Подземный флот

 
Когда-то давно,
Когда я был маленький, а папа живой,
Он рассказал мне странную сказку.
Подозреваю,
Что он её выдумал сам.
Она была как связка гранат,
Она взорвала лёгкий танк моего мозга.
Я ходил и кивал головой,
Как мультяшный ослик,
И повторял – Чёрные Паруса!
 
 
Сказка была не так и проста.
Сеттинг истории заключался в том,
Что по мнению папы,
Находящегося под воздействием
Двухсот грамм буряковой граппы,
Выпитой мозгом и ртом,
Наш картонный дом был маяком
В Море Радости,
Расположенном в небе и под землёй.
Море это соединяет народы неба
И народы ядра.
Достижения их огромны,
Но нам недоступен их «полный вперёд».
Они маскируются.
Умело шифруют код.
Они – теневая плоть.
 
 
Мы в тот год строили плот
С Андреем, любителем пауков и змей.
Он говорил:
Не смей трогать мои револьверы,
Папа привез мне их из ГДР.
Мы лазили на лесозавод,
Воровали местную бальсу
 
 
И не менее местный самшит.
Полупостроенный плот вальсировал
В бухте Тяни-Булинь,
Как кашалотов сын.
Ночью я с дядей Толей
Ходил добывать сомов
И беззвучно расспрашивал
О наличии подземельных и заоблачных островов.
Дядя Толя столь же беззвучно мне отвечал
Сом любит цедру, червя и клей.
Не серди сома.
Нет пришельца опасней и злей.
 
 
Они все ушли, папа, папа Андрея,
Анатолий Иваныч,
Полупустыни, луны Сатурна, саванны,
Сомы, кашалоты, акулы, мурены,
Блистающий в небе перистый змей.
 
 
У Подземного Флота вчера был юбилей.
Плот наш уже не плот,
А воздушно-капельный линкор «Апулей».
С головой золотого осла на штандарте,
С черными парусами,
Чтобы было не так жарко
Валяться на палубе в их тени,
Когда солнечный ветер сменяет ядерный штиль.
 

9

Степь

 
Эти травы не образуют ложе.
Каждый стебель как перочинный ножик.
На языке божьей коровки
«Ложь» звучит как «ночная тень».
Я лежу в этом поле девятый день,
И покровы слетают с меня,
Как сытый слепень слетает
С коровьего бока,
Похожего на карту сражения
Дьявола с богом.
После ожесточенных боёв
Наши войска покинули
Твою душу.
И корова, как в слоу-мо,
Неторопливо превращается в тушу.
 
 
Эти скелеты не образуют общность.
Каждый здесь допустил оплошность.
На языке кузнечика
«Стон» звучит как «серебряный скрип».
Я пишу травяной скрипт,
Текст степи прорастает
Сквозь сепию мёртвой кожи.
В эти буквы речи подземные вложены
Тех, кто здесь погиб позже
Третьего века до нашей эры.
Я снимаю с глаз толстые склеры
Чтобы читать дальше эту
Книгу погибели.
И кузнечик на скрипке гетто
Пиликает.
 
 
Это небо не образует лимба.
Просто фон с нарисованным чёрным нимбом.
На языке мыши-полёвки
«Смерть» звучит как «удар подковы».
Я спрятал в вене три капли крови,
Это мой пропуск
В мир полумёртвых,
Бредущих по полю среди подсолнухов,
Плюющих под ноги зубами чёрными,
Выпускающих на волю шмелей
Из черепных коробок.
Град претёмный тело моё
Окружает так зло и неловко,
Как пальцы запойного алкоголика
Нетерпеливо стучат по прилавку.
 

Пещера Лейхтвейса

 
В нашем лесу – ни фавна, ни нимфы,
Да и лес – ручная сосновая лесопосадка.
Овраги, ручьи мутной лимфы,
За каждым кустом – засада вуайериста
Или пикник трактористов, диггеров, пикадоров.
Эдуард Мане в сговоре с Хансом Гигером
И десяток дзотов, не пригодившихся гитлеровцам.
 
 
Но и в таком лесу есть своя чаща,
Место, где солнце становится чёрным.
Если верить легенде, здесь была спрятана чаша,
Но не Грааль, а чёртов кубок
Рубика,
Шестицветный и исполняющий все желания,
Мании, лоции и девиации.
Хочешь – получишь девицу шалую,
Розовую, точечно-алую,
Хочешь – дадут деньгами.
 
 
Мы с пацанами в эти дела не верили,
Мы просто на лайбах летали ярами,
С девяти до тринадцати – самое время,
Чтобы светить самодельными фарами
В будущем падающем тумане жизни,
Называть взрослых – «какой-то шизик»
Потому что все они бредят,
Презирать телек и любить книжки.
 
 
Нас было много больше, чем трое,
Но в то утро мы были троицей,
Бог-Андрей, Бог-Роман и Бог-Юрий
В поисках вечнозелёной Трои
Дышали апрельским стронцием
И наткнулись на рукотворное узкое нечто,
Уходящее в подвенечную почву.
Пещера Лейхтвейса.
Схрон лесных братьев.
Рядом кострище курится, ещё пылавшее прошлой ночью.
 
 
Вспоминай, детская память,
Все романы о древних кладах.
Зажигай, детская сказка,
Свой костер, впрочем, ладно,
Давайте пока без шума
Вдруг хозяева чёрной норы вернутся.
Надо слиться с травой и кустами сирени пьяной
И раскрыть тайну зловещей ямы.
 
 
Я сочинял в голове план поимки злодеев.
Андрей думал о ящике золота
Маме с папой – квартиру (они жили у злого деда Кирилла),
себе – новый велик.
Ромка хотел просто уйти под землю.
На его коже жили белые черви шрамов
От ударов резиновым шлангом
И голубые медузы
Отчимова вазелинового абьюза.
Но тогда мы об этом не знали.
 
 
Никто не пришёл, мы зевали,
Чёрное солнце стало цвета
Новорожденной стали.
Мы заснули и долго спали.
Я проснулся один на всём лесном свете.
Ромку давно съели белые черви
В камере обскуре тюремной.
Андрей рухнул сосной корабельной
После скандала с бывшей
женой о делёжке квартиры.
А я все лежу в сирени на своём участке фронтира
С лицом Шерлока Холмса
И с оптикой Карла Цейса
И жду, что кто-то всё же вернётся
К пещере Лейхтвейса.
 

Промысел

 
Борис Семёнович, наш Генеральный,
Любил разглагольствовать,
Полулёжа в курилке,
В своём персональном кресле,
И горе тому, кто присел бы на краешек,
Даже и в нерабочее время,
Так вот, Бор Семёныч,
Так мы его называли,
Он типа хмурился,
Но очень любил это прозвище,
Намекавшее на величие разума
И столь желанную премию,
Что было совсем нереальным
Развитием нашей
Законспирированной тёмной истории,
И он понимал это,
Почему снова начал курить,
Будто отринув тщеславие,
Похоронив цель полёта,
Просто делая вид, что ещё что-то может,
Хотя его мёртвого мозга
Хватало только сказать:
«Цель человечества, парубки, —
Собрать, сконструировать Бога,
Чтобы этот искусственный Бог
Заглянул во все дыры Вселенной,
Во все щели нашего подсознания
И обнаружил или не обнаружил,
Бога естественного,
Бога нашей безнадёжной надежды».
 
 
Я не курил тогда, но посещал курилку.
Это как клуб для британского джентльмена.
Место лучших научных решений.
Сизый рай.
Провонявшие вещи.
Я ненавидел и изводил половину зарплаты
На средства для стирки
На освежители воздуха
На одеколоны с запахом свежего сена.
 
 
У меня никогда не было девушки,
Да и женщину по себе я ещё не встретил.
Я проживал в самом лучшем мире
Экспериментов, теорий и междометий.
К лету тысяча девятьсот девяностого
Мы подошли с показателями
Восемьдесят восьмого,
То есть, стояли на месте.
Получали данные радиотелескопов,
Расшифровывали скопом
Древних этрусков и финикиян,
Когда нам сообщили, что у киевлян
Получилось собрать алгоритм Провидения,
И всё готово к испытанию на мышах.
 
 
Мы с филиалом всегда на ножах.
Они как будто ужалены
Осой гениальности.
Руководил там молодой чувак,
Юлик Ферман по прозвищу Божий Кулак.
Он намекал на учёных советах,
Что Бор Семёныч источник тёмного света,
Агент мировой энтропии.
И нас бы уже закрыли,
Если б не три Звезды и ордена Ленина
На выходном пиджаке нашего Мерлина.
 
 
Он сказал собирайтесь, едем.
Едем пустые, пушки возьмём на месте.
Превратим филиал в кровавое месиво.
 
 
Я смотрел, как догорал их НИИ,
И впервые тогда закурил.
 
 
Это сейчас я понимаю,
Что мы тогда просто спасли
Бога нашего, Вседержителя,
Неуловимого Джо.
 
 
И сказал огненный окровавленный Бор:
«Это хорошо».
 

Высотка

 
Снять квартиру в шпиле высотки
Было ничьей, но плохой идеей.
Зато вид обалденный,
С севера – одичалые,
С запада – конница Гудериана
И стальная мотопехота Нея.
Из колонок – Адель и Рианна,
Из одежды – колготки
С открытым, как Белград в сорок первом, низом.
Это вызов – жить в шести кубометрах вертикального лего.
Это нега – касаться друг друга
Бесконечно любимо.
 
 
Снова мимо на чёрных оленях
Летит Санта Морте.
Мы немного опаздываем
Ко всем распродажам.
Потому что море
На юге горит
Красным воском.
Потому что восток наступает
Ордой и Портой.
И мы пьём из друг друга
В морозной жажде.
И наглаживаем друг друга
По свежей шёрстке.
 
 
Жёстко жизнь распорядилась нами.
Разбросав кусками.
Приковав цепями безнадёжно крепко.
Лифт на сто этажей,
Вход в живую подземку,
Книжную, овощную, кофейную
Репку, ей так не хватает мышки.
Мне сегодня на выселки
В Институт Глупой Физики имени Ричарда Филлипса
Фейнмана.
Ты выходишь на станции «Н. Искренко»
 
 
Вечером – в нашей вышке.
 

Портрет

 
В квадрате цветущих сакур,
Спрятанном в параллелепипедном мире
Советской застройки,
Можно выбрать правильный ракурс,
Такой манга-манга,
Чтобы сходили с ума молодые японки
И мужчины всех остальных архипелагов.
Ветви чёрным пустить по контуру щёк
Как будто лицо это просто цветок,
Белый лист,
И тушью зелёной на нём
Глаза – сигнальные флаги:
«Господин, третий замок пал,
И Вас ждёт ловушка».
 
 
Но нежнейшее эльфово ушко,
Лишь угадываемое,
Невидимое,
Не говорит (уши не говорят),
Но безмятежно шепчет:
«Милый, волноваться не надо,
Я виноградинка лидия,
Я боевая мидия.
Раз – и я уже в бронедомике».
 
 
Ветер вздыхает томно,
Гуляя невдалеке от тебя
В квадрате цветущих сакур.
 

Кивин‐96

 
Мы приезжаем из зимней степи к весеннему морю
Мы снимаем тёплые куртки
Мы щуримся солнцу.
Мы пьём дешёвый домашний портвейн
У грустной армянки Азы.
В очереди за нами сибирь,
Бело-бледный урал,
Пёстрый кавказ и дородное закавказье,
Стильный питер и стрёмный владивосток,
Десять одесс,
Одна другой беспонтовей.
Понт бугрится бетоном.
Закат как кровосток.
Чехи «Авразию» захватили в Трабзоне.
Набережную патрулирует омон.
Чайка издаёт чеховский стон —
Где же лето,
Где жирный металлургический прайс и кост?
Война торчит из пасти дохлого пса,
Как последняя сладкая кость.
В наш номер поднимается гость,
Усталый, как гвоздь из запястья Христа.
Военкор НТВ,
Аллюр три креста,
Только из Первомайского,
Трое суток засчитываются за год.
Говорит, у меня ещё оператор,
Но он, сука, почти не пьёт.
Говорит почти ласково.
Мы отвечаем – брат, полный вперёд,
Все, что горит на столе, – твоё.
Он выглядит так, как будто
Пересёк траекторию дуэли взглядов
Двух горгон.
У нас в восемнадцать завтра генеральный прогон.
Набережную, море и небо
Патрулирует мёртвый омон.
У грустной армянки подходят к концу запасы,
У меня зашкаливает панкреатическая амилаза,
Журналист пьёт кровь из тетрапака агдама,
Оператор ласкает ствол своего бетакама.
 
 
Панорама моря такой красоты и силы…
Мы юны и прекрасны,
И как все говорят,
У нас есть перспективы.
Дома нет никакой войны
И впервые радует украинская ксива.