Рецензия commeavant на книгу — Юсуфа Зейдана «Азазель» — MyBook
image

Отзыв на книгу «Азазель»

commeavant

Оценил книгу

Осторожно: незначительные спойлеры.

— Азазель, ты не спишь?
— Как я могу уснуть, когда ты бодрствуешь?

Стоит признаться, я приступал к чтению с изрядной долей скепсиса, выходные данные не внушали доверия: египетский автор мусульманского мира, пусть и крупный работник Александрийской библиотеки, пятый век эпохи христианства, ужасная обложка русского издания и сомнительное название; однако международная арабская литературная премия, заявленные в романе проблемы поиска веры и тот факт, что Юсуф Зейдан защитил докторскую по суфиям, перелили чашу кармы и задвинули скептицизм куда подальше. Что в итоге пошло только на пользу, ибо роман стал личным открытием года.

Композиционно произведение не ловит особых звёзд, Зейдан использует давно проверенный приём устранения автора из повествования и вывода рассказчика на первый план. Некий переводчик из Александрии десять лет назад недалеко от сирийского города Алеппо нашел тайник с пергаментными свитками, написанными по-сирийски (арамейски) монахом Гипой в году 431 после Рождества Христова. Александриец перевёл текст на арабский, разбил для удобства чтения на главы и завещал опубликовать после своей смерти, что Юсуф Зейдан, надо полагать, и сделал. Таким образом, текст прошёл через три фильтра “отстранения”, обернулся в три накидки Мары: эмпирический автор Юсуф Зейдан, неизвестный переводчик с сирийского, работу которого выпустил “издатель Зейдан”, эмпирический автор второго порядка и рассказчик монах Гипа (если обратиться к, скажем, Шести прогулкам в литературных лесах Умберто Эко). И пожалуй, такое отстранение понятно, учитывая содержание текста и фурор, какой произвёл роман.

Итак, наш рассказчик, египетский монах Гипа, родился на исходе четвёртого века в деревне Наг Хаммади (что тоже неспроста, вспомним найденные именно здесь в 1945 году папирусные кодексы с гностическими евангелиями). То было время после Первого Вселенского собора и осуждения Ария, после утверждения Никейского Символа веры о Боге Сыне единосущем Отцу. Но учение Оригена и Ария еще отдаётся отголосками в воззрениях епископов Феодорита Кирского и Нестория, а также остальных епископов Антиохийской богословской школы, с которыми знакомится Гипа, ставший свидетелем многих жестоких исторических событий. Зверствования александрийских христиан, разорвавших на части знаменитую Гипатию, противостояние трёх сил христианского мира — Рима, Александрии и Константинополя, — вражда между Несторием Антиохийским и епископом Кириллом, закончившаяся Третьим Вселенским собором, анафемой Нестория и обвинением его в ереси, — на фоне этих эпохальных водоразделов происходит личное становление Гипы, поиски им основ своей веры, странствия по Египту и Палестине, успокоение и примирение со своим демоном.

Дальше...

Роман Зейдана не столько исторический, сколько исповедальный, пусть трансформация героя и происходит в узнаваемых местах и параллельно событиям, имевшим историческое значение для общества. Роман развивает важную идею для нового мировоззрения и новой пост-христианской (и пост-мусульманской, откровенно говоря) этики — о примирении и принятии своего демона (своей тени, противоположности, Азазеля, имена не важны), о недопустимости проецирования его вовне. «Я не существую отдельно от тебя. Я, Гипа, — это ты, и могу быть только в тебе. — А ты не перевоплощаешься в других людей, Азазель? — Перевоплощение — это миф.» Азазель провоцирует раздоры и распри среди христианского мира, но не потому, что он воплощение вселенского зла или Друга, шумерского демона лжи, а потому, что человек сам вызывает его к жизни, выпускает наружу и снимает с себя ответственность.
«— Гипа, я и есть ты, я — каждый из вас. Вы видите меня рядом всякий раз, когда пожелаете. Я всегда готов снять ответственность, отменить обязательства и оправдать любого приговоренного. Я — желание, желающий и желаемый; я — слуга человеческий, тот, кто подстрекает его идти на поводу собственных заблуждений.»
Так Кирилл и Несторий боролись не друг с другом, а Вселенские соборы осуждали не еретиков, но они только забивали гвозди в собственные гробы.

Необычайно важны для повествования два эпизода, фактически запустившие процесс трансформации героя: убийство отца фанатиками-христианами, когда Гипа был ещё ребёнком, и растерзание Гипатии александрийскими последователями распятого бога. В детстве Гипа первый раз сталкивается с тем, что сейчас называется психологией козла отпущения: его отца убивают только за то, что он иногда подкармливает жрецов древнего бога Хнума. Но настоящий шок испытывает Гипа, когда на его глазах разворачивается этот древнейший механизм — очиститься, принеся в жертву либо социального изгоя, либо выдающуюся личность, чьи этические стандарты слишком высоки для коллектива, каковой и стала женщина-философ Гипатия. Фанатики-христиане, охваченные не благим экстазом новой веры, но своей собственной коллективной тенью, под благословение епископа Кирилла и с криками «Ведьма, ведьма!» жестоко расправляются с Гипатией. Желая убить Зверя, они сами становятся зверем. Это тот же самый тоталитаризм XX века, который начинается не с одержимости тьмой, а с идентификации со светом. (Кстати, развёртывание механизма козла отпущения прекрасно показал Уильям Голдинг в Повелителе мух .)

Ужас от увиденного вызывает в Гипе первый и важнейший кризис веры. Гипа идёт к Нилу, крестит себя сам и принимает новое имя, сокращенное от Гипатии, чтобы никогда не забывать. Он начинает задаваться вопросами об истоке своей веры, о связи её с древними верованиями Египта, посещает Иерусалим и принимает монашество (в конце концов, именно египтяне подарили миру институт монашества). Второй кризис веры назреет через много лет, уже в монастыре близ Алеппо, и начнется с любви к девушке Марте, обладающей царской статью и прекраснейшим певческим голосом. В Гипе пробуждается тяга к тому идеальному источнику, который воспевали в средневековых галантных романах и который символисты назвали «Вечной Женственностью». И если Гипатия стала для Гипы гностической Софией, то Марта воплощает саму Деву Марию. Третий и последний (в пределах записок Гипы, но наверняка не в его дальнейшей жизни) кризис веры ознаменовал приход Азазеля, «той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Это тот самый демон пустыни, которому древние иудеи жертвовали козла со всеми грехами своего народа, и во имя которого растерзали Гипатию. Но всякое божество есть проявленный вовне отпечаток нашей психики, и Гипа понимает наконец, что нет тени без предмета, нет даймона без человека, и, что важно, нет человека без даймона. Кастрация снизу так же опасна, как кастрация сверху. Как Гед принимает Геббета ( Волшебник Земноморья Урсулы Ле Гуин), так и Гипа принимает Азазеля как часть себя и голос своей совести, что имеет решающее значение для его трансформации. «После долгих размышлений я понял, что боги, при всех их различиях, находятся не в храмах, сооружениях и громадных зданиях, а в сердцах верящих в них людей. Люди живут, пока в них существуют боги, и когда исчезают одни, уходят и другие.»

Я более чем уверен, что Гипа смог примириться со своей совестью, с предательством матери и смертью отца, не поддался на женоненавистнические настроения времени и не позволил Вселенским соборам диктовать себе символы веры — поступок, на который у многих христиан и в XXI веке не хватает смелости. А главное — и этот вывод стоит взять на вооружение уже нашим современникам — дьявол скрывается в нас самих, и он часть нас самих, а не сидит в евреях, кавказцах, геях, американцах или инопланетянах. Конечно, в каждом из них живёт свой Азазель, но это не причина и не повод выпускать его в мир.

— У тебя впереди еще долгая жизнь, Гипа, не думай сейчас о смерти.
— Азазель… Где ты был все это время?
Он объяснил, что был и всегда будет рядом и что настоящий мир — это тот, что находится внутри меня, а не то, что происходит вокруг…

1 декабря 2013
LiveLib

Поделиться