Какой-то шум и искорка надежды, вдруг блеснула в душе. – А вдруг он не умер? А вдруг он нуждается в помощи, а она тут…

Разом прекратив истерику, в полубессознательном состоянии, она схватила почти погасший факел, и побежала в подземный ход.

Неясный шум чего-то перекатывающегося, сначала – тихий, а потом отчетливый, насторожил, но вовсе не прекратил ее движение: она бежала по подземному ходу, падая и поднимаясь в надежде увидеть его живым, пусть раненым, но живым… Только когда ноги по пояс оказались в воде, и поняв, что вода и дальше прибывает, ей стало ясно, что же произошло.

Но и это не смогло остановить ее: она брела вперед против течения, пока не оказалась по горло в воде, а факел осветил свод, полностью затопленный водой. Здесь ход снижался.

– Все кончено… – обреченность и пустота вновь завладели ею: она говорила, совсем не обращая внимания на то, что разговаривает и кричит сама с собой. – Зачем мне жить без него? Он знал… Он знал о своей погибели! И пожалел меня… Зачем? Зачем ты это сделал? Зачем ты не взял меня с собой?

Словно в радужном сиянии перед ней вспыхнул образ Гришина, переливаясь всеми цветами радуги и отражаясь от воды.

– Агата! Я очень люблю тебя! Ты это помни! Вытерпи все… И сохрани нашу любовь! – образ его медленно расплывался, растворяясь и ведя ее к берегу.

– Господи, прости меня, грешную! Я поняла: ты хочешь моей жизни… И потому так мучаешь!

Она брела ко входу, мокрая, грязная, совершенно без сил, бормоча эти слова и странно глядя по сторонам.

– Посмотрим… – вдруг услышала она неземной голос и чуть не уронила факел из рук. Так и вышла из подземного хода, ведомая неизвестным чувством в полубессознательном состоянии, не чувствуя ни рук, ни ног. Затем направилась к реке и побрела вниз по течению…

7.

Тот же день сентября 1918 года, г. Верхотурье.

– Ну, и кто тута Тимофеев Сысой бут? – молодой веснушчатый парень соскочил с коня и обратился прямо к Сысою, который оказался ближе всех.

– А ты кто таков буш? – новенькая и чистенькая гимнастерка, и буденовка разозлили Сысоя. К тому же после ежедневной пьянки у него сильно болела голова. Красные глаза и нос комиссара отряда невольно выдавали своего хозяина. – Ишь ты, какой чистенькай… Откель пожаловал? Ховорь немедля: я и есть Сысой!

– Товарышш Тимофеев, ить мене сам командарм Мостовой к тобе и прислал! Грит: вязи яму пушку! Вот и вязу… – и красноармеец показал на пару лошаденок, выруливающих из-за дома под управлением красногвардейца к лагерю Сысоя. – Сказывал, ты шибко просил…

– Просил, ишшо как просил! Вишь, вон тама, в монастыре, белые засели. Дак вот оттель и надоть их выколупнуть пушченкой-то! А ты сам-то стрелять из пушки умешь? – после того, как чистенький красноармеец помотал отрицательно головой, у Сысоя опять наступил приступ раздражительности.

Почему-то вспомнилась Дашка и ее отец. – Ишь ты: тожа мне, шалава, как ентот, хочеть чистенькой остатьси! Тута мирова революцья идеть, а оне – чистенькими…

Сысой усмехнулся и потрогал рыжие усы: невольно вспомнилось, как в последнюю встречу на ней изорвал все, что было, голой извалял в грязи за волосы после того, как изнасиловал. – Ну, и чо ишшо ентой шалаве надоть? Грит, сказать чо-то хочеть… А чо брехать-то бестолку? Ишь, как банный лист прилипла к заднице… Ну, не баба, а чистый репей!

– А ишшо командарм Мостовой велел тобе сказывать, штоба ты к яму самолично явилси!

Но не слова, а лошадь чистенького красноармейца уже захватила все внимание Сысоя: она била копытом, нетерпеливо кусала удила и мотала головой, не слушаясь своего ездока. Комиссар был восхищен. – Вот енто конь! Ну, как наш Буланко… Эх, отец, отец… Ить так и не нашел я вашу с маменькой могилку-то! Ну, как жа ты так?

Меж тем красноармеец, не в силах больше сдерживать коня, продолжил. – А ишшо ен велел передать тобе ентова коня…

От этих слов Сысой разом забыл все свои печали.

– Дак чо ж ты молчал, олух царя небеснова! – Он тут же выхватил из рук вестового уздечку и в два прыжка оказался на коне. – Как ево зовут?

– В конюшне звали Гром… – вестовой был явно недоволен таким обращением с посланцем самого командарма Мостового.

– Не, я назову ево Буланко! – имя коню он сказал, ласково похлопывая его по шее, потом ударил его по бокам и гикнул во все горло: гнедой немного присел, подпрыгнул и рванул с места в карьер.

– Вот… Черт рыжий! – восхищенно пробормотал вестовой, который так и не смог заставить скакать упрямца. Однако уже через минуту испугался за коня. – Ить загонит, как пить дать – загонит!

Сысой стрелой пролетел расстояние от одного конца Верхотурья до другого, пригнувшись к шее коня, и вернулся назад.

– Хорош конь! – Сысой восхищенно трепал по шее гнедого, послушно вставшего на месте там, где его остановил хозяин, соскочил и махнул рукой бойцу, ближе всех стоящему к нему. – Иди и накорми-ка хорошенько его. Так и скажешь: велел я! Да, передай тама усем: через часочек начнем…

С первого же залпа пушки двери монастыря слетели с петель и повалились на землю. Сысой со своей разношерстной командой с криками «Ур-ра!» ворвался в осажденный монастырь.

– Ну, полковничак, топерича держися! Щаз ты узнашь как с Сысоем ихрать в осаду! – кричал он на бегу, оставив в лагере своего коня. – Ну, иде ж ты, полковник? Чо, мене испужалси?

Но с каждым шагом его воинственное настроение падало: воевать-то с ним почему-то никто не хотел! Он крутил головой и рубил воздух шашкой, однако, никто не отзывался. То же происходило и с его подчиненными. Кончилось тем, что он остановился.

– Дак куды жа оне усе провалилися? – Сысой зло покрутил головой во все стороны: противника нигде не было! От такой неожиданности ухмылка медленно сползла с лица, оставляя место растерянности и обиде. – Иде ж ты, паразит? Отзывайси, мать твою…

Гробовая тишина в этот момент для Сысоя была в тысячу раз хуже настоящей атаки. Но еще горше было смотреть на наглую и ехидную ухмылку Чистюли, который демонстративно вложил наган в кобуру, показывая Сысою, как он относится ко всему случившемуся.

– И чо, стоило для ентова просить пушку? – вылетевшие необдуманно слова изо рта Чистюли ударили наотмашь Сысоя.

Плюнув с отчаяния и досады на землю, Сысой сорвался с места и побежал к храму в надежде обнаружить их там и доказать чистюле, что всё вовсе не так, как он думает… Но уже что-то, издевающееся над ним, внутри говорило ему: все это не просто так… Комиссар отряда грубо заматерился и дернул дверь в храм…

Первое, что сильнее острого меча ударило в самое сердце и поразило его, было то, что храм оказался пуст! Ни икон, ни утвари, на золоченого алтаря, ни богатого иконостаса… Ничего! Как и в женском монастыре. Даже пол был чисто вымыт…

– Как и там… – противная, душераздирающая мысль, от которой сильно засосало под ложечкой и закипело сердце, тут же сдавила грудь и не позволила даже воздух вдохнуть: такой боли Сысой еще никогда не испытывал! Жгучий страх вдруг сковал руки и ноги. Кое-как добравшись до двери храма, победитель вывалился наружу. И все же, падая, успел пробормотать. – Ну, святоши… Спрятали! Ладно, мы ишшо похлядим, кто ково!

Упавший на землю их бесстрашный комиссар вселил ужас почти у всех красногвардейцев: некоторые, позабыв, что они больше в Бога не веруют, начали креститься, некоторые поминали нечистую силу, но большинство, в том числе и прибывший чистюля, тут же попятились от храма, бормоча, что никогда их нога не переступит порог столь страшного места.

Когда Сысой очнулся, вокруг никого не осталось из его подчиненных. Усмехнувшись, он вспомнил все и потрогал голову – боли не было. И снова гнев на тех, кто так бессовестно его обманул, вспыхнул в груди. Поднявшись, рванул дверь храма и вошел: боли не было. Тогда, осмелев, сделал еще несколько шагов, внимательно прислушиваясь к себе: боли не было!

Так, пройдя зал, кельи, коридор, совсем осмелел и начал думать. – Ничехо… Одне бинты. Ить были жа людишки, были! Но куды девалися? А иде иконы? Иде золотишко? Ить я-то помню – тута ево было немало!

Ответа на вопросы не было. И вдруг, как удар молнии, мысль. – Дур-рак, дурачина! Дак ить енто он тобе омманул! Увел людишек, унес золотишко, пока ты с Дашкой и бабами прохлаждалси!

От этой мысли, что он снова проиграл чертову кадету, Сысою стало еще хуже: снова острая как кинжал боль вошла в сердце и колоколом отозвалась в висках. Дыхание перехватило. Едва не теряя сознание, маленькими шажками, осторожно, держась за сердце, добрался до двери, открыл ее, и вывалился, разбивая в кровь себе лицо о мощеную камнем площадь…

Самые храбрые бойцы его отряда с нетерпением и тревогой ждали выхода из храма своего бесшабашного комиссара, который сам жил по своим законам и с них не требовал соблюдения дисциплины и морали. Однако такой случай был с ним впервые. И вот теперь, увидев, как Сысой второй раз вывалился из дверей, они с ужасом отхлынули от двери храма, боясь даже подойти к нему.

Их доблестный комиссар так и лежал бы у дверей, если бы не Чистюля, который маленькими шажками продвигался к Сысою, гонимый страхом перед всемогущим командармом, которому нужно было что-то докладывать, и любопытством.

– Товарышш Сысой… А товарышш Сысой? – невольно он осознал, что ему-то самому ничего не грозит: ведь это Тимофеев проиграл сражение, а не он! И в голосе его появились требовательные нотки судьи. – Енто как прикажете понимать? Енто чо, вы тута целай месяц осаждали пустой монастырь? Да ишшо пушку запросили? Енто при нашем-то трудном положении на фронте?

Визгливый тонкий голосок вестового вернул Сысоя к действительности: он пошевелился и поднял к Чистюле окровавленное лицо.

– Да были… Были тута белыя! – чуть ли не плача от обиды, произнес комиссар отряда, вставая с пола. Боль в сердце уже прошла, но вместо нее поселилась черная обида. – Были! Вот тока куды делися – не знаю, ну хоть убей!

На лице Чистюли появилась довольная улыбка. – Ну, чо, рыжий черт, пролетел? Так тобе и надоть! А то – Чистюля… Чистюля!

И уже с превосходством заявил. – Ну, вот чо… Я, как адъютант командарма Мостовохо, передаю яхо приказ: завтре утром следовать за мной в Екатеринбурх! Прямехонько к командарму на доклад…

Чистюля, видя обескураженное лицо Сысоя, смягчился. – Ну, чево выступать? Итак, завтре зарвавшийся комиссар, он же командир Красной Гвардии будет наказан. А потому, смягчившись, проникновенно добавил. – Передавай отряд кому-нидь из своих и айда у командарму…

Сысой, от того, что какой-то сморчок – Чистюля, его, красного революционного комиссара, пожалел, заскрипел зубами так, что все его бойцы, знавшие крутой нрав его, расступились и отошли на безопасное расстояние. И не напрасно: вскочив с дикими глазами и сжимая рукой плеть, рыжий упрямец зарычал как дикий зверь и почти с разбегу запрыгнул в седло всего коня, оказавшегося неподалеку.

– До завтрева у меня ишшо времечко есть! Я сам во всем разберуся… – крикнул он им и пустил коня в галоп.

Сысой был смят, уничтожен, переполнен обидой выше краев. – А все кто? Какой-то царский прихлебатель… Служака чертов! Ох, жаль с им не пошшиталси ишшо тоды… Много лет назад!

И, не видя ничего впереди себя, помчался, куда глаза глядят. Даже и не заметил, как спустился к реке и погнал коня через реку вплавь. Прохладная вода постепенно начала приводить разгоряченного Сысоя в обычное состояние…

От взрыва Терентий вздрогнул и проснулся: холод уже охватил его руки и ноги, начало трясти. Быстро соображая, каким образом он здесь очутился, вспомнил все, что произошло, и разом облился холодным потом. Осторожно выглянув из своего убежища, удивленно увидел, как вылетела из выхода монашка и упала на землю.

– Монашка? Она-то чо здеся делат? А кто ж тоды тама? – вопросы, один за другим возникали у него в голове, не находя ответа. Терентий, замерев, спокойно наблюдал за тем, как монашка, в отчаянии покатавшись по земле, встала, взяла факел и снова устремилась в подземный ход.

– Тихо! – приказал себе наблюдатель, чувствуя, что готов сорваться с места и направиться к своему тайнику, но природная осторожность и на этот раз победила. – Никто не знат… Ну и пущай не знают… А я ишшо подожду: мало ли…

И дождался ее выхода. Но ничто не тронуло его души, хотя и видел как вышла полусумасшедшая, мокрая и грязная женщина со слезами на глазах. Безучастно огляделась вокруг и, поникнув, побрела куда-то к реке.

Меж тем Терентия мучало любопытство. – Чо ж тако тама? Почему монашка вышла така?

Не в состоянии совладать с ним, начал искать факел, который оставила чумная монашка, и только нашел его, как услышал некие посторонние шумы. Природная осторожность и возникший страх заставил его бросить факел в кусты и юркнуть в свое убежище.

Убедившись, что ему больше ничто не угрожает, дрожащими руками он начал расшатывать камень, закрывающий его тайник.

– Тута ты у мене буш в безопасности… – любовно погладив крест-ключ, обладатель тайны клада монахов положил его в тайник и поставил на место камень. – И никто окромя меня не знат про тебя!

Теперь можно было и расслабиться.

Сколько времени еще выжидал подходящего случая, Терентий не знал, но только покинул свое убежище только тогда, когда, оказавшись у реки, услышал выстрел пушки по монастырю.

Река, ровной полосой преградившая путь Сысою и отрезвившая его, неожиданно навела на совершенно безумную мысль. – А чо, ежели оне убехли через реку? Перелезли через забор и потихоньку перебрались. Тоды далеко не могли уйти с ранеными-то! А чо, время ишшо есть… Авось да и оправдаюсь перед командармом!

И он, вернувшись в отряд, взял с собой нескольких конников, с которыми и поскакал к броду. И первое, что увидел он, это был грязный монах. – Стой, монах чертов!

Хоть голос и был довольно далеко, но Терентий сразу же догадался, что это относится к нему. Не долго думая, поднял свою рясу и пустился бегом, пригибаясь как можно ниже, в верх от реки. Он то падал, то поднимался и снова бежал, гонимый страхом, особенно после того, как, оглянувшись, заметил двух красногвардейцев и рыжего детину в кожаной тужурке с наганом в руке. Пули, то и дело визжа, отбивали ветки, зарывались в землю, но беглеца не трогали.

– Косподи, помилуй: Ить так и убить мокет! – перекрестился свободной рукой беглец, после того, как пуля отбила ветку прямо у него над головой, внушая безотчетный страх. Терентий упал на землю и пополз как ящерица, стараясь как можно лучше слиться с землей.