скачивайте на Виртуальной полочке. Спасибо за внимание.

Я не знаю с какой стороны подойти к описанию этой книги.

В ней так много всего: история средневекового врачевателя, отдавшего свою жизнь возлюбленной (заметьте, он не посвятил жизнь, а именно отдал); разные времена и разные зарисовки из жизни людей; юродивые, гении и святые; духовность, вера в Бога и разговоры о смерти.

Сюжет кажется простым и закрученным одновременно. Четыре части, где каждая имеет своё настроение и тональность, рассказывают не только о пути Лавра — как травника, юродивого или монаха, но и о двух его неразлучных спутниках — времени и духовной жизни. Первое — нечто парадоксальное и осязаемое, второе — бесценное и столь хрупкое.

Да, читать эту книгу нелегко. Самобытный русский язык сложен и заставляет продираться сквозь дебри написанного. Плюс, читать нужно не торопясь, вдумчиво, хотя иначе все равно не получится.

Но сама структура романа, слог автора, его философия о двух важных составляющих пути, также как и его откровения о силе жизни и поиске себя — всё это заслуживает отдельного внимания.

Лавр — это не просто история отдельно взятого человека. Здесь всё намного глубже, интимнее. Это история про всех нас, наши убеждения и духовность. Это разговор о том, что каждый в конце концов остаётся наедине со смертью. Всегда.

Информационный шум вокруг этой книги постоянно говорил мне, что это самая слабая книга Водолазкина. Забавно, что для меня она вышла самой родной и интересной.

Во-первых, я закончила музыкальную школу по классу фортепиано. Нет большей радости, для человека много лет назад отмучившегося в музыкалке, чем перетереть за сольфеджио. В моей голове реконструировались видео образы моих первых проб в музыкальную школу, первая игра на пианино, первый учитель, пение в хоре, диктант по сольфеджио, выпускной концерт. Все это мертвым грузом лежало в глубине моей памяти, но засверкало новогодней гирляндой при чтении книги.

Во-вторых, автор использовал большое количество историй из собственной жизни, сделав их более художественными. Я уже читала книгу автора "Инструмент языка. О людях и словах", которая на треть автобиографична, там Водолазкин рассказывал про историю с Ленином и путчем, как минимум. К тому же, я точно три интервью с автором смотрела, возможно больше. Поэтому при чтении Брисбена, когда нарисовались все эти истории из биографии автора, мне было забавно и приятно одновременно, потому что это уже и мои воспоминания и их тоже воскресили.

В-третьих, мои родители ровесники Водолазкина, их жизнь, их молодость, пришедшаяся на 60-80 годы для меня романтическая загадка. Я родилась в 90-м году и все что было до этого, мне реально не доступно, но безумно интересно, поэтому книги про этот период я читаю без ожиданий, но с предвкушением. А тут буквально по годам мы захватили самый интересный мне период.

В-четвертых, как же много здесь литературы! Глеб, как прототип Водолазкина, тоже учится на филологическом и в будущем часто обсуждает реальность в контексте литературы, что может быть приятнее для книголюба. Так же в книге есть писатель Нестор (толи отсылка на персонажа из Одиссеи, толи на древне киевского летописца (для маркетинга герою-писателю эффективнее первое, но для Водолазкина ближе второе).

И это все только где-то треть книги, если не меньше. Есть еще 2010-ые годы, концерты и выступления, болезнь, семейный конфликт, русско-украинский конфликт, смерть и перерождение. Удивительно насыщенная, объемная по содержанию и посылу книга, проговаривающая время последних пятидесяти лет, читать которую было одно удовольствие.

Как нефилологи представляют себе филолога? Стараниями некоторых филологов, например, А. Аствацатурова, чьих "Людей в голом" пришлось забросить на фразе "Прочитав книги, люди глупеют окончательно...", создается унылый образ озлобленного неудачника, коллекционера несмешных каламбуров, который никак не простит папу за то, что папа не разрешал играть в индейцев (это я в середину заглянула). Приплачивают им, что ли, за поддержку негативной репутации русского интеллигента? Дабы вонючие мужики… в смысле, молодёжь обоего пола стать интеллигентнее не стремилась.
Именно поэтому очерки Е. Водолазкина хочется размножать на гектографе, совать в холодные ладони прохожим на улице, кричать из окошка в матюгальник: Дмитрий Сергеевич! не рекомендовал! Говорить и писать! “информация”! там, где можно! Просто сказать! “сведения”!

Чтобы знали и помнили. Чтобы самой не запамятовать.

Даря мне одну из своих книг, он перечеркнул помещенный редакторами список его наград и званий и написал: «Прошу не обращать внимания на эту безвкусицу».

Без всякой дидактики, без проповедей-отповедей Водолазкин разворачивает перед нами узорное полотно научного мира. Свою кафедру в Пушкинском доме называет он Лабораторией по восстановлению Древней Руси в сознании. А неизменный глава кафедры, Д.С. Лихачёв говорил о ней так: «Вы не понимаете, что живете на острове». Водолазкин продолжает: «Это был действительно остров, куда можно было причалить и работать, не обращая внимания на бушующие стихии. Все обитатели этого острова до сих пор готовы ответить за любую строчку, написанную ими и двадцать, и более лет тому назад».
Остров – это единомышленники, это ученики и учителя, это взаимная терпимость и уважение, это общее дело. Нам на материке слишком часто этого не хватает - общности. А также грамотной речи, вежливости, достоинства в поведении. Кое-кто даже привык притворяться: разве это ценно? Сейчас ценится совсем другое: быть хватким, амбициозным, энергичным! А на остров-то всё равно хочется.

В блокаду на улице его поразила куриная слепота. В глазах – мутный полумрак. Не видно ничего, кроме зыбкого контура крыш.
– Как же вы дошли до дома? – спрашивают его.
– Я смотрел вверх, – отвечает Дмитриев. – Следил за линией крыш. Она была видна на фоне неба.

Многие новеллы Водолазкина даже не о нравственности. О брезгливости, которая помогает делать выбор. Недаром, чтобы стать королём у троллей, Перу Гюнту пришлось наесться навозу. Основная задача – это не захотеть королевского престола троллей. Вообще не иметь никакого дела с этими фольклорными элементами. На Остров от них отплыть. В лес библиотечных полок уйти. В страницы, как в палые листья, зарыться.
Перезимуем, как сказал у Водолазкина один тролль.
Так что я ещё некоторое время буду мучить вас цитатами про Город, имена его улиц и небесную линию, про учёных-филологов и приблудных кошек, древнерусские рукописи и стенгазету «Не рекомендуется», немножко про троллей и как можно больше – про настоящих человеков. Кто заинтересовался, скачивайте на Виртуальной полочке. Спасибо за внимание.

«Брисбен», роман о музыканте, утратившем способность играть, а вместе с ней и смысл жизни - это обратная сторона романа Водолазкина «Лавр». Если «Лавр» - это книга о человеке, отказавшемся от земных благ, посвятившем себя спасению души и принимавшим смерть, как начало жизни небесной, то «Брисбен» - о человеке полностью земном, дорожившем тем многим, чего смог добиться, он боится смерти и своей и близких. Эти романы как фотография и ее негатив, где цвета меняются местами, но суть одна - попытки найти опору в этом мире и в себе, научиться держать душевное равновесие, чтобы от страха и внутренней неприкаянности не сойти с ума от депрессии. Если обойтись без долгих сравнений, то «Лавр» был о спасении души, а «Брисбен» о спасении тела.

Всемирно известный гитарист Глеб Яновский, выступая в парижской Олимпии не смог чисто сыграть тремоло. Очарованный своим кумиром зрительный зал ничего не заметил. Но Глеб заметил и удивился своей ошибке, вскоре, впрочем, забыв о ней. Этот досадный случай на концерте станет первым мелким камешком, за которым последует громкий и сокрушительный обвал в судьбе Глеба, уже начавшей разваливаться на куски под гнетом диагноза - болезнь Паркинсона. О любимой карьере можно забыть, но нельзя забыть о симптомах, которые с каждым годом будут проявляться все больше. Жизнь Глеба, состоящая из творчества, концертов и путешествий, стала похожа на мысленное пребывание в камере смертников в ожидании исполнения приговора, который можно отсрочить, но не отменить. (В некотором смысле это одна из главных тем книги - все мы, родившись, оказываемся в этой камере в ожидании неизбежного).

По дороге из Парижа в Петербург Глеб знакомится в самолете со своим соседом по креслу, которым оказался писатель Сергей Нестеров (известный под псевдонимом Нестор), возвращавшимся с книжного салона. Две знаменитости после краткого знакомства могли бы благополучно проспать весь полет, если бы не десница Божья, так кстати встряхнувшая самолет, скромно скрыв свое всемогущее вмешательство зоной турбулентности. (И это еще одна фундаментальная тема романа - вопрос веры и ее терапевтического значения для ослабленной сомнениями и тоской души). Глеб проснулся от тряски и, чтобы отделаться от заботливой и кокетливой стюардессы, убеждавшей виртуоза пристегнуться, будит задремавшего было пьяным сном Нестора, который недолго думая предлагает написать книгу о Глебе. Глеб согласился не сразу, о нем уже написано несколько книг, неплохих, но неглубоких, на что Нестор с самоуверенностью человека знающего цену своему таланту, говорит, что его книга Глебу понравится. Так и есть, Нестор - хороший писатель.

С этого момента роман обретает символичную для Глеба полифонию (учась на филолога, он писал по ней диплом). Главы нескольких последних лет он рассказывает сам, а главы из прошлого, начиная с самого детства, написаны от третьего лица. Мне нравится думать, что это и есть книга Нестора, который стал для Глеба не только летописцем, но и другом семьи. Семья - третья тема романа, интересная своей двойственностью: для того, чтобы стать близкими людьми кровные узы не обязательное условие. Семья - первая скрипка в этом оркестре, с нее все началось. Потом будет осознание смертной природы человека, потом спасительный приход к вере и пониманию, что смерть - это еще не конец, всё это потом, а сначала была семья, в которой Глеб был счастлив. Несмотря на развод родителей его детство можно назвать благополучным, потому что он всегда был любим.

Брисбен - австралийский город с длительным сезоном дождей, прекрасным ботаническим садом и золотой лихорадкой в анамнезе, в романе предстает краем безусловного счастья, мифическим Эльдорадо, где каждый день праздник и радость. Это город-рай, куда не летает ни одна авиалиния мира. Хитрость в том, что Брисбен есть в каждом из нас, надо только найти к нему дорогу в своей душе.

Занятная история человека, который проснулся в будущем.
Повествование переносит нас из одной эпохи в другую и обратно. Все это представлено в виде дневниковых записок. Автор косвенно поднимает в книге очень много проблем и вопросов.
Как это проснуться в будущем? Как привыкнуть к новой жизни и новым технологиям? Главный герой оказался в очень необычной ситуации, да и не ситуации наверное, а в необычном для себя мире. Как бы вы поступили, если бы завтра проснулись в будущем, какие бы были ваши первые шаги?
Как пронести любовь через года? Настоящая любовь неподвластна времени и главный герой это доказал на своем примере. Как бы вы поступили, если буквально недавно вы видели свою любимую молодой и красивой, а сейчас она уже лежит прикованная к кровати на пороге смерти?
Возможно ли забыть прошлое? Главный герой не смог отпустить свое прошлое, он искал людей с которыми был хоть как то связан в той старой жизни. А вас что то или кто то держит в этом мире? Кого бы вы первым делом начали искать спустя года?
Как жить дальше? Приспособится к новому миру и его законам, найти себе спутника жизни, который поможет преодолеть все, и зарабатывать на всей сложившейся ситуации, именно так и поступил наш герой. А как бы поступили вы?
Согласились бы вы на такой эксперимент, если бы это было возможно? Я наверное нет, не готов я расстаться со всем, что меня окружает.

"Времени на раздумий нет, но
У тебя есть шанс отличиться в этой войне.
Всё или ничего, пьедестал или могила.
Будущее наступило, будущее наступило."
ST1M

«Авиатор» Водолазкина — уникально изданная книга. «Спасибо» — причём именно так, в кавычках, следует сказать издателям, которые решили прямо на обложке разместить достаточно большой спойлер. Так что, если вы лелеете в себе спойлерофобию, то заверните «Авиатора» в газетку, а заодно дальше не читайте мой отзыв, потому что мало ли что.

Спойлер в следующем, чтобы долго не гадать. Главный герой просыпается в больничке и ничего о себе не помнит, потом начинает потихоньку вспоминать (ага, снова Эко! В «Лавре» был «Баудолино», а тут явно «Таинственное пламя царицы Лоаны»)… Вот только со временем какие-то несостыковки. В памяти у дяденьки начало XX века, а за окном уже вовсю кутит безалаберная постсоветская Россиюшка. Тут бы читатель долго гадал вместе с главным героем, что и как, как так получилось — злобные ли инопланетяне промыли его мозг; может быть, душа его вспоминает предыдущее перерождение; галлюцинирует ли он; начитался книжек… Да мало ли что там можно навыдумывать! Авиатор, в конце концов, — наверняка долетался. Упал темечком с небес о землю бренную, да и поехал умишком прямо во времена братьев Райт. Но обложка однозначно показывает, что именно произошло с бедным авиатором. Прикройте её, ради б-га. И аннотацию прикройте.

Теперь бугурт немножечко прошёл, так что пляшем дальше. Авиатор, как можно уже догадаться, с самолётами связан мало. Не летал, не служил, крылья из птичьих перьев на воске не создавал. Вообще, мы с вами, то бишь читатели, куда большие авиаторы, чем он. Парим над текстом, взираем сверху на связь времён, параллели и судьбы. Главный герой тоже так «парил» — над временем, ввинтившись в спираль прошлого и будущего. И эта его историческая память очень всех интересует. Бедного авиатора спрашивают, ну как там, что там было в начале века? Где великие события? Трогал ли ты Ленина за бороду, чувствовал ли запах революции, трепетало ли твоё сердце, когда валы истории крушили всё вокруг? А ему и рассказать-то нечего. Обычный день. Кажется, дождик моросил, на завтрак съел яичницу, чесалась левая нога. Все вздыхают разочарованно, эх ты, всё проспал. Можно подумать, мы сами сейчас чувствует шевеление великой истории, а она ведь постоянно бурлит, вот прямо сейчас, в новостях, за окном. Но мы об этом узнаем только через лет N-десят — из учебников истории.

Автор поднимает интересный вопрос, насколько является воспоминание реальностью. Или это всего лишь нейроны, которые можно потыкать палочкой, сфабриковать, сфальсифицировать, упаковать в баночку, как консервы. Что такое наша с вами память? Что такое память историческая? Если все будут говорить, что кошка белая, а она была чёрная, то какого цвета она будет для будущего?

Отличной приправой к авиаторству стал выбор места действия. Петербург — связь времён видна даже архитектурно, он существует слегка экстравагантно, вне времени, так что никто не будет в нём удивляться конному экипажу или булыжной мостовой. Впрочем, общий ритм жизни по Водолазкину всё-таки изменился. И не только ритм. Вот раньше деревья были больше, трава зеленее, а всё настоящее, хоть и нет такого слова в сравнительной степени в русском языке. Современная жизнь для главного героя похожа на безвкусный соевый «шоколадный» батончик, в котором от изначально заявленного шоколада остался лишь слабый отзвук вкуса. Слишком пресно, слишком утилитарно, слишком быстро. Нет смакования, наслаждения мелочами, всё бы только побыстрее, попроще, поэргономичнее что ли. Для контраста авиатору дана его современная жёнушка. Так как повествование идёт в форме дневников разных лиц, то мы можем и её глазами глянуть на ситуацию. Она не отрицательный персонаж, её прагматичность не является чем-то порицаемым. Скорее, автор сожалеет, что она не даёт современным людям воспарить в небеса, прижимая прочно тяжеленным якорем к материальному миру. У молодого поколения нет памяти, ни исторической, никакой, лишь мещанство и безвкусица. Зато попа в тепле.

Летающий по времени Робинзон Крузо, авиатор без крыльев, художник без кисти, всегда кто-то без… Главный герой оброс воспоминаниями, странными двойниками, окружён «летающими» фамилиями, даже окунулся немного в так активно всплывшую в современной русской литературе тему лагерей (ага, вновь Соловки, но уже скупо, нехотя, как и рассказывал бы, наверное, настоящий очевидец, которому хочется больше сохранить в памяти запах этой мягкой французской булки, а не вонь барака). Он действительно ровесник века, так что вопрос в итоге встаёт такой: если ты ровесник века, несёшь ли ты ответственность за него? Будешь ли ты виноват в том, что сохранил в памяти своей и для памяти потомкам мелочную ерунду — или что-то великое? Что вообще следует помнить: тяжёлый грохот колёс времени или симпатичную незнакомку в трамвае нумер три? Надеюсь, что с меня никто никогда не спросит чего-то подобного.

Книга состоит из четырех частей, разделяя текст по смыслу. Сам текст - это статьи, интервью, этюды, написанные в стол. Все из разного времени, с реакцией на разные события. Это влечет за собой определенные трудности, самая заметная из которых - это повторения. Мы десять раз прочтем про небоскреб в Питере, про особенные высказывания Лихачева, про необходимость держать язык в узде. Это навевает скуку и отворачивает от книги. Но, обо всем по порядку.

Первая часть - "Мелочи академической жизни". Это по сути маленькие зарисовки воспоминаний из университетской жизни, очень коротенькие главы, скорее напоминающие собой анекдот. Я смеялась весь раздел, конечно были и шутки в молоко, но в основном очень смешно, ярко, жизненно, интересно. Поэтому сильным контрастом был переход на следующую часть.

"In memoriam" посвящена Лихачеву. Вот так вот внезапно, после сборника анекдотов мы переходим к суровому, рваному жизнеописанию не простой истории Дмитрия Сергеевича, чья жизнь пришлась на все войны и революции двадцатого века. Текста не много и он на столько хаотичный, что в голове почти ничего не осталось, кроме выписанных пары книг к прочтению и желанию почитать биографию по интереснее.

"Мы и наши слова" - это как раз таки борьба с изменениями в русском языке. Почти требование, чтобы в стране появилось учреждение как во Франции, которое будет выписывать штрафы за коверканье современного русского языка, введение не нужных англицизмов и прочего.

"Вопросы и ответы" - в основном вопросы про писательское мастерство и романы "Лавр" и "Соловьёв и Ларионов". Мне было мучительно скучно. Я видела к этому моменту уже много интервью с Водолазкиным и ничего нового мне ответы не сказали. Зато было очень много совершенно не интересных и странных, для меня вопросов.

Хочу выделить одно интервью с автором, которое идет меньше двадцати минут, и при этом Водолазкин пересказывает "In memoriam" и делится изменившимся мнение, выраженным "Мы и наши слова" - язык больше спасать не нужно. А небоскреб все так же бесит.