Мы не увидимся с тобой,
А женщина еще не знала;
Бродя по городу со мной,
Тебя живого вспоминала.Константин Симонов, 1941
Возможно мне просто везде мерещится Хемингуэй, но всю эту повесть мне отчетливо казалось, что Симонов писал под непосредственным воздействием Эрнеста. Эти рваные любовные отношения, это постоянное копание во внутреннем мире и попытки понять, понимает ли тебя другой человек, близость смерти и ощущение людьми этой близости, да сами диалоги в конце концов. Так что я до самой последней строчки гадал – насколько проникся Симонов Хемингуэем, достаточно ли для того, чтобы убить главного героя?
Хорошая повесть, дельная. Ее, вероятно, трудно было писать, ведь после Двадцати дней без войны невероятно трудно и удержать планку, и продолжить любовную линию, предельно герметичную из-за краткости и географической отдаленности. И надо сказать, что Симонов довольно успешно все вопросы по композиции решил, сумев выстроить свою параллельную трилогию как песочные часы – первая повесть обширна, вторая сжата, третья опять обширна.
Любопытно, что я ничего не читал у Симонова про 1943 год. Обе трилогии, и «Живые и мертвые», и записки о Лопатине сосредотачиваются на 1941, 1942 и 1944, проскакивая 1943. Почему? Или есть еще что-то, что я еще не читал, где и Курская дуга будет рассмотрена?
Но вот перед нами опять 1944, опять Беларусь и край Литвы, и даже выход к государственной границе. Смерть Серпилина упоминается, будет и Гурский, и проскользнувший рядом Синцов. Жизнь начинает оттаивать, в Москву стали возвращаться эвакуированные учреждения, в том числе и театры, газеты занимают свои прежние редакции. Люди учатся, женятся, разводятся и думают о продаже и обмене квартир. Наконец-то высадились во Франции союзники, но теперь этому уже и не так сильно рады.
Нетрудно заметить, что в этой повести Симонову куда интереснее самих военных событий был именно человек на войне, эта близость смерти, часто полудобровольная. И сама случайность этой смерти, когда она – лишь отражение математической вероятности.