Когда я начал взрослеть и интересоваться политикой, в послевоенной Греции оставались только два деятеля и две группировки, боровшиеся друг с другом за политическое наследие либеральной партии Венизелоса. С одной стороны, это были сын и наследник Венизелоса Софоклис и находившаяся под его началом критская родня. С другой – либеральный деятель и член правительства Венизелоса Георгиос Папандреу и его семья, представлявшие регион Пелопоннеса – тогдашний центр греческой политической кухни. Именно пелопоннессца Папандреу Венизелос в 1932 году назначил политическим советником издательского концерна «Та Граммата», которым руководил мой отец. И именно с его семьей мы позже соседствовали в Психико, о чем я расскажу чуть ниже.

Борьба за влияние между семьями Венизелоса и Папандреу продолжилась и в следующем поколении – между сыном Георгиоса Андреасом Папандреу и племянником Венизелоса Константиносом Мицотакисом, сыном родной сестры великого лидера Катинго Венизелос, вышедшей замуж за местного критского политика Кириакоса Мицотакиса. Поскольку сын Венизелоса умер бездетным, его племянник претендовал на руководство партией, основанной и выпестованной дядей. В конце концов, в единоборстве между старыми и новыми либералами победили деятели из старой элиты – семья Папандреу.

Говоря о борьбе греческих политических элит, необходимо иметь в виду, что их положение на протяжении XX века менялось в связи с изменениями относительного веса и политического влияния различных регионов Греции. Если до Второй мировой войны века политическим центром новой Греции был освободившийся еще в 1893 г. Крит, то с 1950-х годов его место в этом качестве заняли территории Северной Греции, в первую очередь Македония, получившие свободу от османского владычества на полтора десятка лет позже. Их главным политическим представителем стал Константинос Караманлис, также создавший свою династию.

Таким образом, мы видим, что в греческой политике прошлого столетия главную роль играли три семейные династии – Венизелосы, Папандреу и Караманлисы, а также королевская семья. Перипетии и катаклизмы первой половины века неизбежно подрывали власть короля, а новая элита во главе с Папандреу усиливала позиции, так что греческая монархия постепенно слабела.

Однако, по иронии судьбы, последний удар по ней был нанесен не либеральными оппонентами короля Константина II (1964–1974), а военной хунтой «черных полковников», которые, придя к власти в 1967 году, наплевали на короля и фактически выгнали его из Греции, уничтожили всю политическую жизнь в стране и заставили покинуть Родину огромное число представителей политической и культурной элиты. В 1972 году «полковники» провозгласили Грецию республикой. В 1974-м они были отстранены от власти, но монархия так и не вернулась. Сейчас греки по-прежнему живут при республиканском правлении.

Кстати, греческие военные активно вмешивались в политику на всем протяжении XX века. Еще до 1967 года они организовали несколько попыток государственных переворотов, первый из которых был в 1909 году. В 1922–1930-х годах в Греции имели место т. н. «военная революция» во главе с полковником Пластирасом 19, а затем две военные диктатуры – генералов Пангалоса и Кондилиса. Во время одной из попыток захвата власти группой офицеров-венизелистов против правительства Цалдариса я и родился. Мое появление на свет в 1935 году в афинской клинике Маяку сопровождалось артиллерийской канонадой, которую моя мама приняла за салют в честь Дня независимости.

Очевидно, что военные хунты в Греции – не что иное, как наследие военно-бюрократической системы в Османской империи, где, как во всех неразвитых обществах, более или менее эффективное функционирование достигалось за счет опоры на простейшие формы человеческой организации – применение грубой силы. Этим также обьясняется определенный параллелизм в хронологии и технологии военных переворотов в Греции и Турции, ведь четыреста лет греки и турки жили бок о бок в одной стране.

Но вернемся к моему детству в Психико. Осенью 1940 года мы переехали на улицу Хризантем, по-гречески – «Хрисантемон», – в дом номер 17, которому суждено было стать нашим семейным домом на долгие годы. Впоследствии при смене нумерации он стал домом 23, и так его и помнят по сей день все мои родственники и друзья. Инициатором переезда был мой отец, который говорил, что скоро будет война и что нам надо перебираться поближе к полиции и рынку.

В новом доме мы арендовали верхний этаж и мансарду. Позже, уже во время войны, мои родители выкупили у наших хозяев эту часть дома, а также небольшой домик в саду, где жила семья садовника. Смысл этой покупки был в том, чтобы избавиться от большей части наших денег, постоянно обесценивавшихся ужасающей инфляцией периода оккупации.

До переезда на новое место мы провели все лето на море, в Каламаки. Родители сняли небольшой павильон, и мы жили там с мамой и няней Деспиной, а отец приезжал к нам на выходные. Это была моя первая встреча с морем. Мы с Элви не вылезали из него три месяца.

В Каламаки мы познакомились с семьей греков из Америки по фамилии Папасидери. Они жили на вершине горы с видом на море, в деревянном доме фермерского типа. Вокруг дома Папасидери располагалась гигантская плантация фисташковых деревьев с водяной мельницей, приспособленной для полива фисташек, заполнения бассейна и других хозяйственных нужд. И сама плантация, и технические устройства на ней нас очень поразили. В семье было четверо детей – две девочки и два мальчика. Все они родились в США. Имен девочек я не помню, а мальчиков звали Мелетис и Михалис. Им было лет семь – девять, то есть они были старше нас с Элви года на четыре, но они тем не менее с удовольствием играли с нами. Мы провели в компании детей Папасидери много счастливых часов.

В 1945 году, когда закончилась война, мы с мамой и Элви поехали навестить наших друзей в Каламаки. Мы рады были обнаружить, что ни они сами, ни их дом за годы войны не пострадали. Однако вокруг было много разрушений, поскольку рядом находился военный аэродром и его во время войны бомбили. Там я впервые увидел дома, разрушенные авиационными бомбами. Это было очень страшно.

Но это было через пять долгих лет. А пока что, осенью 1940 года, мы вернулись из Каламаки в Психико и стали устраивать жизнь на новом месте.

В доме номер 17 по улице Хрисантемон бок о бок с нами жили весьма интересные люди. Сейчас или чуть позже я расскажу немного обо всех.

Я хорошо помню мою няню Деспину, происходившую с острова Наксос.

В то время все более или менее благополучные афинские дома имели прислугу из провинции – с островов или из деревень материковой Греции. Эти люди, особенно женщины, обычно оставались в семьях своих хозяев на всю жизнь и становились практически членами этих семей. Наша Деспина появилась у нас в семье, когда я родился, и прожила с нами несколько лет, помогая маме растить меня и Элви, а потом уехала к себе домой на Наксос. Я ее прекрасно запомнил, потому что она была очень хорошая.

Позже Деспина прислала себе замену – свою внучку с тем же именем, которое мы переиначили на свой лад, превратив в Деспину́. Деспину́ было тогда лет пятнадцать, и она два или три года работала у нас как помощница по всем домашним делам. До Деспину́ у нас ненадолго появилась столь же юная девица из Каритены, по имени Политими. Для меня, четырех-пятилетнего мальчика, Политими стала идеалом женской красоты. Я помню, как следовал за ней по комнатам дома, когда она по очереди закрывала в них окна и зажигала камины. Пока разгорался камин в кабинете отца, я усаживался с Политими в отцовское кожаное кресло, обнимал ее руками за шею и был счастлив, ощущая себя совсем взрослым. Конечно, моя мама это быстро прекратила.

Вообще, можно без преувеличения сказать, что наш новый дом оказался микрокосмом тогдашней Греции и в огромной степени театром. Семья, у которой мои родители арендовали и потом купили полдома, была из Константинополя.

Это были муж и жена Атанасиос и Пенелопа Эфстратиадис, а также их дочь Маро, впоследствии вышедшая замуж и носившая фамилию Папандропулу.

В Константинополе Атанасиос был крупным дельцом, производившим операции на международном нефтяном рынке. Он встретил шестнадцатилетнюю франко-левантинку Пенелопу, когда та работала певицей в одном из местных кафешантанов и состояла фавориткой у некоего влиятельного паши.

Атанасиос влюбился без памяти, умыкнул красотку вместе с вещами и погрузил ее на эгейский парусник «каик», шедший в сторону Греции. Вместе с Пенелопой он прихватил и большой контейнер для оливкового масла, который предварительно доверху загрузил золотыми монетами. В Афинах именно на эти деньги Атанасиос купил одно из главных зданий на известной площади Омония, где он держал свою контору, а также дом 17 по улице Хрисантемон, где родилась Маро и где позже стала жить и наша семья.

Маро рано убежала из дома, выйдя замуж за красивого парня из Патраса, который учился на инженера-строителя. С началом войны этот парень, Харилаос Папандропулос, был призван в армию и отправился воевать на Ближний Восток.

Маро вернулась к родителям в Афины и вскоре родила мальчика. Этого мальчика, Танасакиса, или как его все звали, Накиса, я увидел первый раз младенцем в коляске, в нашем садовом домике, куда мы ходили по воздушной тревоге прятаться от итальянских самолетов, с конца октября 1940 года бомбивших военный аэродром Татой и порт Пирей. Кстати, когда Накис вырос, он стал известным журналистом и даже руководителем двух европейских союзов журналистов – работников печатных и электронных СМИ.

Я также помню, что, когда мы впервые пришли в наше импровизированное убежище, мы обнаружили там незнакомую полосатую кошку, только что родившую пятерых или шестерых котят. В какой-то момент кошка, утомившись от созданного нами шума и гама, взяла за холку одного из котят и понесла его в наш дом. Таким же образом она методично перенесла к нам в детскую комнату всех своих новорожденных. Разумеется, вся компания осталась у нас жить.

Кошка-мать получила от моей мамы кличку «Трисевгени» («Трижды аристократка») и стала ее любимицей. Я помню детей Трисевгени: белоснежного Аспрулиса, с годами превратившегося в вальяжного кота, лениво надзиравшего за порядком в доме, и особенно серого в белых пятнах Пицициса, который выбрал моего отца своим хозяином, спал у него в ногах на кровати, и каждый день встречал с работы на автобусной остановке. (К началу войны папа уже распрощался со служебной машиной и пользовался городским транспортом.)

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: впереди, словно знаменосец, медленно шествует кот, как бы сигнализируя, что ведет отца домой и что пора накрывать на стол. За ним, с газетой под мышкой, мой отец. Отец, как правило, возвращался из издательства примерно в одно и то же время, но я до сих удивляюсь тому, как точно Пицицис соображал, когда наступало время покидать дом и двигаться к автобусной остановке. Когда я и Элви были детьми, мы, конечно, считали, что животные думают и чувствуют, как люди.

Говоря об обитателях нашего дома, нужно упомянуть еще о трех живших с нами людях, к двум из которых я питал и до сих пор питаю глубокое уважение.

Я уже писал о походах в садовый домик. Там жили садовник Костис Мартакис, который, кроме нашего общего сада, работал еще в каменоломне неподалеку, на склоне горы Турковунья, и его жена Гарифо. Костис приехал в Афины с острова Хиос, а Гарифо была беженкой из Малой Азии. У нас на Хрисантемон она работала кухаркой на две семьи – нашу и семью Эфстратиадис.

Гарифо очень вкусно готовила и в зрелые годы, уже после смерти Костиса, поехала работать кухаркой в семью богатого судовладельца-хиота, жившего в Нью-Йорке. Она была в курсе всех дел нашей семьи, но никогда этим не злоупотребляла и вообще была очень честной и порядочной женщиной. У меня сохранились о ней самые теплые воспоминания.

Столь же добрые воспоминания сохранились у меня и о человеке, арендовавшем подвал нашего дома со стороны сада. Там жил старик-беженец из Трапезунда, которого звали Корнелиус. Видимо, семья Корнелиуса была довольно богатой, потому что его племянники смогли открыть в Греции фабрику по производству носков. Сам старик говорил по-гречески, используя много понтийских выражений, и мы не всегда хорошо его понимали, но он также говорил и по-французски. Корнелиус был замечательным, стойким и морально крепким человеком. Я еще расскажу о нем чуть ниже.

Но довольно о моих домашних. Люди, окружавшие нас в Психико, были не менее интересными. Так, в одном квартале с нами на нашей улице жила первая семья будущего лидера Греции Георгиоса Папандреу: его бывшая супруга София и сын Андреас. София дружила с моей матерью, и я мог наблюдать ее жизнь довольно близко. Андреас был старше меня на шестнадцать лет и, как и я много лет спустя, учился в «Афинском колледже». Сам Георгиос Папандреу оставил семью и жил в районе Экали со своей второй женой – актрисой Кивели Андриану и рожденным в этом браке сыном Йоргакисом.

Я хорошо помню, что каждый день в нашем доме начинался с телефонного разговора между моим отцом и старшим Папандреу по текущим политическим вопросам. Обычно эти разговоры происходили во время завтрака, за которым мы с Элви присутствовали, поэтому я помню не только сам факт, но и бурный характер этих обменов мнениями. Меня всегда поражало то, как страстно мой отец и Папандреу обсуждали злободневные моменты. Обыкновенно это кончалось тем, что отец в сердцах обругивал своего советника последними словами и швырял трубку. То же самое повторялось на следующий день. Так продолжалось годами.

За это время умер великий Венизелос, сменились две военные диктатуры, сопровождавшиеся полным крушением либеральной партии, и в конце концов, Вторая мировая война, которая опрокинула все, как цунами, и остановила эти звонки. Они возобновились после войны, когда мы все вернулись в свои дома – наша семья из Каритены и наших временных пристанищ, а Георгиос Папандреу из Египта, где он возглавил в 1944 году греческое правительство в изгнании (до отъезда в Каир в течение всей оккупации Папандреу оставался в Афинах). Звонки продолжались вплоть до смерти моего отца в 1950 году.

Поскольку мы близко общались семьями, мы знали, что бывшие супруги София и Георгиос Папандреу познакомились через госпожу Афину Фотини Ксенос, близкую подругу нашей семьи. София была дочерью гречанки и польского генерала Минейко, бежавшего в Грецию после одного из польских восстаний в Российской империи во второй половине XIX века. Знакомство греческого политика и Софии Минейко случилось в литературно-музыкальном салоне, который держала госпожа Афина Ксенос в 1920-х годах в Берлине в период Веймарской Республики. София и Георгиос родили Андреаса Папандреу, будущего многолетнего лидера Греции и, между прочим, на одну четверть поляка.

Я еще буду писать о представителях семьи Папандреу, которая играла важную роль в современной греческой истории, и в том числе об Андреасе, с которым я так или иначе сталкивался в разные периоды моей жизни. Пока лишь упомяну об эпизоде, который случился незадолго до описываемого мной времени и о котором я слышал в пересказе моей соседки Маро Папандропулу.

Маро как-то проходила по улице в Психико и увидела группу юношей, оживленно обсуждавших предстоявшие общенациональные выборы. (Вероятнее всего, это были выборы 1936 года.) Среди этих юношей был Андреас Папандреу, который активно агитировал собравшихся против своего отца. Маро, шокированная поведением нашего соседа, отозвала Андреаса в сторону и принялась ругать за сыновнюю нелояльность. Молодой Папандреу сощурил глаза и презрительно процедил: «Молчи, дура! Ты ничего не понимаешь в политике».

Года три спустя, Андреас вынужден был уехать из Греции в Америку после скандала, развернувшегося вокруг его участия в организации троцкистского кружка сначала в «Афинском колледже», а затем на юридическом факультете Афинского университета.

Он был ненадолго арестован и подвергся избиениям в «асфалии» (политической полиции), после чего, по разным данным, был отправлен в США то ли своей матерью, сумевшей организовать ему трехмесячную американскую визу, то ли отцом, уладившим дело с «асфалией» через договоренность с министром внутренних дел Маньядакисом. В Грецию Папандреу-сын вернулся только в 1964 году, чтобы делать греческую политику – так, как он ее понимал.

Госпожа Афина Ксенос заслуживает отдельного внимания. Афина была из семьи богатых греческих промышленников – производителей табачных изделий, на протяжении нескольких поколений живших в Германии. Она была очень хорошо образованной женщиной, с крупным музыкальным талантом, и одно время даже концертировала. Мужем Афины был грек-фабрикант, производитель табачных изделий в Берлине. Двери их берлинского дома были широко открыты для политиков, представителей литературной и художественной интеллигенции и греческих студентов, ходивших туда для расширения образования и знакомства с интересными людьми. Перед войной муж госпожи Ксенос, предвидя будущие потрясения, убедил ее в необходимости переехать в Афины и купил участок для строительства виллы в Психико, а также доходный дом в городе. К сожалению, однако, сам господин Ксенос не дожил до этого переезда, скоропостижно скончавшись в Берлине.

Таким образом его вдова попала к нам в Психико вместе со своим пятилетним сыном, неизменно одетым как маленький лорд Фаунтлерой. Со временем Фрау Ксенос подружилась со своими новыми соседями, в том числе с моей матерью и с семьей Папандреу, уже давно дружившими между собой.

А я подружился с ее сыном Ламбисом, который стал моим ближайшим школьным другом вплоть до самого моего отъезда в Америку. Позже мы с Ламбисом возобновили нашу дружбу и часто виделись во время моих наездов в Грецию.

При переезде из Германии Афина Ксенос привезла с собой в Психико все содержимое своего берлинского салона: мебель, картины, скульптуры, а также два прекрасных рояля. Мы все прошли через этот дом, где психикиоты прикасались к европейской культуре с большой буквы. Многие ходили в салон госпожи Ксенос семьями, в том числе госпожа София Папандреу, водившая туда сначала Андреаса, а потом и нескольких своих внуков. Ее маленькая внучка, тоже София и сестра будущего премьера Георгиоса Папандреу, была любимой ученицей замечательной пианистки. Кстати, надо сказать, что занятия с госпожой Ксенос дали творческий старт нескольким крупным греческим музыкантам международного уровня – например, Георгиосу Даскулису, а также брату и сестре Манолису и Матине Коккалисам.

После войны в доме Ксеносов часто бывали музыкальные концерты, и я до сих пор вспоминаю безупречный вкус и порядок этих любительских вечеров. Мой друг Ламбис Ксенос тоже прекрасно играл на фортепиано и, конечно, очень любил свою маму и гордился ею. К сожалению, от уникальной виллы-музея госпожи Ксенос ничего не осталось. Оба ее обитателя умерли, в том числе и мой друг Ламбис, а на месте их дома возведена стандартная «поликатикия» – городской дом из нескольких квартир. В память о вилле Ксеносов я храню кусок напольной плитки из нашей музыкальной гостиной, подобранный мной на этом «пепелище».