Ада, или Радости страсти

Он видел в ней отражение всего, что его изощренный и неистовый дух искал в жизни.

Соединить несоединимое, сплести чарующее кружево из нитей разных оттенков, непохожих текстур в единое плотно. И получить образец искусства, вглядываясь в глубины которого, захватывает дух.

Томно, томно, с лукавой улыбкой Набоков затягивает в свои сети, и вновь не вырваться, и остаться на песчаном дне на все долгие промежутки времени, которыми полна наша жизнь.

"Ада" вошла в мои мысли еще несколько лет назад, и так осталась в них, постоянно напоминая о себе: "Прочти, прочти..." Так хотелось погрузиться в обволакивающую тяжесть слов.

Погрузилась.

Выпукло, телесно, нежно, изощренно, запретно пытает читателей этот роман Набокова. Пугает своей бесконечной глубиной, своей невозможной любовью.

В "Аде" представлен гуттапречевый образец постмодернизма, который именно в набоковском воплощении может именно так полюбиться.

Вместо Земли - Анти-Терра, где торжествует смесь времен: небоскребы Америки, достижения цивилизации двадцатого века и медленно-размеренно текущая жизнь усадьбы из идеального прошлого столь давно несуществующей и никогда вновь не воскреснувшей дореволюционной России. И два героя, их любовь, начавшаяся с Адиных двенадцати лет. Ада Вин и Ван Вин, брат и сестра, и их блуждание сквозь долгие годы к воссоединению. Их отчаянная, горячечная, невероятная, но неоспоримая любовь. Любовь, наполненная в своей сердцевине порывистостью, фатальным эротизмом, страстностью и неизбывной нежностью, что эхом пронесется через их долгие жизни с той детской поры. Ада Вин и Ван Вин. И их вечный миг близости, где всегда будет он, и всегда будет она. Ведь ей, его Аде "при первом же трубном гласе судьбы он сдаст всего себя без остатка".

Текст, что выворачивает чувства наизнанку, околдовывает и шокирует неприкрытой обнаженностью тел, слов, но нет и налета пошлости. Игра на грани. И вечные миражи, что тревожат после прочтения. Литературные отсылки, словесные ребусы и ловушки, которые не разгадать до конца.

Это сложный, многослойный роман, перегруженный иллюзиями и фантазийностью автора. В этом романе хочется остаться, складывать мозаику из слов, открывая для себя все новые смыслы, окрашивая роман в новые оттенки: золотисто-жженый, лавандовый, алебастровый, медно-рыжеватый, черный, тициановский...

Ох, и сколько же еще всего там, в тех страницах позднего Набоковского романа, сколько всего хочется удержать в памяти, запечатлять на чувственном и духовном уровне: образы бабочек, изучаемых Адой; Вана, ходящего на руках в тот памятный июльский день 1884 года; лавандовую рябь моря; долгие жаркие минуты детства и юности в поместье; нескончаемые прикосновения; трепет сердца и тела; необратимость всего случившегося с Адой и Ваном. И погружение с головой в тот медово-волнующий дурман, и пить притягательную горечь из слов. До дна. Без остатка.

Прививка от соблазна произнести: "Я - самая большая ваша поклонница!", была получена в ранней юности с "Мизери" Стивена Кинга. Там эту фразу повторяет монструозная медсестра, кромсая, морально и физически, попавшего к ней в лапы писателя. Не случись прочесть роман, начапа бы ею отзыв об " Аде", потому что трепетную нежность к Набокову питаю с девятнадцати, когда впервые прочла "Лолиту". Потом какое-то время читала по кругу - от начала к концу и снова с начала. И еще много-чего у писателя перечитала: от горько-отчаянной "Камеры обскура" и непонятой в первый раз "Защиты Лужина" к оде русской словесности "Дару" и лекциям по литературе, русской и зарубежной.

Потому, остерегшись от эмоциональных излияний в адрес Сирина, без ложной скромности скажу, что предмет знаю отменно. А потому, игровое задание прочесть поздний его роман восприняла, как подарок для себя - еще бы, наслаждаться благоуханной набоковской прозой, до которой в противном случае дошли бы руки или нет, бог весть. Поясню, почему могли не дойти. Роман написан по-английски и авторского перевода, в отличии от "Лолиты", не имеет. А читать Набокова, переведенного на русский кем-то еще - в этом все-таки изрядная доля лотереи. Забегая вперед, переведено удачно, неодобрение набоковедов кажется мне преувеличенным.

Итак, что есть "Ада"? Эротическая утопия, воскрешающая "Россию, которую мы потеряли" в декорациях, столь любезных ценителям шедевра "Как упоительны в России вечера", но с действием перенесенным в некую условную Антитерру - параллельный мир, отличный от нашего географически и исторически, с некоторыми несерьезными отклонениями от генеральной линии развития, обусловленными, в первую очередь, географией. Мир геополитически поделен не привычным для нас образом, но с доминирующей в восточном полушарии Британской Империей, а в западном Эстотией - конгломератом России и Североамериканских Штатов. Есть еще Татария и ее союзник Китай, противостоящие английскому миру в перманентной Крымской войне.

Название Эстотия отсылает в первую очередь не к Эстонии, но к эстетике, иначе - эстетической составляющей человеческой натуры, отличающей в кьеркегоровом смысле обывателя от человека, преодолевшего первую ступень личностного роста. Эстоты, большей частью, хороши собой, более умны и лучше чувствуют прекрасное, чем... Чем кто? Ну, наверно, чем татары или китайцы. Впрочем, с поправкой на ветер. Не все, а лишь привилегированная часть, благополучие которой зиждется на полукрепостном положении большей части народонаселения.

Но есть ли нам дело до плебса? Правильно, нет. В фокусе нашего внимания белая кость, голубая кровь и соль земли эстотской. Образ жизни, забавы, занятия, образовательные цензы которой максимально приближены к представлению о дореволюционной жизни, где "гимназистки румяные от мороза чуть пьяные", "и вальсы Шуберта, и хруст французской булки". Что ты несешь, окстись, это все вульгарнейшая пошлость, а Набоков эталон безупречного вкуса. А я разве спорю? Набоков - это:

"Из комнаты в сени свеча переходит и меркнет. Плывет отпечаток в глазах. Пока отражений своих не находит беззвездная ночь в темно-синих ветвях. Пора. Мы уходим. Еще молодые. Со списком еще не приснившихся снов. С последним, чуть зримым мерцаньем России на фосфорных рифмах последних стихов".

Три дюжины слов, а щемяще-нежная потерянная Россия воочию перед тобой, Никто как он не умел этого. Так зачем же теперь лаешь любимого писателя? Затем, что "здесь" любовь, шампанское, закаты, переулки и пресловутый хруст французской булки. Владимир Владимирович, словно бы, задался с этим романом целью наваять шедевр, который переплюнул бы "Лолиту" в рейтинге читательских преференций. Нимфетка? Будьте-пожалте, даже еще и годом моложе. Потерянный рай Гумбертова детства в принадлежащем отцу отеле на французской Ривьере? Тут будет лучше - поместье Ардис: комары, горящий амбар, салфеточная икра, "ах, лето красное, забавы и прогулки". Получите-распишитесь.

Запретная страсть? Да сколько угодно во всех мало-мальски пригодных, а то и вовсе непригодных для того местах ("Дорогой, меняя обстановку нашего дома, я хотела бы тебя попросить оставить некоторые вещи в память любовных безумств: кушетку, банкетку, рояль, и... люстру. Ах, Жорж был такой затейник"). Когда вкус отказывает Тельцу, это тотально. Инцест? Его есть у меня, и не какой-нибудь условно-приемлемый: кузен-кузина; нет, уж пусть родные брат и сестричка, а для надежности сунем к ним в койку еще одну нимфетку, растленную сестрой. Поймите, я не обвиняю Набокова в аморальности, он был гений и виртуозный конькобежец с врожденным умением пронестись по ледяной кромке, не сорвавшись в болото китча и порнографии.

Только вот, дело в том, что какой бы ни была причина, по которой писатель опускает факел несомого им божественного огня: прикурить или духовку зажечь, результат всегда один - пламя начинает чадить. И можно сколько угодно говорить о постмодерне, пародии на семейную сагу и шедевры мировой литературы; об аллюзиях к к Прусту до Джойсу; можно даже наслаждаться богатством трехъязычных аллитераций. Все это не наполнит пустышку смыслом. И клубничка, собранная с земляничных полян площадью в пол-Европы не перевесит одного белого носочка Лолиты на тех весах, где слышишь: "Ты был взвешен, измерен и признан... ну, ты сам понимаешь"

Тридцать лет назад у кинчевской «Алисы» появился второй студийный магнитоальбом с претензионным и, возможно, отчасти скандализированным, но всё равно вкусным по неоднозначности заключённых в него смыслов названием «БлокАда». Вот это самое название в чуть изменённом виде и хочется вытащить в заголовок отзыва на только что прочитанную книгу: «БлокАды» — выплясывают пальцы и просятся выпечатать степ на клавиатуре — ну и исполать вам, пальчики мои. Ассоциативка эта вылезла не просто так, только за ради обыгрывания имени главной действующей героини романа, но ещё и по схожести энергетики этих столь разнородных по форме и содержанию и одновременно близких творческих продуктов. Тот заряд анархического протеста против устоявшейся системы отношений, против того, что считается узаконенной нормой, который содержится в кинчевской музыке и словах песен, точно так же есть и в этой романтизированной эротической поэме о чувствах и отношениях двух людей. Анархическую сходственность эту столь же сложно сформулировать словами, сколь просто почувствовать и прочувствовать их системную близость, практически единство.

Восприятие во время чтения романа и впечатление по его прочтении осталось двойственное. И двойственность эта заключается сразу в нескольких моментах. Ну, вот кажется, что главный герой книги — Ван (и это безусловно так, поскольку все книжно-жизненные события подаются нам будучи пропущенными сквозь фильтр вановских мыслей и чувств, кинематику вановских действий и статику его позиции), но тут же обнаруживаешь, что главным героем романа становится всё-таки Ада — девочка-девушка-женщина, в которую Иван-Ван был влюблён всю свою едва ли не столетнюю жизнь, и вся жизнь его оказалась накрученной и наверченной вокруг этого имени и вокруг этой личности — Ада, Аду, Аде, Ады, Адой — все падежные окончания здесь и сейчас будут кстати и вовремя. Ведь именно потому и только для подчёркивания этого обстоятельства автор мимоходит и игнорирует всю остальную жизнь героя — даже и тогда, когда периоды безАдового и безАдиного его существования длились годами и десятилетиями, всё равно вся эта безАдовая жизнь Ванна заключена автором книги в прочерк умолчания или только лишь беглого мимоходного упоминания. Ибо есть Жизнь и есть просто существование: есть ощущение наполненности жизни радостью единения с любимым человеком и любовью (да-да, в том числе и физической и физиологической), и есть простое проживание минут и часов, месяцев и лет, просто распорядок существования, без Чувства и без Ощущения. С Адой ты в раю, а в отсутствии Ады — в аду, в аду отсутствия, в аду пустоты существования, в аду прочерка.

Двойственность книги и в той на грани фола открытости и откровенности, с которыми подаётся нам физическая сторона влечения и сближения и обладания друг дружкой — с одной стороны, соблюдены почти все нормы так называемого приличия, отделяющие порнографическую литературу от эротической, но с другой, чтение романа явно возбуждает именно физическую и физиологическую потребность любить и быть любимым, потребность физиологической близости с существом противоположного пола (в случае гетеросексуальной ориентации) или все остальные прочие возможные варианты сближение и соединения на уровне тела (в случае всех прочих неназываемых здесь вариантов сексуальной ориентации читателя).

Двойственная сущность читаемого заключается и в том отношении к читаемому, которое неизбежно возникает и порой меняется до буквально полярной антиподной противопоставленности — то ты наслаждаешься вязью набоковского литературного языкового многообразия (от слова «образ») и поражаешься точностью и откровенностью его чувственно-духовных обнажений (утыкаясь при этом в какие-то свои собственные бывшие события и чувства), то вдруг испытываешь острое брезгливо-рвотное ощущение от той порочной и уже граничащей с медицинской объективностью стороны чувств и отношений героев книги — может быть именно потому брезгуешь и отторгаешься, что считаешь всё описываемое Набоковым не пороком, но просто делом сугубо интимным и не подлежащим открытости и демонстрации, подглядыванию и оглашению (недаром среди Мужчин считается неприличным и немужским поступком что-то и как-то рассказывать о своих интимных делах и отношениях, а всё рассказываемое при этом чаще всего оказывается пустой похвальбой и трёпом — по крайней мере так в основном бывало в той мужской компании, в которой в своё время вращался я и внутри которой воспитывался — врать и приукрашивать можешь сколько угодно, но никогда не следует называть реальных имён, мест и прочих деталей — и именно потому считается, что женские подобного рода байки гораздо опаснее, ибо дамы обычно говорят правду или нечто близкое к правде).

Двойственность романа кроется и в его содержательном значении и наполнении. Конечно, изначально и откровенно бросаясь в глаза, выпячивается лично-интимная суть книги — отношения юных кузенов, постепенно превращающиеся в большие и глубокие (несмотря на кажущуюся их поверностность и сугубую физиологичность) чувства и в конце-концов ставшие постоянной связью навек до конца жизни. Но нельзя отбросить в сторону и некоторую философическую составляющую книги, а философствованиям о природе и сути и Времени и Пространства Набоков отводит солидную долю объёма и авторского таланта, да и авторских размышлизмов тоже. Насколько глубока эта философия и насколько она сопрягается и коррелирует с похожими по направленности мыслями и размышлениями других философов и прочих, философствующих в этом эйнштейновском поле, разберутся пожалуй только специалисты, однако же проигнорировать эти мысли и рассуждения человека на свете пожившего и прожившего уже всю основную массу отведённых ему лет никак не возможно. А соглашаться со всем этим или оспаривать — тут уж каждый читатель будет решать сам за себя и для себя.
И точно так же каждый читатель сам решит, насколько сильны в романе фантастические начала и приёмы — как по мне, так я бы просто не упоминал о книге, как о романе с некоторой толикой фантастики, ведь любая художественная книга является в той или иной степени выдумкой автора и в той или иной степени содержит в себе выдуманные миры, ситуации и обстоятельства, персонажей и всё прочее сюжетное…

И наконец и сама оценка роману напрашивается двойственная, выставленная в написании через дробь, да ещё и сами значения при этом тоже будут дробными, ну что-то типа 4,5/2,5. Не, ну а вы на что надеялись, выдавая в задание книгу такого уровня (риторический вопрос органавтам Брускам)!