Обезьяна приходит за своим черепом

Сие творение формально можно было бы включить в череду антивоенных романов, которые мне довелось читать (наряду, например, с «Бойней...» и «Поправкой-22») и которые мы называем антивоенными лишь постольку, поскольку нам удобно клеить ярлыки и все упрощать — и тут не спасут даже аннотации, признающие данные ярлыки достаточно условными. «Обезьяна...» — книга не антивоенная и даже не антифашистская. И уж тем более глупо ограничивать еще текст и подтекст «завуалированной» критикой советского тоталитаризма, хотя для современников автора именно этот ее слой был, возможно, наиболее значимым. А для нас?

Что мы с вами должны увидеть за историей столкновения профессора Мезонье, антрополога с мировым именем, стойкого (?) защитника принципов "чистой" науки, со своими, скажем так, оппонентами, сторонниками совершенно другой "научной" теории, в лице одной из самых страшных организаций за всю историю человечества — Гестапо, — данной, к тому же, в воспоминаниях его сына? Только ли трагическое отсутствие свободы всяческого — в том числе научного — слова, мысли дела в жутких условиях неосопоримо тоталитарных режимов (или, как выяснит Мезонье-младший, за их историческими и географическими пределами)? И где та невидимая черта, за которой неоднозначная формула "Знание — сила" переходит в другую, полярную "Сила — знание"? Или и черты-то никакой нет, и это просто чертова лента Мёбиуса, существующая вечно?

И еще: быть может, не стоит ограничивать этот роман какими-то историческими, политическими, социологическими рамками, как не стоит исключительно этими мерками пытаться измерить творчество того же Достоевского или Толстого (оговорюсь: речь идет не о сопоставлении значимости, таланта или масштаба самих писателей — это труд и вовсе неблагодарный, но лишь о направленности их текстов)? Быть может, главное-то все-таки — антропология или даже антропософия, хоть и эти термины тут, пожалуй, не вполне уместны.

Итак, о чем книга-то? Если отбросить все ее внешние слои — немного ремарковский флёр, оккупированную и освобожденную Францию, нацистскую идеологию, критику тоталитаризма, тень отца народов, etc. — отвечу в высшей степени просто и в высшей же степени пафосно: о человеке. Как и любая другая настоящая книга. О стойкости и предательстве, о цельности и гнильце. О том, что при любом режиме существует внутри нас. О Выборе, который многим из рода человеческого приходится делать, и выборе, который мы все делаем каждый день. И — не могу удержаться — немного о работе с информацией. А посему — цитата:

— Ну, так что же, собственно, еще говорить! — солидно вздохнул прокурор. — Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл — стал Павел, и такой случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари, пошляки, смотрим на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна, а здесь все и сложно и запутано. В самом деле книга — толстая, очень ученая и — что уж тут говорить! — отлично написанная книга, на которой красуется фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи верст и вышла в свет при обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки ее достоверности. Это первое, что я знаю о ней. Второе — еще более для меня темное: эта книга вышла в стране...

Тут я, кажется, по-настоящему напугал и ошеломил моего высокого посетителя — вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:

— В стране, спасшей мир. — И так как он смотрел на меня баран бараном, я засмеялся и объяснил: — Ну, я говорю: книга моего отца вышла в стране, спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я просто цитирую моего коллегу королевского прокурора. Это он как-то сказал: "Россия снова спасла мир своей кровью". Это же из вашей речи в сорок пятом году.

Удар пришелся в лицо. Его превосходительство даже слегка перекосился, как от полновесной пощечины. Но когда он заговорил снова, голос его был уже опять спокоен и размерен.

— Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее, — сказал он, улыбаясь одной щекой, — я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят пятому году с мерками сорок пятого. Все ваши неприятности именно отсюда и идут.

— Так же, как и все чины вашего превосходительства от прямо противоположного, — почтительно улыбнулся я. — Что спорить? Редкий талант — забывать старое добро и не видеть новое зло — ваше ведомство довело до абсолютного совершенства.

Можно подумать, что я специально подобрала и читаю подряд книги про нацистов. Это не так. Хотя бы из чистого беспокойства за свою душевную организацию не стала бы заниматься таким делом. Мне тут жить ещё. В Германии, в стране, которая довела простую и понятную идейку ксенофобии до космических величин, до злокачественности, до леденящего ужаса, когда глаза отводишь. Я отвожу глаза. Это нетрудно. Абсолютное большинство эсесовцев сегодня покойники. А те, кто могут оказаться у меня в руках в виде пациентов, безжалостно истерзаны старостью. У них всё отваливается, как у зомби.
И всё-таки я неохотно читаю про нацистов. Начинаешь присматриваться, высчитывать... Я человек очень добросовестный, понимаете, что я имею в виду? Надеюсь, нет.
Домбровский, от которого я не ожидала разговора на эту тему, повернул меня на 180 градусов и показал мне другого нациста, настоящего, серьёзного, от которого отводить глаз не следует. Помню, у Стругацких: "Этого ты не бойся, ты вон того бойся!" Бояться их не надо, конечно, но и распускать их нельзя. Это я про всяких там "наследничков", юных и вполне бодрых, которые сегодня требуют проститься с тёмным прошлым, забыть уже, перестать бухаться на колени перед могилами, "и вообще, при Гитлере не всё плохо было". Строительство, например. Скоростные шоссе строили, понаехавших... тоже строили. К стенке.
Хамла хватает. Но и маленьких побед, моих личных побед, которые приятно вспомнить будет потом, на пенсии, в Австралии. А может, и в родной Уфе. Кто знает.
В книге так: Ганс, журналист, сын палеонтолога, покончившего с собой, чтобы не лгать в угоду режиму, встречает тоже вот такого живого, активненького... папиного палача. Ганс публикует разоблачительную статью, подтверждает каждое слово документами. На парня набрасываются те самые "наследнички": угрожают, воздействуют известными приёмами демагогии, наконец, устраивают бунтарю "несчастный случай". После чего у героя остаётся время полежать в больнице, вспомнить старину, подумать, стоит ли донкихотствовать.
Написано очень остро, читала с болезненным вниманием до самого конца. Реалистичные пытки в гестапо, трупы на верёвках и прочие элементы устрашения, но никакого китча, смакования сцен насилия, никаких унизительных глупостей, когда читаешь и думаешь: это манипуляция, автор нарочно режет мне глаза. Поэтому советую этот текст только очень эмпатичным, добрым людям, которые будут потом злиться, тосковать и не спать по ночам. Почему не наоборот? Очень просто: эта книга не заслуживает циничной усмешки.
Разумеется, мы и так знаем всё, что Домбровский написал.
Но некоторые книги стоит читать, не чтобы узнать новое (хотя мне сообщили кое-что о Сенеке!), а чтобы пробудить какие-то давно не звучавшие струны.
Должна заметить, кое-какие моменты показались мне неоднозначными. Прежде всего, по-детски расстроилась, когда неандертальца назвали предком кроманьонца! Дробышевский и Харари успели убедить меня, что у нас немного генов неандертальца, что флегматичного коротышку-здоровяка из долины Неандер нельзя считать нашим прямым предком. Ну ладно, есть и более серьёзные проблемы.
В статье героя и в самом деле было прямое подстрекательство к убийству! Объективно это дилетантская работа и головотяпство. Ганс сам подставляется. Обидно! Наконец, история со статьёй "Погубившие малых сих" мне просто противна. Тот же Ганс до встречи с убийцей отца писал о девочке, застрелившей своего папу. Герой считает, что виноваты родители: не так воспитали. И больше почти никак этот свой чудовищный постулат объяснить не пытается. Додумывай сам! Может быть, кому-то хватило полунамёков о том, что семья-то была не вполне здоровая, кто-то там с кем-то... Поди догадайся: или перед нами персонажи фильма "Люба" Р.Быкова, или просто понятие ответственности вывернуло наизнанку. Для меня эта статья, "Погубившие малых сих", поставила с самого начала под вопрос компетентность журналиста. И его способность делать выводы о событиях, актуальных и прошлых.
Итак, штука непростая. Всё-таки правильно было прочитать её. Именно мне, именно здесь, именно сейчас.

Я поверил, что сердце
Глубокий колодец свободы,
А в глубоких колодцах
Вода тяжела и черна.
Я готов дожидаться.
Мучительно плещутся воды.
Я бадью опускаю
До самого черного дна.

Юрий Домбровский

Он жил в городе, где я родилась и выросла, и улица, на которой расположено представительство российского книгоиздания в культурной столице Казахстана носит его имя, и я прочла "Хранителя древностей" девчонкой, из того локального патриотизма, какой в основе гордости земляками, известными всей большой стране. Не полюбив той книги. Так и сложилось, из всей прозы Юрия Домбровского люблю по-настоящему только "Рождение мыши". Стихи - да, и всю жизнь помню те из лагерного цикла, что были опубликованы в "Юности" в конце восьмидесятых. Такая яростная, емкая, злая, нежная поэзия, такое с одного прочтения вхождение в память. "Факультет ненужных вещей" читала уже взрослой, живя в другой стране, и чтение в значительной степени было окрашено ностальгией, потому что это очень Алматинский роман, с узнаваемыми топонимами, которые мало переменились с середины шестидесятых до моего времени. Но в последние два года трагично актуальный, юридические правовые нормы все больше замещаются государственным произволом, становясь факультетом ненужных (потому что неработающе-бесполезных) вещей, а заглавие романа стало мемом для посвященных.

"Обезьяна приходит за своим черепом" переиздана в Редакции Елены Шубиной, чем не повод прочесть роман Юрия Осиповича, за который боялась браться? Ну, потому что о нем говорили как об антивоенном и антифашистском, а таким меня перекормили в советском детстве. Потому что, будем честны, Домбровский ни разу не беллетрист, и заботится не о том, чтобы сделать читателю интересно, но о том, чтобы донести до него мысль, последовательно подавая ее под множеством соусов. Я проглядела читательские рецензии, все они восторженные, но сомневаюсь, чтобы кто-то из рецензентов сумел внятно пересказать фабулу, хотя роман не бессюжетен. Однако я скажу сейчас крамольную вещь - люди не дочитывают, одолевают какую-то часть этой тягучей книги, дальше просматривают по диагонали - и идут писать об ужасах фашизма и порочности расовой теории.

Итак, о фабуле. Немного времени спустя после войны и разгрома фашизма, в некоей неопределенной европейской стране, журналист Ганс Мезолье встречает человека, бывшего шефом гестапо, который довел до самоубийства его отца. Оккупационный режим, как мы помним, имел идеологической платформой расовую теорию, требуя от антрополога с мировым именем, профессора Мезолье, подтверждения превосходства арийской расы над прочими, на основе явно фальсифицированных данных. Отец отказывается, его теснят по всем позициям, шельмуют как морально и научно нечистоплотного, он переживает крах института, который создал, и предательство единомышленников, у него дома практически поселяется тот гестаповец Гарднер, его помощника арестовывают. И в какой-то момент ученный выбирает смерть.

Встретив Гарднера случайно, Ганс пытается выдать его полиции, и тут выясняется, что тот, расстреливавший и пытавший людей, отсидел какой-то смехотворный срок и был амнистирован по болезни. Больше того, снова выдвигается высокими покровителями на властный пост. Наш герой журналист и он пишет резкую резонансную статью на тему "убийца невинных безнаказан", после которой сам становится объектом уголовного преследования как подстрекатель (у нас бы это назвали призывом к экстремизму), потому что Гарднер через пару дней найден убитым и при нем записка "мстителя". Все это, до боли узнаваемое в российском дне сегодняшнем, занимает примерно четверть от общего объема Дальше действие уходит впрошлое, 43-й год.

Оставшиеся примерно три четверти объема рассказывается об ужасах оккупации на общем плане, и о том, как это происходило с отдельными персонажами - на локальном. Авторская оптика в изображении палачей и жертв практически не меняется, и это делает роман социо-антропологическим с точки зрения не той прикладной антропологии, какая вынесена в заглавие, но по классификации типажей. Вот палач-исполнитель циник Гарднер, а вот творчески подходящий к палачеству (как ни жутко звучит) деверь профессора Курцель, в прошлом аферист, пытавшийся выдать сфабрикованный череп за научную сенсацию - промежуточное звено эволюции, разоблаченный и с позором изгнанный Мезолье. Теперь он на службе у нацистов, преуспевает и ждет назначения на пост наместника оккупированной территории, явно наслаждаясь собственной, возведенной в абсолют, беспринципностью.

А вот персонажи, которых с определенной долей условности можно отнести к жертвам. Несгибаемый поклонник Сенеки профессор Мезолье. Его коллега коллаборационист Иоганн Ланэ, ныне главный редактор газеты, где работает Ганс. Его ученик, неистовый чех Ганка, человек честный и порядочный, который бурно реагирует на подлость оккупантов, попадает в застенки и там его ломают. Вот садовник Курц, читатель может догадаться, что он связан с сопротивлением и скорее всего агент советской России. А вот несгибаемый антифашист Войцик, который дорого продает свою жизнь, прихватив на тот свет главного палача.

Смотрите, сколько условных "нас" и сколько "их". Их меньше, но почему во все времена зло энергичнее и могущественнее добра? Почему мир так дико и странно устроен, что мерзавцы всегда при должностях и кормушке, а хорошие люди, если не в застенках, то на обочине жизни? Может быть потому, что незлобивость хороших, их склонность прощать делает зло безнаказанным. А если мы станем как они, не сделаемся ли мы ими? Эта проблематика, которая сложнее и шире любого "анти-": антивоенного, антифашистского, даже антисталинского - выводит роман на уровень философских обобщений, хотя не делает более читабельным.

Не самое легкое чтение, но если вы решитесь на него - можете поставить себе зачет по антропологии и философии.