В детстве у меня был друг по имени Нияз. Уста[5], создатель музыкальных инструментов, смиренный дервиш, житель Пыльной улицы, беспощадно заносимой песком. Именно он, взяв меня за руку, привел к миру, который я слышал в себе, но смутно. Не из-за слабого слуха. Межмирье открывается не сразу.
Мы приходили к морю. Если летом, то босиком. По горячему песку с почти невидимыми крупицами соли. По округе разливался азан. Гилавар – ветер теплый, хаотичный, игривый – то усиливал, то приглушал священные звуки.
Как-то я признался мастеру: «Уста, наверное, плохо так говорить… Меня пугает азан. Не знаю почему. Он же пугать не должен». Нияз остановился, посмотрел на море – еще десять шагов, и мы у первой волны. «Финик, ты не азана боишься, а себя. Настоящего, полного любви. Тебе скажут, что для современной жизни не годится быть любовью. Это их выбор. Не осуждай и, выбирая любовь, не думай, что становишься выше других. Ваше различие только в том, что ты уже видишь дорогу к морю, а они еще ищут».
Нияз отыскал на берегу высокий песочный сугроб, присел на него. Я плюхнулся рядом, закинул левую стопу на правое колено – кусочки ракушек впились в кожу. Смахнул их и, улыбнувшись Каспию, протараторил: «Все же Бог живет в море, а не на небе или в сердце, как говорит бабушка. Посмотри, какое оно красивое. И все любят море. Как Бога».
Уста отвечал мягко, медленно, не отводя взгляда от первой волны. «Ты прав, Финик. Бог живет в море. И не только там… Смотри, какая большая, без пены. Такие волны дед называл бескрылыми птицами, умеющими летать… В каждом из нас море проявляется по-разному. В ком-то штилем или штормом, в других приливом или отливом. В море и счастье, и прозрения, и опасности, и неизбежности. Не пытайся определить, где оно кончается. Зачем ограничивать жизнь?»
Однажды Нияз ушел. На Абшероне и в ближайших городах его больше не видели. Первые месяцы я болел, тоскуя по другу, приходил к его ветхому дому с колодцем, искал у линии первых волн.
«Его нигде нет», – думал с отчаянием. И вдруг понял ошибку – слово «нигде». Нияз жил во мне. Как и все, что я любил. Потерянное любимое может исчезнуть с соседней улицы, но оно непременно нас ждет. В области сердца.
Утром отец учился, днем разносил почту, ночью разгружал машины с камнями. Единственный кормилец большой семьи; мама занималась хозяйством, растила детей. Папиными отдушинами были мы и фотография, которой он увлекался со школы. Снимал нас на пленку, негативы проявлял в красном свете дальней комнаты. По утрам на веревках вдоль стен висели влажные черно-белые листики. Высыхая, картинки обретали историю – с героями, местами, предметами.
Снимки размытые, думаю, намеренно. Чем дольше на них смотрю, тем острее ощущение, что еще чуть-чуть – и услышу звуки, почую ароматы пойманного мгновения.
Мама бережно складывала отцовские фотографии в альбом с зеленой бархатной обложкой (сама обшивала). Любила его перелистывать, показывая нам с братом. Я не смотрел. Боялся застрять в ушедшем времени: засосет, и я не доберусь до желаемого. В чем был корень страха? В том, что где-то глубоко-глубоко я понимал, что прошлое люблю сильнее мечты.
Мама уловила мои опасения. Стала чаще говорить со мной о будущем, о том, что ждет впереди. Например, о поездке на Праздник весны в Шеки, где горы круглый год не снимают снежную шапку, река Гурджана с таянием льда поет песни, а дядя Салех расписывает уваренным свекольным соком поверхность медовой халвы.
В старших классах, когда мы переехали из Абшерона в город, меня мучил один и тот же сон: вместе с героями своего детства – c теми, кто навсегда внутри, – спускаюсь к морю, как вдруг некая сила прижимает меня к черной стене, не дает двинуться. Никто этого не замечает, не слышит моих криков. Друзья уходят.
Не выдержал, рассказал о страхах отцу. Он меня обнял. «Не надо бояться прошлого, Финик. О нем надо помнить, но глубоко не ныряй. А если погрузился вглубь, успей вовремя вынырнуть. Иначе задохнешься. Перед сном думай о завтра. В нем новое утро, новая жизнь».
С тех пор каждый раз, когда мысли уносили далеко в прошлое, я возвращал себя в настоящее, вспомнив о мечте, к которой стремился вопреки трудностям. Тот сон больше не снился.
В тридцать восемь лет мама стала брать уроки фортепиано. Два раза в неделю приходила с работы раньше обычного, быстро нас кормила, обнимала отца, целовала нас с братом в макушки и, захватив папку с нотами, убегала на занятия.
В детстве Сария окончила музыкальную школу, но инструмента в доме не было, возможности купить – тоже. «Я по кусочкам собрала мечту. Без нее сердце тускнеет, Финик. Не прощу себя, если не сыграю сама на своем пианино „Фантазию-экспромт“ Шопена».
Дом педагога Нины Абрамовны находился в тридцати километрах от нашего абшеронского поселка, маме приходилось ехать на электричке, потом два километра подниматься по склону. Возвращалась к девяти, я встречал ее на станции Инжирная.
Летом темнело поздно, в девять вечера море еще читалось. Мы останавливались там, откуда его хорошо было видно, смотрели на воду, переливающуюся закатным багрянцем. Мама рассказывала о занятиях, о том, что пальцы уже не те, плохо слушаются, играть пока получается на уровне третьего класса, что откладывает с зарплаты на белое пианино, которое продает Хафиза, тощая злобная соседка, и как было бы хорошо, согласись та на рассрочку.
Море засыпало у нас на глазах. Однажды, перед тем как поднять сумку (она клала ее у ног; если бралась за ручку, значит, пора домой), мама улыбнулась Каспию и сказала: «Когда мы с твоим отцом задумались о вас, я спрашивала себя, зачем мы рожаем детей. Себе? Миру? Трудностям и несправедливостям? Появлялся один ответ: чтобы показать им море… Потопали, Финик, нас ждут дома».
Нас действительно ждали. Отец стоял или прохаживался у калитки, тревожно раскуривал сигарету, выгуливал на поводке Пялянга. Мама подбегала к нему сзади, обнимала со спины: «Ты нас ждешь, Воробушек?» Он смущался. «Пса выгуливаю, не видите, что ли». Отец редко говорил о чувствах, пряча мягкое сердце под оболочкой суровой сдержанности.
На веранде сидел брат, караулил тропинку сквозь сад. В руке – свернутый рулетом кутаб с зеленью. «Эй, вы что так долго? Я все кутабы спас от холодной смерти. Остывали, не пропадать же им».
В один из таких вечеров, вернувшись домой, мы увидели в гостиной пианино. Светло-коричневая «Беларусь» (отец купил не у ведьмы Хафизы). Впервые на папин день рождения Сария сыграла на нем Шопена.
Все последующие годы она ставила рядом с инструментом, на пол, банку с водой, чтобы он не рассыхался. Мы с братом не раз нечаянно ее переворачивали, но никто об этом так и не узнал.
Вечерами дедушка Асад ходил в чайхану. На моих каникулах, когда не нужно было рано ложиться спать, брал и меня. За железными столиками собирались мужчины, распивали чай из топившегося дровами самовара, неспешно беседовали, громко спорили, резались в нарды, слушали мугам.
Читали стихи, часто Джавида[6]. «Hr qulun cahanda bir pnahı var / Hr hli-halın bir qiblgahı var / Hr ksin bir eşqi, bir allahı var / Mnim tanrım gözllikdir, sevgidir»[7]. В старших классах по обрывкам воспоминаний я разыскал услышанные от дедушки строки. Стали любимыми.
Сижу в чайхане в окружении Асада и еще двоих старцев. Они заботливо заказывают мне айвовое варенье, а сами, не нарушая традиции, пьют чай с колотым сахаром «келле генд». Варенье Асад позволял себе исключительно на завтрак, мазал на хлеб с маслом.
Чайчы[8] Агабала, пузом рассекая клубы сигаретного дыма, приносит мне варенье и горячий хлеб. «Небось проголодался, перекуси, малыш. На нас не смотри, старикам есть вечерами нельзя, животы мешают. Вот и пьем чай. Çay ndir, say ndir![9]» Я представлял Агабалу большим кораблем, везущим много еды, – над ним неустанно кружат чайки, а я, стоя на мачте, подбрасываю им хлеб, обмазанный айвовым вареньем.
Наш столик в чайхане самый тихий, беседы вполголоса. О вере, суфизме, поэзии, поиске. Дедушка говорит о мыслях, среди них встречаются такие, от которых нет противоядия, приходится додумывать до конца. Больно, сердце покрывается трещинами, вот-вот рассыплется на кусочки. Но там, где наступает конец, скрыто начало. «Beylr[10], через трещины в нас проникает свет, согласны?»
Они рассуждают о том, что жизнь не любит привязанностей, – ничего вечного, неизменчивого на земле нет. Хоть мне и семь, понимаю, о чем речь. Накануне августовский солнцепек сменился ураганом, и мой песочный замок на берегу безжалостно смыло волной.
Наутро после бури я пришел на пляж и не застал того, что создавал целых три дня. Ни следа. Ласковые волны спокойного моря, глянцевая поверхность мокрого песка – природа вернула свою первозданность. Расстроенный, прибежал домой, обнял дедушку.
– Деда, почему волны разрушили мой замок?
– Чтобы кто-то построил на его месте другое и тоже понял важное.
– Это несправедливо… Что осталось мне?
– Воспоминания, понимание и возможности. Например, любить больше, делать мир лучше и построить то, что хочешь, на берегу своего моря.
– Моего?!
– Да.
– И где же оно?
– Внутри тебя, Финик.
В поселках Абшерона стучатся во все двери, когда кто-то тяжело болеет или умирает. Люди собираются вместе, помогают. Мало кто отказывает. Не из-за того, что беда может произойти с каждым. «А тогда почему?» – спрашиваю бабушку, перемалывающую в мясорубке орехи. Завернутое в одеяло тесто подходит в самой теплой комнате дома.
«Милосердие никогда не бывает ошибкой, Финик. Это начинка жизни, как молотый с сахаром фундук в шекербуре».
В третьем классе болезнь настигла моего одноклассника Исрафила. Мы с ним собирали с деревьев божьих коровок в бутылку из-под кефира, выпускали их на берегу Каспия. Нам казалось, что только у моря возможна абсолютная свобода.
У Исрафила обнаружили уплотнение под мышкой. Увезли в город, в больницу. Его место за предпоследней партой долго пустовало, никто туда не садился. Опечаленный, я возвращался домой и ложился рядом с сидящей на ковре Соной, с молитвой на устах перебирающей четки.
Она гладила мои волосы, лечила теплом рук. Легчало. Сона доставала из зеленого бархата Священную книгу, открывала где-то посередине, указывала на одну из арабских вязей. «Это аят из суры „Раскрытие“. Знаешь, что тут написано? „Воистину, за каждой тягостью наступает облегчение“».
Все так, бабуль. В трудных ситуациях лучшее, что можешь для себя сделать, – не забывать, что все к лучшему, пусть и не сразу это очевидно.
Спустя четыре месяца Исрафил вернулся в школу. Это было счастьем.
Идя по жизни, я встречал людей, чурающихся хорошего больше, чем плохого. Потому что плохое не боишься потерять. Так и живут в страданиях, как вдруг жизнь преподносит им то, чего страшатся и желают одновременно, – счастье. Они шарахаются, не верят, не хотят прикасаться, чтобы не отняли. Со временем приходит смирение – учишься жить в одной комнате со счастьем, поначалу с непривычки щурясь от его сияния. Так человек-страдание срастается с новой жизнью, невольно сбрасывая старую шкуру.
И в счастье, и в горе скрыто исцеление. Перерождение человека.
Когда исчезало солнце, а по небу разливались чернила, я ощущал бессилие. Темнота неведома, полна неизвестности. Море, переливающееся при солнечном свете надеждами, во мраке походило на черную дыру – так и c курса легко сбиться. Поэтому ночами я боялся закрыть глаза: вдруг просплю и мой корабль-мечта разобьется о скалы.
Обычно перед сном отец заходил в нашу с братом комнату, рассказывал о виденных странах вечного лета и холодных краях, где стоит утру начаться, как наступает вечер. «На Абшероне круглый год солнце, Финики. Еще и море под боком. Не забывайте за это благодарить».
О проекте
О подписке
Другие проекты