– Не нарушил я родительский приказ. Привез сестру к жениху, как было велено. Только у них обычай такой…

– Такой обычай у дешнян, что всякий год молодая жена или дева княжеского рода в первозимье уходит в подземелье и там живет до Ладиного дня, – подхватила Лютава. – Разделяя самой Лады заточение, что у Велеса в плену томится. И было решено, что в этот год я пойду Ладе служить, а свадьбу до Ладиного дня отложим. И вот… – Она набрала побольше воздуху перед самым сложным, – как вошла я в подземелье, так мне тайное открылось. Узнала я, почему боги Бранемеру уже двенадцать лет детей не посылают. Узнала, что не на жене проклятие лежало, а на нем самом. Сглазила его мачеха, старого князя младшая жена. Хотела, чтобы Бранята бездетным умер, а после него все ее сыну Витиму досталось. Но я… я одолела бабку и сняла сглаз. И жена Бранемерова сразу же и понесла. Теперь я, даже если весной и выйду за него, княгиней уже не буду: Миловзора родом не хуже меня и сына родит первой. К тому же… к весне и дешняне могут проведать, что с нашим батюшкой приключилось. Кто тогда меня возьмет – испорченного отца дочь? Узнает муж об этих делах – домой отошлет с позором. Я позора себе и роду не хочу. Сперва исцелим батюшку, тогда и будем о свадьбах думать.

По лицу Богорада было видно, что в уме его роятся и толкаются многочисленные вопросы. Но он молчал: в делах волшбы и волхвования он ничего не понимал и знал, что в этом племянники куда умудреннее его. А к тому же Лютава сказала нечто, отвечавшее его собственным мыслям. Даже и выйди она за Бранемера еще осенью, это не помогло бы делу в том случае, если на Десне узнают о несчастье с Вершиной. Весьма вероятно, что муж отослал бы ее назад, осрамив весь род Ратиславичей. Богорад и сам день и ночь изводился от беспокойства ради грозящего позора.

– Так что, девка, поедешь домой? – спросил он, помолчав.

– Мы поедем, – уточнил Лютомер.

– Ты со мной в гощенье пойдешь, – возразил Богорад. – Ты – отцу старший сын и наследник, тебе и дело его исправлять.

С этим Лютомер не собирался спорить. Подхватив поводья из слабеющих отцовых рук, он оставлял за собой его место, если Вершине не удастся вернуть разум и здоровье. Отказаться – означало уступить все права кому-нибудь из братьев. Чего доброго, Хвалису!

– Значит, мы пойдем с тобой в гощенье и приедем в Ратиславль вместе, – решил Лютомер.

– А отец… – начал Богорад, снова хмурясь.

Он и сам не знал, как быть: послать девку одну или с двумя-тремя отроками за две реки не поворачивался язык. Но если она повезет свое загадочное средство по пути гощенья, это означает, что в Ратиславле оно будет месяца через два!

– Это не так страшно, – утешил его Лютомер. – Галица мертва. Управлять подсадкой она больше не может, а без хозяйки дух пребывает будто в спячке. Говорят, можно два-три года так жить. Мы успеем вернуться… и все поправить.

Но чело Богорада не разгладилось, в глазах застыло угрюмое сомнение. Он чувствовал себя будто в избе, где проваливается крыша и оседают две-три стены: не знаешь, куда кидаться, что держать, чтобы не дать всему зданию рода Ратиславичей рухнуть на головы детям. Князь – испорчен и безумен, старший сын – бойник и оборотень, второй сын – преступник и беглец… Даже младшая князева жена, по чьей глупости все это заварилось, сбежала, и неизвестно, где она сейчас и что затевает. Слава чурам, если Галица мертва, но ведь с той дуры Замили станется другую замороку найти! Мало ли их Невея наплодила!

– Ну, смотри, – наконец выдохнул Богорад. – Ты – отцу наследник, тебе и решать.

А когда он встал и пошел к своим саням, Лютава вдруг испустила глухой протяжный стон.

– Что? – Лютомер обернулся. – Ногу отсидела?

– Нет!

А Лютава сообразила: стая разворачивает лыжи вслед за Богорадовой дружиной! Они снова едут на полудень, вверх по Рессе, на приток Перекшу, что служит гощенью дорогой на восток. Все ее мечты о ночевке возле теплой печки, о пирогах и блинах со сметаной, о болтовне с Милемой и другими сродницами пошли прахом!

А ведь Чадославль был уже так близок – мало не видать…

* * *

За двадцать лет жизни в Ратиславле Замиля ни разу из него не выезжала – было некуда и незачем. Поездка до ближайшего займища уже казалась ей событием, а теперь, пустившись в путь через бескрайние леса, она чувствовала себя оторванной от всего прежнего – не так чтобы любимого, но привычного. Заснеженные чащи, которые ползли навстречу саням, уходили назад, но совершенно не менялись, неожиданно напомнили ей море. Хвалисское море… Нет, Бахр-аль-хазар – Хазарское море, как оно называлось в ее родном Хорезме. Она пересекла его, следуя в свите купца по имени Кабиль ибн Ульфат. И сейчас, двадцать лет спустя, его чернобородое лицо и хрящеватый нос ясно стояли у нее перед глазами. Она помнила даже голос – так ясно врезаются в память впечатления юности, когда жизнь впервые распахивается перед тобой во всю ширь. Но те воспоминания казались очень далекими – будто все это было не с ней, а с какой-то совсем другой девушкой. И даже странно, что ту другую девушку тоже звали Замиля. Видит Аллах, она не желала такой беспокойной жизни. Разве ее вина, что купец Кабиль так влюбился в юную рабыню, что повез ее с собой туда, куда женщин никогда не берут? Уж конечно, жену свою, Раджап-бану, он не стал бы таскать по свету, не заставил бы переживать бесчисленные трудности, опасности и невзгоды!

Впрочем, Аллах не был к нему благосклонен. Любопытство к неведомым землям и торговым путям завело его на гибель. Прознав от вятичей, что у хвалисов с собой немало серебра, молодой угрянский князь Вершина собрал войско и напал на купцов у самых своих рубежей. Нападение случилось на берегу большой реки – Оки, как Замиля потом узнала. Но Кабиль говорил, что это Нахр ас-сакалиба – Река Славян, которая впадает в Хазарское море. Было известно, что этим путем купцы-русы приходят из славянских стран к Румскому морю, а оттуда пробираются к Хазарскому и едут на верблюдах до самого Багдада, но никто на Востоке не мог сказать, что сам побывал у начала этого пути. Одни говорили, что Река Славян течет в Хазарское море из Румского, другие – что выходит из глубины славянских земель и двумя рукавами впадает в два моря.

Кабиль хотел стать первым, кто доберется до самых истоков и выяснит наконец всю правду о Реке Славян. Мечтал, как прояснит это дело, возможно, даже напишет книгу и тем навек прославит свое имя. Со своими людьми – купцами и охраной – он с позволения хазарского кагана вошел в Реку Славян из Хазарского моря и миновал город Хамлидж, лежавший неподалеку от ее устья. Там он встретил купцов ар-рус, которые указали дорогу дальше, но предупредили: там совсем дикие места, где жители недружелюбны к чужакам.

И оказались правы. Чем дальше от моря забирался Кабиль, тем труднее ему было договориться, несмотря на усилия рабов-толмачей. И вот однажды на рассвете, когда отряд собирался в путь, из кустов вдруг полетели стрелы. Замиля успела спрятаться среди поклажи, накрывшись мешком. Ее нашли, только когда все уже было кончено и победители стали делить добычу. Люди Кабиля были перебиты, частью захвачены в плен и проданы проезжим русинам, у которых уже имелись заключенные договора с местными князьями о безопасном проезде. Впоследствии, начав понимать язык сакалиба, Замиля узнала: к мысли об этом набеге Вершину подтолкнули подлецы ар-рус. Им не нужны были соперники на этих торговых путях.

Сам Кабиль погиб. С немногими людьми он пытался уйти на лодье, где лежал один из сундуков с серебром, но получил стрелу в грудь. Из последних сил он раскрыл сундук и опрокинул через борт в реку, а затем и сам бросился туда с саблей в руке. Так и лежат на дне Оки сотни серебряных дирхемов, золоченая сабля и кости отважного, но неудачливого искателя новых путей… И не насмешка ли судьбы – что она, рабыня-наложница, взятая хозяином ради отдыха среди тягот пути, единственная теперь знала то, за что немало мудрецов Хорезма заплатили бы золотыми динарами: что большая река, впадающая в Бахр-аль-хазар, у местных жителей называется сперва Итиль, потом Юл, что в нее впадает Ока, населенная славянами и схожей с ними голядью, а в Оку – Угра, ведущая от вятичей к кривичам и дальше каким-то образом выводящая к землям русов…

Угрянский князь Вершина этих сведений не ценил, зато был охоч до серебра и шелков. Добыча ему досталась немалая – правда, половину он отдал вятичским князьям, своим сватам, за разбой на их земле, – и красавица рабыня Замиля. Двадцать лет она прожила в избе среди этих вечных снегов, родила пятерых детей, двоих похоронила… Привыкла жить среди язычников и делить с ними пищу – не хватило духу отказаться от еды и умереть ради Аллаха. И дети ее выросли язычниками… Но как она могла помешать этому, если их, едва научившихся ходить, брали за руки и уводили в общий круг – плясать перед идолами? Детьми Замили распоряжалась старшая жена – княгиня, и младшая жена подчинялась ей, как дома – Раджап-бану. Доля младшей жены во всех землях одинакова.

Замиля всегда знала, что рано или поздно эти края и эти люди погубят ее. Недаром же ее первые шаги по земле угрян она сделала между пятен крови и мертвых тел. Вершина был добр к ней, но не сумел защитить ее сына от детей Велезоры. А теперь и сам превратился в опасное чудовище, какого-то шайтана! И вот ей, уже совсем не молодой, приходится пускаться в путь через море, не ведая, что на том берегу…

Вперед продвигались не быстро. Зная, что за бабу ему придется везти через три реки, Толига набрал с собой овчин, припасов, так что загрузили целые сани – кроме тех двух, что ушли под пожитки самой Замили. Она увезла из дому все, что смогла, будто не собираясь возвращаться. Толига был хмур и со спутницей почти не разговаривал. Ему пришлось выдержать целый бой с собственной «старухой»: Мирогостевна решительно возражала против того, чтобы муж ввязывался в это дело. Едва отпустила сыновей – только потому, что и сама считала добрым делом избавить Ратиславль от хвалиски.

Ехали по хорошо знакомым местам – вверх по Угре. Толигу, княжьего родича, здесь знали и охотно пускали ночевать. На Замилю смотрели с изумлением: в этих краях не видели таких темноглазых, черноволосых женщин, – потом начинали шептаться. Никому не открывая правды, Толига рассказывал, что младшая княжья жена по повелению самого Вершины едет проведать своего сына. На верхней Угре уже прослышали о событиях минувшего лета, хотя и толковали их вкривь и вкось.

Через три дня вышли в извилистую Жижалу – приток Угры, что вливался в нее с полуночи, как раз там, где сама Угра резко поворачивала на полудень. С запада в нее здесь же впадала Вороновка, и три реки образовывали нечто вроде неровного креста, перекрестка путей на все четыре стороны света.

Теперь до цели оставалось совсем близко, и еще до вечера путники увидели городец Верховражье. Речной мыс отделялся с одной стороны глубоким оврагом, откуда и пошло название – от «верх оврага», а с другой стороны был выкопан ров. Здесь сидел род Радутичей – старинный, знатный и неуступчивый. Когда-то их предки отвоевали эти земли у голяди и не желали признавать над собой власти ни смолянских, ни угрянских князей. Князь Братомер, а потом его сын Вершина немало бились с Радутичами и в конце концов договорились о дружбе, отдав сестру Толиги, Румяну, в жены старшему Дорогуниному сыну, Окладе. Толига был родичем Вершины по Темяне, то есть к княжескому роду не принадлежал, но Оклада сам выбрал Румяну – самую красивую из ратиславльских невест того лета.

Оклада сейчас и был старейшиной Верховражья и называл себя боярином. Дань с Жижалы он собирал сам и две трети отсылал в Ратиславль, но в остальном был здесь полным хозяином: сам судил, сам приносил жертвы за жижальцев у знаменитого Копье-камня, сам созывал вече. Все это немало заботило Вершину, но пришлось кстати, когда понадобилось избавиться от Хвалиса: на Жижалу угрянское гощенье не ходило, и можно было верить, что здесь оплошавшего отпрыска никто не найдет. А Оклада только рад будет приютить того, кого не любят в Ратиславле.

Перед прибытием Замиля велела остановиться и переоделась: вместо дорожной надела самую дорогую свою шубу – на булгарских соболях, крытую синим шелком, – а поверх убруса намотала другой, золотистого шелка. Надела золоченые греческие обручья с самоцветными камнями, перстень, в котором мерцал лиловый камень джамаст с хорезмийской надписью «Ил-ла-лах», который какой-то русин отдал Вершине в уплату за проезд через его земли от Волги к Десне. Все это Вершина надарил ей за двадцать лет. Она не собиралась являться к Окладе беглянкой и просительницей: пусть гордится, что его навестила любимая жена угрянского князя!

У Толиги всю дорогу было сердце не на месте. Полгода назад он отвез сюда своего воспитанника, но с тех пор не имел от него вестей и не знал, как тот здесь прижился.

Однако все оказалось даже лучше, чем Толига ожидал. Судя по веселому виду Хвалиса, у Оклады он пришелся ко двору. Здесь легко было рассказывать, что он был вынужден бежать из дома, чтобы его не погубили оборотни – дети Велезоры, и Оклада охотно поддержал того, в ком видел соперника будущих угрянских князей. За столом Хвалис сидел среди хозяйских сыновей и был одет в такую же, как у них, сорочку, шитую руками боярыни Румяны.

Матери Хвалис очень обрадовался, и она разрыдалась, припав к нему. Потом, проведенная в дом, стала раздавать подарки: посуду хозяйке, полотно дочерям, пояса и рукавицы сыновьям. Хозяину – шелковую шапку на соболе. Семейство было довольно многочисленное: сыновья Живогость, Переслав, Радутец, Румянок, дочери Игрелька и Добруша. Старшая, Толигнева, названная в честь брата матери, уже была замужем. У Оклады имелся младший брат, что изначально тоже звался Радутец, но теперь больше был известен под прозванием Кривец – правый его глаз был стянут старым шрамом. У Замили и для него нашелся тканый пояс и резной гребень. Оклада, довольно хмурый рыжеватый мужик, и правда был горд принять такую гостью, даже расщедрился на пару щербатых улыбок.

– Где вам хлеб, там и нам хлеб! – приговаривал он. – Дайте боги, чтоб вам лиха не было, коли вы наши родичи и сватья!

В городце жил только сам Оклада с ближними родичами, зато на берегу раскинулось довольно обширное селище. По вечерам люди набивались в обчину, где справляли пиры и обсуждали дела, и Толига рассказывал о событиях минувшего года на Угре. Главных было два: отправка Лютавы в дешнянскую землю, замуж за князя Бранемера, и болезнь Вершины. Толига представил все наилучшим образом: Лютомера отец отослал вместе с сестрой и не велел возвращаться, пока сам не покличет – что было чистой правдой, – а значит, его наследником, буде чуры призовут, становится Хвалис. О том, что вину за болезнь князя молва возлагает на Замилю, он, конечно, не упомянул. Зато дал понять, что ради будущего вокняжения Замиля и приехала за любимым сыном.

На самом деле Толига с трудом скрывал беспокойство. Замиля приехала ведь вовсе не затем, чтобы забрать сына, а чтобы с ним остаться.

Самому Хвалису они тайком рассказали всю правду.