Следующим моим заданием стала сказка Уайльда «Соловей и роза». Переводила я ее с увлечением: мне было любопытно, чем все закончится. Профессорская дочка пообещала влюбленному в нее студенту танец в обмен на красную розу. Я подумала, что раз она торгуется с самого начала, едва ли в конце полюбит парня. Так оно и вышло: у студента не было розы, но ему помог соловей и отдал свою жизнь за цветок, нужный для чужого счастья. Но капризная девушка не оценила этот дар и выбрала кавалера, который преподнес ей драгоценности.

– И зачем этот студент добивался ее, сразу же было понятно, что она бездушная! – заявила я папе, когда мы разбирали текст.

– Умение любить – это тоже высший дар, данный не всем, – ответил папа. – Тот, кто любит, возносит объект на пьедестал, наделяет его лучшими из качеств. Студент обладал даром любить, и девушка казалась ему такой же возвышенной, как он сам. А те, кто не был в нее влюблен, видели, что она пустая и корыстная.

– То есть, у нее не было дара любить? – уточнила я. – Но, может, она применила его к тому, кто принес ей украшения?

– Вряд ли, – усомнился папа. – Дар любить – что одного человека, что все человечество – предполагает умение во имя любви отречься от мелких корыстных интересов, что мы обсуждали, читая «Дары волхвов». Там дары супругов друг другу больше не имели для них практического значения, но оба сумели оценить их по достоинству, понимая, что ради счастья доставить радость любимому другой пожертвовал своими интересами. А профессорская дочка даже не почувствовала, что это не просто красная роза, а в ней заключена жизнь птицы и любовь студента, и выбрала подношение с прикладным назначением. С точки зрения практического смысла, она права: роза, с какой любовью она ни была бы подарена, скоро завянет, а драгоценности всегда будут стоить денег. Это земная девушка, оценивающая мир с точки зрения практических, а не духовных ценностей. Может, в остальном она не глупая и не злая, но понимать, где настоящая любовь сердцем, а не разумом, ей не дано, это факт. Ей кажется, что кто дороже подарок подарил, тот ее больше и любит. Таких людей очень много, и далеко не все из них злодеи, просто они как бы живут в другой системе координат или говорят на другом языке. Один чувствует мир душой, сердцем, говорит на языке чувств, а другой понимает его только в цифрах и фактах. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я говорю.

– Я уже поняла! – заверила я. – Красная роза в рассказе – символ любви и жизни. А девушка с украшениями – символ сухого расчета. Поэтому студент и бросает розу в помойку, он решает, что миром правит расчет, и любви нет в нем места.

От удивления папа даже захлопал в ладоши.

– Ух ты! – восхитился он. – Какая красивая мысль! Впиши ее в свой перевод. Потом внукам будешь хвастаться, какой мудрой была их бабушка в девять лет.

Я ответила, что до внуков не доживу, потому что умру в 30 лет. Эту фразу я где-то вычитала и периодически выдавала ее со скорбной загадочностью на лице на потеху окружающим. Всерьез ее никто не воспринимал, включая меня саму: 30 лет мне казались именно той огромной, далекой и нереальной цифрой, о которой говорят «столько не живут». Однако собственное изречение я тогда послушно записала в тетрадку и по сей день, как и советовал папа, храню его в ожидании случая покрасоваться перед внуками.

Тут в комнату заглянула мама, усомнившись, что мы занимаемся английским:

– Если вы тут просто болтаете, идите лучше ужинать! – сказала она.

Ей казалось, что беседа на русском не может быть занятием английским.

А мне нравилось, что мы заодно рассуждаем о жизни, ведь просто переводить так скучно!

Потом мы читали и обсуждали рассказ Джерома Клапки Джерома про женщину, умеющую очаровывать. Она отвешивала комплименты двум писателям, и каждый из них был уверен, что она знаток и поклонница его творчества. А потом они столкнулись у нее в гостях, и выяснилось, что она обоим говорит одни и те же слова, а произведений ни того, ни другого в глаза не видела.

Пока я его переводила, все вспоминала нашу королеву Нику, которая умела нравиться «нужным» людям, независимо от того, нравятся они ей самой или нет. Она знала, как это делается, и у нее всегда получалось, будь то ребенок или взрослый, мужчина или женщина. Это ее умение вызывало во мне любопытство и даже некоторую зависть, поэтому я всегда с интересом наблюдала, как наша королева очаровывает тех, чье расположение ей зачем-нибудь нужно. Мне хотелось узнать секрет, как же ей удается так быстро завоевывать симпатии всех тех, кого она себе наметила. И через какое-то время я поняла, что она говорит всем примерно одно и то же, прямо как героиня Джерома. Действительно, если для каждого придумывать новую лесть, это же с ума можно сойти! Куда проще раз и навсегда запомнить формулу, как в математике. Хочешь очаровать писателя – хвали то, что он пишет. Художника – восхищайся его картинами. Ученого – покажи ему, что следишь за его изысканиями. В женщинах надо восхищаться их «неземной красотой и добротой», в мужчинах «надежностью и мужественностью», в детях – «ангельской внешностью и прекрасным воспитанием», а в их родителях – «способностью воспитать таких чудесных крошек». Ника говорила, что большинство людей просчитываются просто, как в математике.

Но математика никогда не казалась мне простой – правда, и интереснее от этого не становилась. Для меня в ней все было слишком сухо, обезличенно и всегда тоскливо сводилось к общему знаменателю. И я отказывалась верить, что люди примитивны и функциональны как числа. Этим соображением я поделилась с папой, когда переводила ему рассказ.

– И это про дар высшего порядка, как в двух предыдущих рассказах, – ответил папа. – В данном случае, про дар сопереживания другим, умение поставить себя на место другого человека и искренне почувствовать его боль или радость. Есть люди, начисто лишенные такого дара. Вплоть до того, что они не знают, что им надо чувствовать в определенной ситуации, как на нее реагировать и как себя вести. И они, как двоечники, подглядывают в чужую тетрадь, чтобы «списать» верные реакции. Они не умеют, не могут чувствовать, зато так часто списывают, что однажды запоминают все формулы. И тогда наука очаровывать становится для них простой: они знают, что, кому и когда сказать, чтобы получить желаемый результат. И делают это легко, потому что на самом деле внутри у них пусто, они не чувствуют ничего – ни плохого, ни хорошего.

– Вообще ничего?! – удивилась я.

– Ну почему же, – улыбнулся папа. – Они чувствуют, когда им хочется есть, пить, в туалет и быть в центре внимания. Им дано в полной мере ощущать только нужды физического или практического порядка, в остальном они поверхностны. Списали правильный ответ у отличника и пользуются им. Точно как у тебя в математике! Ты одну формулу запомнила и по ней все задачи легко решаешь. Но стоит немного изменить условия, и ты теряешься. Потому что не хочешь понять законы математики в целом и выходишь из положения, механически запоминая формулу или списывая у соседа по парте.

– Мне не дан свыше дар к математике, – выкрутилась я, потому что то, что говорил папа, было истинной правдой.

Будучи словесником, Светлана Александровна математикой с нами не занималась, но задания по учебнику за 4-й класс нам с Серегой давала и проверяла их. И быстро поняла, что я математику не просто не понимаю, я отказываюсь ее понимать.

– Ага, волхвы не донесли тебе дар к математике! – засмеялся папа. – Но хоть русский и английский тебе нравятся, а то бы я решил, что волхвы вообще забыли тебя одарить.

Втянуть меня за уши в гармонию точных чисел было некому. Оба моих родителя сдались еще на задачках для третьеклассников, поэтому просто махнули рукой. Сереге помогал с математикой папа, а я перед встречей со Светланой Александровной списывала у него заданные ею накануне задачки и примеры. Все равно на разбор математической «домашки» наша приходящая учительница время не тратила, только сверяла решение с ответами из учебника. Зато к ее урокам русского и литературы и к папиному английскому я готовилась с искренним увлечением.

Первый сборник англоязычных писателей мы с папой прошли месяца за три, и он принес следующий. Имен большинства авторов, прочитанных тогда в Тегеране ради их «родного английского», я больше никогда в жизни не слышала. Должно быть, они не были популярны ни в Союзе, ни после него, и на русский никогда не переводились. В их рассказах нередко попадались слова, которые советский англо-русский словарь объяснить не мог вовсе или предлагал значение, никак не привязывавшееся к контексту. Тогда мне приходилось лезть в оксфордский толковый словарь, где значение английских слов объяснялось на английском же – и выбирать из кучи приведенных там вариантов перевода наиболее подходящий по смыслу. И постепенно в моем личном словарике собралась целая коллекция речевых оборотов, простейшему советскому англо-русскому словарю не подвластных. Папа называл их «чисто английскими».

А рассказы О’Генри, Оскара Уальда и Джерома К. Джерома в русском литературном варианте я прочитала намного позже, поэтому они навсегда остались для меня «чисто английскими» – в моем собственном детском переводе, со всеми сопутствующими размышлениями и вопросами к миру.

*      *      *

На военном положении наша жизнь стала еще более однообразной. Бомбежки, когда они каждый день, тоже становятся обыденностью. Зато в тот период я много, хотя и хаотично, читала и на русском, и на английском.

Задания от папы я получала каждый день, включая выходные, освобождал он меня от инглиша только по вторникам и четвергам, когда привозил к нам Светлану Александровну. Во все остальные дни я выполняла домашние задания и от папы, и от учительницы, только она проверяла их дважды в неделю, а папа – каждый вечер.

После «хамуша» («Тушите свет» – перс.) делать было абсолютно нечего. Раньше по вечерам мы могли выйти в город или хотя бы во двор, но с введением обязательной светомаскировки и комендантского часа это стало невозможным: на улицах дежурили военные патрули, а во дворе было ни зги не видно. Особой популярностью стали пользоваться фильмы в посольском клубе и библиотека. Раньше бимарестанты не слишком охотно туда ездили, а теперь наш автобус, три раза в неделю в 18.00 отходящий в посольский клуб, всегда был полон до отказа.

То ли я была излишне стеснительна, то ли библиотекарша посольского клуба чересчур активна, но мне никогда не удавалось получить там то, что я действительно хотела почитать. Даже если дома я заранее готовила список. При виде меня красивая кудрявая тетя в библиотеке всегда оживлялась и начинала настойчиво рекомендовать книжки, «очень интересные в моем возрасте». Как-то раз, когда в моем заготовленном дома списке значились бунинские «Темные аллеи» и рассказ «Легкое дыхание», библиотекарша, не дав мне и рта раскрыть, выложила на свой прилавок пухлую потрепанную книгу издательства «Детская литература» от 1974-го года с девичьим профилем на потертой малиновой обложке. Называлась она названием «Девочки, книга для вас».

– Это прямо для тебя! – энергично застрекотала библиотечная тетя. – Давай скорее заполняй формуляр! В этой книге есть все – и кулинарные рецепты, и выкройки, и советы по уборке. Все, что нужно знать девочкам от 7 до 13 лет!

После этого я постеснялась попросить Бунина, поспешно скомкала свой список, затолкала его поглубже в карман джинсов и послушно заполнила формуляр.

Книга оказалась пособием по домоводству, написанным в 1962-м году детской писательницей Софьей Могилевской – об этом я узнала из предисловия. Я совсем не интересовалась домоводством и, возможно, отложила бы книжку в сторонку, а через положенные десять дней вернула бы в библиотеку, вежливо поблагодарив неравнодушную тетю за помощь в выборе. Но, во-первых, я вспомнила, что читала повесть «Марка страны Гонделупа» этого же автора, и она мне понравилась. А во-вторых, я любила зачитанные книги, чьи потертые страницы будто впитали в себя интерес всех тех, кто держал их в руках до меня. Мой папа говорил, что книги – как женщины. Новые, как юные девушки, пленяют своим запахом свежести, шелковистостью страниц и манящей загадкой неизведанности, пробуждая в читателе дух первооткрывателя. А старые, потрепанные книги – это как мудрые бабушки, несущие в себе опыт и тайну, как можно оставаться интересной другим много лет подряд.

Судя по состоянию пособия по домоводству, оно в себе эту тайну несло. И я стала читать.

Начиналась книга с обращения автора к читательницам под названием «Наш самый главный разговор» и оно меня несколько смутило. «Прежде чем ты начнешь читать эту книгу, я хочу тебе сказать о самом главном, о чем ты должна всегда помнить, – говорилось в нем. – Ты не только мамина и папина дочка и не только девочка-школьница. Ты прежде всего советская девочка и пионерка. А пионер – это значит первый во всем!»

А если я не школьница и не пионерка, может, мне и книга эта тогда ни к чему? Но, немного подумав, решила, что все равно я советская девочка и мамина и папина дочка, а книга называется «Девочки, книга для вас», поэтому наверняка и я для себя в ней что-нибудь найду.

Пособие оказалось не просто сборником советов, там еще были две героини примерно моего возраста – Капа и Таня – и истории про них с картинками. Капа изображалась задорной веснушчатой девчонкой с коротким «каре», а Таня прилежной паинькой с косичками. Капа была безалаберной неумехой, а Таня – умелой и старательной, и усердно помогала Капе стать такой же. Я прониклась несчастной Капой и скоро увлеклась произведением.

Из-за этого увлечения моих родителей ждал ряд сюрпризов. Пару раз мне даже удалось потрясти их до глубины души.

Как-то утром они проснулись от запаха гари. Это слегка пригорел омлет повара Эскофье, который Софья Могилевская описала так вкусно и подробно, что мне захотелось порадовать им близких, как и положено советской пионерке, которая в школе активная общественница, а дома – радивая хозяюшка. Увидев, что никакого ущерба кухне не нанесено, а омлет даже отдирается от сковородки, родители с удовольствием им угостились и долго меня хвалили. Не исключено, что потом они горько об этом пожалели. Если бы они промолчали, я бы, возможно, оставила кулинарные эксперименты. Но похвалы всегда меня стимулировали, поэтому вечером того же дня им пришлось есть жареные бананы. Я выбрала этот рецепт из многих других, потому что в девичьем пособии по домоводству он сопровождался увлекательной историей про находчивых женщин из племени, живущего в джунглях африканской страны Ганы. У них совсем не было денег, но они никогда не унывали – мастерили себе наряды из пальмовых листьев, а на завтрак, обед и ужин запекали в очаге бананы, которые срывали с окрестных пальм. Очага у меня не было, пальм тоже, поэтому я сбегала в ближайшую фруктовую лавку, купила связку бананов и пожарила их на топленом масле из советской гуманитарной помощи. Лично мне показалось, что сырые бананы намного вкуснее, но папа с мамой съели и их.

Затем я перешла к приготовлению каш. С ними заладилось не сразу: манка то пригорала к кастрюле, то вовсе не хотела превращаться в кашу. С английским овсяным «квакером» мы договорились быстрее, он был практически растворимым, как кофе. Зальешь горячей водой, и каша почти готова, осталось бросить в нее масло и подержать на огне минуту-другую.

Эксперименты с кашами закончились тем, что мама обнаружила существенное истощение присланных бабушкой запасов манки. Она не сразу поняла, какие мыши ее так подъели, и начала расследование. Пришлось признаться, что манка исчезла в процессе того, как я училась ее варить: пригоревшую я выбрасывала в мусорку, а так и на ставшую кашей сливала в унитаз. Мама сказала, чтобы впредь я тренировалась только на «квакере», потому что неизвестно, когда нам пришлют новую манку, а в Тегеране ее нет. Разводить водой английскую овсянку мне быстро надоело, и я перешла к уборке помещений. Даже ее автор пособия для девочек описывала так заманчиво, что хотелось немедленно схватиться за тряпку.