После нескольких месяцев работы на «мясорубке» я скопил достаточную сумму и достаточно хорошо обжился на новом месте. Поэтому особых препятствий для осуществления своих замыслов я не увидел. Поросёнка я запросто приобрету на рынке – думал я. Сосед мой, Травкин, с недавних пор на выходные стал исчезать из общаги. Он, по его словам, познакомился с одной скучающей вдовушкой, и с субботы на воскресенье зависает у неё. Так что, на целую ночь наша комнатёнка оставалась исключительно в моём владении.

В осеннее тёплое субботнее утро, пока я лениво курил в постели, Травкин собирался к своей подруге и рассуждал о последних городских происшествиях. Я по жизни не любитель чтения – не читаю даже газет. А чего там читать: одни олухи пишут для других, чтобы те читали и верили.

А Василь Иваныч не из таких. Попадётся, бывает, ему газетёнка какая-нибудь стрёмная, так он всю её изучит от корки до корки, а потом весь вечер пересказывает. И кайфует, гад, так, что тошно делается. Сколько раз мне хотелось за это в немытое его ухо заехать. Вот и на сей раз он затянул эту же канитель. Напустив на себя зловещий, как ему казалось вид, Травкин сообщил, что во вчерашней газете написали про маньяка, который ловит, насилует и душит баб. После с их трупами проделывает разные гнусности. Уже, мол, трёх бабёнок отоварил таким манером. Мне на всё это было насрать – подумаешь, маньяк, у нас в деревне и не то ещё творилось. Кроме того, мне не терпелось побыстрее спровадить болтливого электрика.

– Ладно, Василий Иваныч, мне тоже собираться надо.

– А что такое, надумал гульнуть хорошенько?

– Да решил вот скататься в родные края, своих навестить. А то давно уже у них не был.

Травкин уставился на меня своими фиолетовыми глазами и какая-то довольная усмешка изобразилась на бледненьких его губах.

– Своих проведать? Стоящая затея. Своих нельзя забывать. Я вот один на свете, мне и проведать некого… А вернёшься когда?

– Завтра вечером вернусь, с последней электричкой. Колбаски домашней привезу, – ты здесь никогда такой не попробуешь.

Когда Василь Иваныч наконец ушёл, я стал обдумывать предстоящее дело с поросёнком. Соседи ничего не должны пронюхать: большая часть из них по выходным дома не ночует, а оставшиеся, как правило пьянствуют, и им будет не до меня. Да и я малый не промах – сделаю всё так быстро, что порося и хрюкнуть не успеет. Сложнее всего представилось мне протащить поросёнка на вахте, но и тут я нашёл выход: накачаю хрюшку слегка водкой с димедрольчиком – и порядок. Резать буду в ванне: грязи меньше – во-первых. Во-вторых, холодная вода протрезвит кайфующего поросёнка и он будет вести себя бодрей, так что сильнее возбужусь. И в-третьих, я надеялся, что шум воды заглушит звуки убиения. Да и вообще, если меня застанут за резнёй – прикинусь шлангом, скажу: родичи, мол, прислали поросёнка, отбивнушками меня свеженькими полакомить захотели. А что в ванне общажной забиваю, так я же деревенщина необразованная – откуда мне знать, что в городе можно, а что нет. Главное, чтобы никто не догадался, зачем мне этот поросёнок на самом деле нужен.

Литейский рынок – место по выходным дням оживлённое не в меру. Окрестные селяне съезжаются сюда продавать городским плоды трудов своих по «разумной цене». Картошка, огурцы, яйца, молоко и сметана меня не интересовали. Я направился прямиком туда, где у подножия памятника Социалистическому труду торговали живностью: рыбой, курами, цыплятами, гусями и поросятами маленькими. Найти то, что мне было нужно, великого труда не составило. У хитроватого полупьяненького мужичка я сторговал очень миленького поросёнка, весом килограммов в пять, только-только разлучённого с маткой. Он смешно похрюкивал и дрыгал ножками, когда я запихивал его в большую дорожную сумку.

Неподалёку от общаги я, зайдя в тихий безлюдный дворик, из бутылочки с соской напоил свою покупку загодя приготовленным «лекарством». Впрочем, предосторожности не особенно и нужны были. Старуха-вахтёрша пьяно клевала носом за своей стойкой и лишь глухо икнула в ответ на моё приветствие. Где-то на первом этаже голосил чей-то магнитофон, неслись по коридорам песенки Филиппа Киркорова. Напевая : «нее-баи-и-земля-ааа…», я поднялся к себе. Мне нужно было переодеться в рванину, которую после я выброшу, и, самое главное, взять – большой охотничий нож. Проверив поросёнка, который теперь мирно сопел в сумке, я напялил старые, заляпанные краской джинсы и сильно заношенную футболку с какой-то ненашенской надписью. Выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, я подхватил сумку с поросёнком и захлопнул дверь. И быстро зашагал в ванную. На каждом этаже – по две ванные комнаты: мужская и женская. Горячей воды у нас почти никогда не было, и пользовались ими поэтому редко. Купаться общажный люд топал в баню или к знакомым. Мне вполне хватало душевой на работе. Но сейчас эти ванны были мне вот уж действительно ПОЗАРЕЗ нужны.

И вот, долгожданная мечта моя близка к исполнению. Трясущимися от вожделения руками я извлёк сомлевшего хрюшу из сумки и с трепетом поместил его в побуревшую, с побитой эмалью ванную. Поросёнок, недоумённо похрюкивая, завертел башкой. В его чёрных глазках не было того, что я ожидал увидеть: ни умиления, ни понимания, ни сострадания. Вообще ни черта в них не было. Это сильно огорчило меня. Я открыл воду. Тугая холодная струя произвела на свинёныша очень сильное впечатление…

Пронзительно визжа, он предпринимал отчаянные попытки выбраться из ванной. Это было далеко не то, что мне бы хотелось, но медлить было нельзя: визг этого маленького труса мог навлечь на меня неприятности. Схватив вопящего малютку за передние лапы одной рукой, другой я вогнал в вырывающееся тельце клинок. К несчастью, я просчитался: поросёнок в этот момент дёргнулся как-то особенно резко, и нож – вместо того, чтобы попасть ему в сердце, – скользнул по рёбрам и распорол брюшко. Ванная, моё лицо и футболка вмиг окрасились красным. От хриплого предсмертного визга чуть не заложило уши. Закативший глаза поросёнок рвался из моей руки, топча задними копытцами свои внутренности. В этот момент я вспомнил трагический конец отца – тот ведь тоже погиб при схожих обстоятельствах. Испытывая невероятной силы возбуждение, вторым ударом я докончил злополучное существо. Дело было сделано.

Бросив нож, я схватил моего поросёночка и стал жадно облизывать бедное тельце. Сладкий вкус его невинной крови вознёс меня прямо на небеса… Неудержимая страсть овладела мной. На свете не найти существа чище, благородней, прелестней и желанней, чем поросёнок. Что человеческие отродья по сравнению с ним! Задыхаясь от вожделения, чувствуя, что сердце разорвётся, если немедленно не удовлетворить своё желание, я, извиваясь, стянул с себя штаны. Мой пылающий факел стоял твёрдо, как часовой у Мавзолея. Всё в мире утратило смысл… Не было больше мира. Было лишь это прекрасное дитя свинячей расы и моя любовь к нему! Опустившись на колени перед трогательным трупиком, я стал макать член в тёплую ещё кровь. Как же это было приятно!

– Е… тебя клюшкой! Ты что же тут вытворяешь?!

Проклятье! Я забыл запереться, и вот к чему это привело: в дверях стоит, раскачиваясь маятником, пьянющий хмырь Абрашечка, пузатый лысый приёмщик скота. Какого беса понадобилось ему в ванной? С туалетом перепутал? Или услышал шум? На опухшей роже этого чувырлы ужас и отвращение. Он сам не рад, что застукал меня, и теперь соображает, что делать. Я медленно поднялся с колен. Алые капельки падают с моего стоящего члена. Абрашечка уставился на него, как на диво-дивное. Растерянность его пьяной рожи сменилась похотливенькой улыбочкой. Закрыв дверь, Абрашечка вразвалку подошёл ко мне и, оперевшись на кафельную стенку, вкрадчиво так произнёс:

– Ну? Что делать с тобой будем, сынок? Маньячок ты наш.

Смысл снова вернулся в мир, вернулся в лице пьяного ублюдка Абрашечки. О, как невыносимо, больно и тоскливо стало мне!

– Да, нехорошими делами, мальчик, занимаешься, очень нехорошими. А вдруг узнает кто? Хорошо, что я тебя застукал, я человек неболтливый. Я и сам люблю всякие игры. Например, я очень хорошо играю на трубе.

Гаденько хихикнув, Абрашечка осторожно дотронулся до моего члена.

– А тех трёх дур случайно не ты грохнул? А? Впрочем, никто и не узнает, дай только на трубе разик поиграть.

Я загорелся чёрной злобой к этому похотливому старому козлу. Он осмелился встрять между мной и поросёнком! Он плюнул грязной слюной своей в чистое озеро Любви! Такое не прощается… Уж лучше бы он по-честному настучал на меня!

…С каким наслаждением я убивал Абрашечку! Словно безжалостный ангел возмездия, колбасил я ножом это жирное брюхо, эту подлую физиономию! Его поганую пасть я заткнул своими трусами. В конце ему удалось выплюнуть их, но кричать у него уже не было сил. Захлёбываясь кровавой пеной, Абрашечка просипел: «Мама, мамочка моя…» и отдал концы.

Судьба благоволила ко мне: общага нынче, можно сказать, пустовала. Быстро как мог, я утащил поросёнка и Абрашечку в свою комнату. Так. Только бы Травкину не взбрело в ум вернуться сегодня! Ванную комнату и коридор я тщательно вымыл: и пятнышка кровавого не осталось… Грязную одежду сунул в пакет: завтра утром выкину вместе с Абрашечкой. Поросёнка я разделал на аккуратные аппетитные куски и, упаковав в целлофан, снёс вниз, к комменданту тёте Маше – у неё был холодильник. Тётя Маша уже лыка не вязала, но что от неё хотят – сообразила. Наверняка килограммчик украдёт, ну да чёрт с ним.

Теперь предстояло самое сложное и противное. В моей каморке находился Абрашечка – дохлый и жирный кайфолом. Его предстояло также разрезать на кусочки, упаковать в сумки и, снабдив несколькими кирпичами, завтрашним ранним утром зашвырнуть в местную речушку Яицкую.

Ох, и намаялся же я с этим прохвостом! Пилы у меня не было, а пилить кости обычной ножовкой тяжело даже такому здоровяку, как я. Только поздним вечером, а точнее, уже ночью, работа с Абрашечкой была закончена. Две большие дорожные сумки с ним стояли на полу. Устал я очень. Выпив полбутылки «Рябины на коньяке» и скурив целую пачку сигарет, упал прямо в одежде на кровать и тут же заснул. Снился мне покойник батя. Он скакал верхом на свинье, грозно потрясая вилами, и кричал: «Заколю поросят!». Мы с поросёнком убегали и прятались от него по всему мясокомбинату. Нам мешала Крупская, – она со злорадным смехом палила в нас из карикатурно большого, мультяшного дробовика. Где-то рядом выл Абрашечка: «Мама, мамочка, убей их пожалуйста! Они сделали мне нехорошее!»

Проснулся я от какого-то шороха. Полная луна освещала комнатушку не хуже светильника. Я навострил уши. Шорох послышался вновь – это шуршал ключ в замочной скважине. Дверь с негромким скрипом приоткрылась и в комнату прошмыгнула тень. Вытащив из-под подушки нож, я быстро встал и зажёг свет. Василий Иванович Травкин довольно жмурился, добродушно глядя на меня. Весь с ног до головы в крови, он держал в руке окровавленный топор. Усмехаясь в усы, электрик вдруг в несвойственной ему задорной манере спросил:

– Ну что, привёз от родичей колбаски домашней? Жрать очень хочется.

– Василь Иваныч! Что с тобой? В чём это ты?

– Это? – Оглядев себя, Травкин брезгливо поморщился. – Да шушеру эту внизу на вахте проучить пришлось. Пускать падла, не хотела.

– Вот, – он поднял к потолку пожарный топор, – ещё Достоевский рекомендовал как лучшее средство борьбы с вредными старушками.

Перешагнув через сумки, Василий Иваныч плюхнулся на свою кровать.

– Вот, сегодня снова троих оприходовал. Идём на мировой рекорд. Куда их Джеку-потрошителю до нашего Василя Иваныча! Догоним и перегоним! Вот отдохну малость и пойду дальше план перевыполнять.

– А тут у тебя чего? – Травкин пнул сумку. – Жрачки из деревни понавёз? Молодец!

Он открыл сумку и извлёк из неё Абрашечкину руку.

– Это что? Колбаса? Сосиськи в тесте? Ха-ха-ха! Что-то больно волосатая твоя жратва! Читай завтрашние газеты – я стану знаменит, как Чикатило! Что молчишь, деревенщина? Давай поедим.

Абрашечкина рука, видно, не отличалась хорошим вкусом: пожевав её, Травкин сплюнул и отшвырнул мясопродукт в сторону.

– Дрянь у тебя колбаса! И родичи твои дрянь! И сам ты тоже не лучше! К концу готовься, пацан!..

Вязкая, зеленовато-жёлтушная слюна словно паутина свисала из его рта. Остекленевшие глаза излучали смерть. Всё случилось предельно быстро: топор взбесившегося маньяка-электрика вместо моей головы врубился в дверь и застрял в ней. А вот охотничий нож – тот с хрустом вонзился в травкинское горло по самую рукоять. И никаких рекордов после этого Василь Иванычу побить не удалось.

С тех пор прошло почти полгода. Я вернулся в свою деревню совсем недавно: пока тянулось следствие, надо мной тяготела подписка о невыезде. Василий Иванович Травкин оказался тем ещё типом: ухайдакал кучу народу – то ли десять, то ли пятнадцать человек. Абрашечку тоже списали на него. Нашли у Травкина в вещах дневник, в котором он подробно всё описывал: где, кого, как и зачем. Он мнил себя величайшим убийцей всех времён и народов или что-то в таком духе. Совсем тронутый мужичок был. А с виду так вполне нормальный, приличный человек. Под меня мусора тоже поначалу копали: хотели привлечь за превышение самообороны. Но ни хрена у них не вышло. Адвокат доказал им, дуракам, что я защищал свою драгоценную жизнь, и мне ещё орден нужно дать за уничтожение особо опасного злодея.

Нет, жить в деревне всё же лучше. В городе атмосфера нездоровая: того и гляди в тюрьму загремишь или палёной водкой траванёшся. А здесь, в деревне, благодать: воздух свежий, самогонка ядрёная, да и свиньи, опять же, всегда под рукой. Вон, у меня их полон двор бегает…

УРОД

К старости Виктор Иванович начал усыхать. Причём как-то сразу. Он и так-то великаном не был – что называется, плюнь и разотри, а тут вдруг враз усох до размеров просто непристойных. Настолько непристойных, что семейный кот Барсик запросто стал гонять его по квартире. Домашние, чтобы как-нибудь не наступить на Виктора Ивановича или не уронить молоток ему на голову, велели усыхающему постоянно находиться в коробке из-под ботинок. Там он и лежал, закутанный в старую детскую кофту, тихо мечтая об убийстве Вселенной.

Выбирался лишь по ночам, когда всё погружалось в ступор. Ночью-то Виктору Ивановичу была самая жизнь. Ночного Виктора Ивановича начинал бояться даже враг его кот. Когда Виктор Иванович корявенько семенил к котиному лотку с песочком справить нужду, Барсик забивался на верхнюю полку кладовки и тихо, с истерично-загробными интонациями завывал в пыльное пространство.

Чуждая всему живому Луна светила в погасшие окна, гудел ночной ветер среди каменных стен – Виктор Иванович взбирался по занавеске на подоконник, смотрел и слушал. Великое и грозное Ничто увесистой антрацитовой змеёй извивалось за окном, и только грязное стекло отделяло змею от Виктора Ивановича. Тускленьким болотным огоньком приходило к печальному карлику мелкое понимание. Видел Виктор Иванович, что он – и нынешний, и вчерашний, и завтрашний – есть не что иное, как лишь слабенькое отражение в кривом зеркале. Зеркало это принадлежало непонятным богам, спящим где-то глубоко в безграничности.

В такие секунды жалкую душонку Виктора Ивановича охватывали тоска и гневливый страх. Начинал он беззвучно вопить яростными ультракриками и кататься по подоконнику, переворачивая горшки с традесканциями. Утром в этом погроме обвинялся кот. Кота таскали за шиворот, обзывали свиньёй и сволочью. Виктор Иванович сумрачно скорбел в своей коробке. Барсик не любил его всё сильнее, презирал ещё обиднее.

Вскоре все, кроме кота, про Виктора Ивановича забыли. Коробку запинали под старую тахту в коридоре: в самую пыль, в залежи тараканьих трупов. Впрочем, это было и к лучшему. Пока помнили о Викторе Ивановиче, он ничего, кроме тыквенных семечек, скармливаемых ему по совету врача, не ел. Только лежал в коробке и плакал. Теперь же, всеми позабытый, он принуждён был сам добывать себе пропитание. Питаться Виктор Иванович стал тем, что удавалось ночью изъять из тарелки у кота, да ещё разнообразными огрызками, обильно разбросанными по полу тут и там. Иссохшие колбасные шкурки, куриные косточки и чёрствые бородинские корки сделали своё дело. Микроскопические параметры Виктора Ивановича наполнились сухощавой подвижной мощью и подпольной инфернальной прытью. Барсик теперь и днём избегал поддиванного жителя.

Виктор Иванович стал уверненнее и злобнее. Страх ушёл из его души, и душа из жалкой и расплывчатой сделалась твёрдой и свирепой. Непонятные боги перестали быть непонятными, а безграничность засветилась родным.

Многое выдало Виктору Ивановичу свои скрытые, потаённые очертания. Прозрел он огромные провалы между самими вещами и их внешней сутью. Жирный мрак, выползавший из провалов густыми липкими облаками, делал мир почти невидимым и неосязаемым. Виктор Иванович, быстрый и юркий благодаря своей карликовости, сумел однажды, уворачиваясь от хищной завесы мрака, увидеть своё подлинное «Я». Увиденное ужаснуло его, но того более – привело в неописуемый восторг. Недоступная доселе красота, состоящая из чудесных сочетаний свободы и уродства, сверкнула белой молнией на фоне постылого Ничто. Делать тут теперь Виктору Ивановичу стало больше совершенно нечего. Он попрощался с котом и ушёл. Кот торжественно-зловеще сверкнул глазами вослед. И с тех пор Виктора Ивановича здесь уже точно никто и никогда не видел. Даже кот.

13 августа 2007 г.

МЯСО

В одном очень-очень среднем городе, в самой что ни на есть средней школе, среди ужасно средних детей, был один средний-средний среднестатистический ребёнок мужского полу. Ничем он не выделялся. Так же, как и большинство нормальных детей, получал двойки по математике, не любил физкультуру и боялся хулиганов.

Жил ребёнок в большом девятиэтажном доме на краю города. В таких домах всегда обитает много бесполезных людей, которые прячутся друг от друга за железными дверями, а по выходным пьют водку.

Родители ребёнка исключением не являлись. Всю неделю они работали с утра до ночи на заводе, делали всякие железяки, а в выходные пили водку и ругались. Ругались из-за того, что у них мало денег.

– Да что это за хрень такая! – кричал отец, выпив очередной стакан, – Работаешь с утра до ночи, а денег нету ни хуя!

– И когда это всё наконец кончится?! – вторила ему мать – Денег нету ни хуя, а за квартиру уже третий месяц не плачено. А скоро, между прочим, зима. А у меня сапог нету! И новой сумки!

– Заткнись, сука! – зверел отец, – только о себе вечно думаешь! Я вон тоже год уже в одних носках хожу и ничего! Не помер!

– Да ты бы хоть иногда их стирал, уёбок несчастный! И я тебе не сука!

После такого короткого, но энергичного разговора следовало обычно обоюдное нанесение телесных повреждений лёгкой и средней тяжести. И так было каждые выходные.