Цитаты из книги «Белый саван»

Я верю: инквизиция вечности сжалится надо мной, и ее приговор будет иной, нежели тот, что вынесли Джордано Бруно: «Умертвить милосердно. Без пролития крови. Сжечь живым».

При этом поглядывая на своих товарищей, и товарищи дружно хохочут, а бутылка идет по кругу. О чем там ведется речь, мальчики не слышат. Женщина опять прикладывается к бутылке, потом швыряет хлеб в сторону и поднимается. Если бы ее не поддерживали сейчас чужие руки, она обязательно рухнула бы, зато теперь ей удается сохранить равновесие, женщина стоит, расставив ноги, вся какая-то оцепенелая, с бессмысленной улыбкой. – Катись отсюда! – визжит она вдруг и, как подкошенная, опрокидывается навзничь в телегу. Мартинукас видит, как мужчина до этого все нашептывавший ей что-то на ухо, забирается туда следом, а пятеро остальных обступают их плотным кольцом, напряженные спины напоминают изготовившихся к прыжку котов. – Что они там делают? – Любятся. – отвечает Васька, тяжело дыша.

Возле телеги, которую отволокли в тень, поближе к хлеву и каменной ограде, толпятся шестеро красноармейцев, а на возу лежит женщина. Васька, успевший устроиться в дальней телеге, призывно машет Мартинукасу. Тот приседает на корточки, начинает ползти на четвереньках, пробираться под телегами к другу. Пахнет сеном, дегтем, лошадиным навозом – Мартинукас доползает наконец до Васьки. Васька теперь прячется за колесом. – Гляди, будет весело. Шесть мужиков в исподнем поят водкой из большой бутылки развалившуюся на сене женщину. Женщина эта уже не молодая, с веснущатым лицом, с выступившими на щеках красными пятнами от выпивки. Она бессмысленно улыбается гнилыми зубами, в руке у нее зажат ломоть хлеба. Сделав глоток, женщина морщится, нюхает хлеб, откусывает кусок, и шестеро красноармейцев хрипло смеются вполголоса. Потом что-то говорят ей, и она еще сильнее растягивает рот в улыбке, трясет головой и, протянув руку, треплет близстоящего мужчину по волосам. А тот все говорит и говорит ей что-то на ухо.

Деревья стоят, точно победители. Листва пропыленная. Вдоль забора никнут отцветшие одуванчики. Пух у них совсем редкий. Стоит подняться ветру, все облетит…

– А во что играть станем? В маму и папу? – опять заходится от смеха Васька. – Ты будешь злой великан, а я – королевич. Будем биться с тобой на мечах, и я тебя одолею. – Не-е-е… Лучше давай ты будешь кулак Лысенко. Я стану жечь твои подошвы. Так, понарошку. Тебе будет очень больно, и ты подохнешь. Идет?

На улице он сталкивается с Васькой, сыном школьного сторожа. Ваське уже десять лет, от красноармейцев он научился смачно сплевывать сквозь зубы.

– Я не хочу умирать, мама. Тот господин, за которого мы тогда спрятались, и те офицеры на фонарях, они так некрасиво умирали, мама.

– Где ты был, Нукас? – материнская рука проводит по волосам сына. – В саду, мама. Я похоронил Мурлыку, сделал крест и помолился за ее душу. – Крест кошке? – мать улыбается, у нее белые зубы, и она прижмуривает свои раскосые глаза. – Ты же говорила – Бог живет на небесах. После смерти ведь все добрые души попадают на небо, правда, мама? Я помолился за Мурлыку. У нее была добрая душа. Она не царапалась и не кусалась. Мать уже откровенно смеется. Зубы у нее крупные, ровные, чистые. Мартинукасу даже хочется потрогать их пальцем. – У кошек нет души. – Почему? – Потому что они… глупые. – Значит, у глупых людей тоже нет души? Теперь мать хохочет громко-громко. И вместе с нею заливается Мартинукас. Ему весело, он понимает, что сказал необычайно остроумную вещь. Поэтому в запале продолжает приставать к матери: – Мама, но ведь у тебя… есть душа? – А почему ты спрашиваешь? – Отец иногда называет тебя глупой. Нет, мать больше не смеется. Сомкнув рот, она отворачивается от сына, глядит в окно мимо него.

– Где ты был, Нукас? – материнская рука проводит по волосам сына. – В саду, мама. Я похоронил Мурлыку, сделал крест и помолился за ее душу. – Крест кошке? – мать улыбается, у нее белые зубы, и она прижмуривает свои раскосые глаза. – Ты же говорила – Бог живет на небесах. После смерти ведь все добрые души попадают на небо, правда, мама? Я помолился за Мурлыку. У нее была добрая душа. Она не царапалась и не кусалась. Мать уже откровенно смеется. Зубы у нее крупные, ровные, чистые. Мартинукасу даже хочется потрогать их пальцем. – У кошек нет души. – Почему? – Потому что они… глупые. – Значит, у глупых людей тоже нет души?

Густые акации сплелись одна с другой, ветки персика сплошь усыпаны зреющими плодами, трава высокая, местами достает Мартинукасу до подбородка. Там, за персиковыми деревьями, растут старые вишни. За ними никто не ухаживает, они сцепились между собой сухими ветками – не разнять, не развести – вот и умирают маленькие вишенки, едва успев зазеленеть. Какие-то незнакомые Мартинукасу травы обвились вокруг стволов, а стволы – что сухой хворост, и старушки-вишни смахивают на раскрашенных покойниц. За садом – церковь с накренившейся дверью, за церковью – побеленные глиняные мазанки, которые белеют издалека среди плодовых деревьев; еще дальше – привольно раскинулся на несколько верст сад, принадлежащий всей деревне.