В Окунево, дожидаясь обратного отъезда машины в Омск, мы с матерью пробыли ещё три дня. В дом Анастасии зачастили соседи, чтобы посмотреть на Лидку, которая переехала жить на юг в далёкий Пятигорск. Некоторые интересовались, можно ли там устроиться на работу, найти жилье, как с продуктами и тому подобное. Мать подробно описывала условия проживания на новом месте и старалась во время разговора не отпускать меня от себя. Она то прижимала одной рукой мою голову к себе, разговаривая с гостем, то, сидя на табуретке, во время беседы обнимала меня ногами и руками, а я, облокотившись на её сильные ноги, был вынужден (в который раз!) слушать её рассказ о Пятигорске.

Сережа скучал, и было видно, что ему не хватает меня. Он почти не притрагивался к игрушкам и даже один раз показал язык, недовольный тем, что я покинул его.

– Мам! Я хочу с Сережей поиграть. Можно?

– Можно, можно, сынок. Иди, поиграй с ним, – опомнилась она.

– Отвык, видать, от родной матери, – шутливо промолвила собеседница и, вставая, добавила: – Настя-то ему вместо тебя была.

Когда ушла очередная соседка, я краем уха услышал негромкий разговор матери с Анастасией.

– Настя, возьми. Это тебе за Владика. Небось, денег у тебя мало. Возьми! – настаивала мать. Послышалось шуршание бумажных денег и рассерженный голос Анастасии:

– Ты что это, Лида, с ума сошла?! Я за наших с тобой детей деньги не возьму. Ишь, чего удумала! Забери: тебе его ещё назад, вон сколько, везти надо. А в дороге деньги лишними не бывают. А за меня не волнуйся. Я – дома, да и трудодни скоро получу.

– Ну ладно. Не обижайся, Настя. Спасибо за всё.

На другой день мать поехала на попутной машине в Евгащино и привезла мне и Серёже по тёплому пальто и две пары валенок, а Анастасии с Катей – пуховые платки.

– Ну, зачем ты, Лида, так растратилась, – ворчала Анастасия, но от подарков не отказалась, чтобы не обидеть сестру.

Больше всех обновам, конечно, обрадовались я и Серёжа. Примерив пальто и валенки, мы сразу засобирались на улицу, чтобы показаться местным мальчишкам. Они катались на санках возле замёрзшей речки и встретили нас с большим интересом.

– Эй! Смотрите! «Грязнухи» пришли, – крикнул один из них.

«Грязнухами» прозвали семью Анастасии из-за фамилии и бедности, а заодно – и меня.

– Я тебе, Федун, сейчас покажу, кто из нас «грязнуха», – вскипел Серёжа.

Он бросился догонять мальчишку на голову выше себя, ухватил того за ворот и повалил в снег. Усевшись верхом, Серёжа ткнул его туда головой. Когда обидчик поднял голову с полным ртом снега, то окружившие их деревенские ребята разразились хохотом.

– Ну что, наелся? – спросил поверженного и опозоренного противника Серёжа. – Хочешь ещё попробовать?

– Отпусти, – промычал тот.

– Серёга! Дай ему ещё, – закричали ребята, – Будет знать, как к другим лезть!

– Ладно, хватит ему: лежачего не бьют, – ответил Серёжа, отпустил Федьку и стал отряхивать снег с нового пальто.

 
                                         * * *
 

На следующее утро наступил день отъезда. Людей для поездки в Омск набралось немало. Шофёр, покрикивая на женщин с детьми, приказал им располагаться ближе к кабине, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не вылетел через задний борт. Сверху кузова был натянут на железные арки, приделанный к бортам машины брезент, который закрывался сзади наподобие двух штор. Поперёк – стояли длинные лавки для пассажиров, а в углу, возле кабины, – железная бочка, попахивающая бензином.

На прощание мы стали обнимать друг друга. Анастасия поцеловала меня и тайком перекрестила. Затем послышался нетерпеливый гудок и сердитый голос шофера: «Залезайте в машину! Ехать далеко. В кузове не курить: там стоит бензин». После его слов мать подхватила чемоданы, поставила их на деревянные доски открытого кузова и, взобравшись наверх, потащила к кабине. Подошёл шофёр. «Ну-ка давай, малый», – сказал он мне, подхватил за подмышки и помог взобраться наверх.

Затем послышался лязг закрывшегося заднего борта машины. Я стал пробираться между ног отъезжающих к матери и, добравшись до неё, уселся рядом на лавку. Анастасия с детьми продолжали махать руками, уже не видя нас в полумраке натянутого тента. Мотор машины затарахтел, и она медленно тронулась с места. Последнее, что я запомнил, это растерянное лицо Серёжи с поднятыми над головой руками.

 
                                          * * *
 

Дорога в Омск показалась вначале приятной. Правда, не было света, но я вслушивался в надсадный вой мотора и представлял себе, как мы с матерью доберёмся до Омска, а потом сядем в настоящий поезд. В груди у меня всё пело от счастья. Я тесно прижался к матери, которая накрыла меня старой, драной шубейкой, отданной Анастасией для дороги.

– Тебе не холодно? – спросила она.

– Нет, – ответил я и спросил: – А на паровозе мы долго будем ехать?

– Долго. Очень долго, – почему-то вздохнула мать, но меня её ответ сразу успокоил.

– Это хорошо! Сережа сказал, что когда выучится на машиниста, то сможет приехать к нам. Знаешь, мам, я тоже решил стать машинистом. Тогда мы сможем приезжать друг к другу в гости. Правда?

– Для этого, сынок, надо хорошо учиться в школе.

– На одни пятерки?

– Да.

– А мне в школе учительница оценки не ставила и даже не проверяла задания. Говорила, что я ещё маленький, – пожаловался я.

– Ничего. На следующий год ты подрастёшь, и будешь учиться в Пятигорске.

– А Пятигорск большой город?

– Он не большой, но красивый. А ещё там очень высокие горы.

– До облаков?

– До облаков, – подтвердила мать.

Я замолчал, поражённый воображением. Таких высоких гор нигде в Окунево, и даже в Евгащино, мне не приходилось видеть. В темноте послышался плач грудного ребенка, а затем – рассерженный голос его матери:

– Мужики! Перестаньте дымить. Дышать нечем! Её поддержали другие женщины, словно пчелиный улей. В ответ мужчины поворчали, но стали курить по очереди, высовываясь сзади кузова между брезентовыми шторами.

Однако мороз крепчал, и теперь женщины стали ругаться на курящих, требуя вообще плотно закрыть брезент.

– Вот бабы! И так им не этак, и этак не так, – послышался шутливый голос молодого парня.

– А ты, видать, ещё никак не умеешь – раздался в темноте голос молодой женщины, и бабы поддержали её общим смехом.

Сконфуженный парень замолчал. Мужчины нехотя закрыли штору, но продолжали, покуривать втихаря, отчего табачный дым снова заполнил небольшое пространство кузова. Так, под истошный шум мотора, плачь младенца и переругивание женщин с курящими, я сладко заснул, положив голову на колени матери.

Проснулся неожиданно. К горлу подступала тошнота, болела голова, а шум мотора уже не казался успокаивающим. Наоборот, он с тревогой отдавался в моём теле и вместе с резкими толчками всей машины ослаблял силы. Сильно пахло бензином, запах которого и вызывал тошноту. Люди шумели, а некоторые стали стучать по кабине шофёра.

Тот остановил машину и подошел к заднему борту.

– Граждане, пассажиры!.. – начал он. Но разозлённые мужчины и испуганные женщины не хотели его слушать и потребовали немедленно открыть задний борт. Некоторых рвало, и мужчины закинули наверх обе брезентовые занавески. Ворвавшийся морозный воздух сразу принес облегчение.

Мать спрыгнула вниз, подхватила меня и поставила на заснеженную дорогу.

– Как ты себя чувствуешь, Владик? Тошнит? – обеспокоенно спросила она.

– Тошнит! И голова разболелась.

– Ах, ты мой бледненький… – внимательно всмотрелась она в моё лицо, а затем присела на корточки и поцеловала в щеку.

– Ты что же это, черт бородатый, нас отравить удумал?! – послышался рядом истеричный голос женщины с грудным ребенком на руках, которого она трясла, чтобы он не орал.

– Граждане! – снова попытался вступить со всеми в разговор шофер. – Так как же мы без бензина почти двести километров проедем. А? Куда мне эту бочку ставить?

– Это верно, – помолчав, согласились мужчины, и женщины сразу притихли.

– Значить так, гражданки, – обратился шофёр к женщинам. – Прошу шторы плотно не закрывать. Во время пути будем делать чаще остановки, чтобы выходить из машины проветриваться или «сходить до ветру». Кто с детьми, пересядьте ближе к заднему борту. А мне придётся ехать медленнее, чтобы вас не вытрясти. Всем понятно?

– А на поезд не опоздаем? – спросил кто-то из женщин.

– Ну, если опоздаем, на другой день уедешь, – успокоил он её, усмехнувшись в бороду. – Мамаш в этот раз много набралось, – как бы оправдываясь, обратился шофёр к стоящим рядом мужчинам. – Запечатались под брезентом, а проветривать кузов боятся. Правильно я говорю? – и они, соглашаясь, закивали головами. Подождали тех, кто «бегал до ветру», и шофёр скомандовал:

– А теперь – по коням! Плохо будет – стучите, – и пошел к кабине.

Все молча расселись, как посоветовал шофёр: женщины с детьми – ближе к заднему борту, мужчины – к кабине машины. Курить там они уже не решались из-за бочки с бензином, а протискивались осторожно по одному к брезентовым шторам, которые свободно болтались на ветру, и теперь никто не требовал их плотно закрывать.

Холодный воздух вскоре остудил кузов, и женщины попросили все-таки плотно закрыть брезент, чтобы не простудить детей. Но пары бензина снова накапливались, и шторы снова открывали или делали остановку. Наконец, чтобы не опоздать к поезду, было решено делать меньше остановок, а открывать шторы, когда кого-нибудь рвало или кто-то из мужчин высовывался покурить.

За всю дорогу нам с матерью пришлось раза три подползать к заднему борту, чтобы опорожнить свои желудки. При этом надо было крепко держаться за борт, чтобы не выскочить из машины, высунув голову наружу. Из-за холода и постоянной тошноты я, помню, сильно устал. Мне уже казалось, что наша поездка никогда не закончится. Ослабленный, я заснул, положив голову матери на колени, и не заметил, как машина въехала в Омск.

Проснулся от несильных толчков материнской руки.

– Владик! Вставай, мой маленький. Мы уже приехали, – склонившись надо мной, проговорила она в ухо.

Я открыл глаза. Задний борт машины уже свесили вниз, и наши попутчики, помогая друг другу, покидали её. Мать подала чемоданы шоферу, затем – меня и с его помощью спрыгнула на покрытый тонким слоем снега городской асфальт. От яркого дневного света я зажмурил глаза, а когда снова открыл, то увидел, что мы находимся на большой площади.

– Вот мы и в Омске, сынок. Нравиться? А во-он то красивое здание – железнодорожный вокзал.

Я стал с удивлением рассматривать новый для меня мир – высокие многоэтажные дома, поток объезжающих привокзальную площадь машин и целые толпы людей идущих вдоль домов.

– Нравиться, – немного помедлив, ответил я.

Наша машина стала с шумом отъезжать и, когда я посмотрел ей вслед, то увидел на заднем борте свисающие сосульки рвотных масс, застывших на крепком морозе.

Внутри вокзала меня поразило обилие света, широкие деревянные лавки со спинками и блеск стеклянных окошечек, за которыми сидели сердитые тети, покрикивающие на людей, толпящихся перед ними. Мать усадила меня на одну из лавок и поставила рядом чемоданы. Она огляделась вокруг и обратилась к сидевшей рядом пожилой женщине.

– Вы бы не могли посмотреть за сыном, – кивнула она в мою сторону, – и за чемоданами, пока я куплю билеты?

Соседка глянула добрыми глазами и, не задумываясь, ответила:

– Конечно, родненькая. Иди, иди… – махнула она в сторону стеклянных окошечек, и заметив нерешительность матери, успокоила: – За него не бойся: присмотрю.

После ухода матери, она полезла в свою сумку, вытащила конфету-подушечку и протянула мне.

– А тебя как зовут? – ласково спросила она при этом.

– Владик, – негромко ответил я и взял конфету.

– Как?

– Владик!

– Ах, Владик! А я, дура глухая, сразу-то не расслышала. И куда вы с мамой едете?

– В Пятигорск, – последовал мой гордый ответ.

– Это, где ж такой город находиться? Что-то и не слышала про него.

– Мама сказала, что там большие горы. Аж, до облаков!

– Аж, до облаков? – как эхо, задумчиво повторила собеседница. – Никак, далеко вам с мамой придётся ехать, – посочувствовала она.

Несколько минут мы сидели молча. Засунув конфету за щёку, я наблюдал, как мать постепенно приближалась в очереди к окошку сердитой тети, которая уговаривала людей не волноваться, и обещала, что билетов хватит на всех.

Когда мы, наконец, оказались в поезде, на улице было темно. Плацкартный вагон встретил нас гулом говорящих со всех сторон пассажиров, полумраком редких светильников и воздухом, наполненным табачным дымом. Я стал проситься на верхнюю полку, но мать сказала, что оттуда можно упасть, поэтому там будет спать она. Мне же предложила сесть за столик и посмотреть на огни покидаемого нами города.

Я никогда не видел такого моря света и стал просить мать, чтобы она тоже смотрела в окно. Она смотрела, поддакивала моим удивлённым возгласам и одновременно доставала из чемодана хлеб, вареную картошку в мундирах и купленный на привокзальной площади кусочек сала.

На одной из длинных остановок мы вышли погулять на перрон. Я попросил показать паровоз, и она повела меня вдоль длинных вагонов поезда туда, где слышалось мощное шипение. Когда мы подошли поближе, передо мной предстало чёрное чудовище. Оно дышало, выпуская из себя пар, а иногда издавало очень пронзительный свист и выбрасывало в небо огромное облако чёрно-белого дыма. Его раскрашенные в красный цвет колёса и поршни походили на сомкнутые челюсти, что-то пережёвывающие внутри себя.

Огромная красная звезда, украшающая переднюю часть паровоза, вызвала у меня уважение: пятиконечные звездочки я часто видел в школе у пионеров. Их давали, слышал я, не каждому, а только тем, кто хорошо учился и помогал другим.

– А что, мама, этот паровоз хорошо учился? – спросил я.

– Почему ты так решил? – удивилась она странному вопросу.

– У него, видишь, – показал я пальцем, – красная звезда, как у пионера. Мать немного растерялась, но, подумав, ответила:

– Конечно, красную звезду просто так не дают. Вот и ты, если будешь хорошо учиться в школе, тоже получишь красную звёздочку.

– И тогда смогу ездить на таком паровозе?

– Когда вырастешь большой – сможешь.

Уже лежа в вагоне на нижней полке, я прислушивался к стуку колес и воображал, как впереди всех вагонов несётся наш чёрный паровоз с большой красной звездой на своей широкой груди. Там-та-та-там та там-та-та-там… – беспрерывно отбивали ритм колёса. Они несли меня к неизвестной и, как мне казалось, счастливой жизни в далёком Пятигорске.