Привет, Майки. Обращаясь к тебе, использую свое имя. Почему – поймешь дальше. Оставшиеся дни я решил посвятить этому письму. Поверь, оно очень важно для тебя. Чтобы ты не повторил моих ошибок. Никогда не писал таких длинных писем – даже не знаю, как и начать… Извини, если рассказ мой получится сбивчивым. Но все равно ты должен дочитать до конца. Обещаешь, Майки?

Сижу за привинченным к стене столиком. На нем стопка бумаги, которую по моей просьбе принес утром усатый неразговорчивый надзиратель. Карандаш в потных пальцах вяло ползет по листу. Душно в камере. На руке набухли темно-синие вены… Хорошо, что они у меня такие крупные, будет легко попасть иглой. Хотя об этом не стоит и беспокоиться – тут работают профессионалы, опыта не занимать. Сначала из капельницы в вену поступит раствор, вызывающий глубокий наркоз. Потом – вещества, которые остановят работу дыхательных мышц и сердца. На все уйдет минут десять. Быстро, безболезненно, «гуманно». Не правда ли, забавное словосочетание – «гуманное убийство»?

Опять эта муха… Она появилась несколько дней назад, залетела, наверное, через вентиляционную трубу. Поначалу я решил просто прихлопнуть ее старой газетой. Размахнулся… И не ударил. Кажется, тоже стал «гуманистом». Ладно, пусть живет. Теперь мы – друзья, я подкармливаю ее. Вон уткнулась хоботком в стол, на нем я нарочно оставил после еды несколько капель супа. Даже имя ей дал, оно вполне соответствует месту, где нам довелось познакомиться, – Немезида…

Справедливо ли то, что собираются со мною сделать? За долгие месяцы в этой одиночной камере было достаточно времени поразмыслить. Конечно, в душу любой живой твари на Земле изначально впечатан страх смерти. Но если хотя бы на минуту освободиться от него, бросить взгляд со стороны, становится ясно: я это заслужил. За все, Майки, рано или поздно надо платить.

На моих руках кровь. Кровь убитых мною прокурора и его охранника. Кровь полицейского, которого я ранил в банке. И самое страшное – кровь Синтии. Теперь не могу простить себе всю эту кровь. А тогда действовал, как робот… Вспоминаю глаза Синтии. Отрешенные, уставившиеся в какую-то немыслимо далекую точку на горизонте. Она уже знает, что должно произойти. Она уже не здесь. Синтия стоит на коленях на дне заброшенного песчаного карьера. Ее руки связаны за спиной, губы заклеены липкой лентой. Вверху, над карьером, безмятежно покачиваются в предвечернем воздухе верхушки сосен. Глухо в лесу. Стою за спиной Синтии. Каким тяжелым стал автомат. Его дуло почти касается затылка Синтии, покрытого рыжими волосами в крупных завитках. «Стреляй!» – пронзительно звучит команда с края карьера. «Стреляй! Стреляй!» – отдается эхо. Мой палец (вот этот самый, который лежит сейчас на карандаше) нажимает на спусковой крючок. Падает тело Синтии – лицом в песок. Багровая кашица выползает из темной, страшной дыры на ее затылке.

По склону карьера скользит вниз Урсула. С нею мы привезли сюда Синтию – для исполнения приговора. Глаза Урсулы торжествующе блестят. «Ты доказал свою верность революции, – кричит она, – ты заслужил награду!» Она подбегает ко мне, вырывает из рук автомат, все еще направленный в ту точку пространства, где минуту назад был затылок Синтии. Отбрасывает автомат в сторону. «Я хочу тебя! Я хочу тебя прямо сейчас, прямо здесь!» Прыгающие пальцы Урсулы расстегивают мой пояс… Мы валимся на песок.

Я занимаюсь любовью молча – в отличие от Урсулы. «Бери меня, бери меня всю! – стонет она. – А теперь ложись на спину! Скорей!» Она остается командиром даже во время наших любовных игр. Я безоговорочно и сладостно подчиняюсь ей. Рядом остывает тело Синтии…

Синтия была послана на задание – уточнить расположение телекамер в зале банка, намеченного нами к «экспроприации». Тогда и обнаружила Урсула под подушкой Синтии не дописанное ею письмо к матери. Письмо рассказывало об ужасе жизни в подполье, о пролитой крови, о мечте вернуться в родительский дом. И, конечно же, не было никакой гарантии, что, вернувшись, Синтия не выдаст – вольно или невольно – нашу «Революционную армию». Такое письмо нельзя было оставить без внимания, не принять мер. Так, во всяком случае, мне тогда казалось. А теперь думаю, что не только революционный долг двигал Урсулой, когда она вынесла приговор пришедшей