Глава 3

На холме Тин-До.

Где горные пики сливаются с небом.

Он мог смотреть на нее часами – на плавную линию шеи, на высокий идеальный лоб, на то, как выбившись из прически, темный локон спадет на глаза и пробудет там ровно до тех пор, пока его мягким жестом не вернут обратно. Он мог пить ее изображение глазами, ласкать его взглядом, вызывать в памяти любую, самую мелкую деталь и, сидя в залитом солнечным светом кресле, любоваться ей до бесконечности. Она была прекрасна в его воображении точно так же, как и наяву.

Мира – Любовь, воплощенная в теле женщины.

Белое хлопковое платье льнуло к ее фигуре, обнимая, складки на юбке колыхались в такт шагам неслышной музыкой, даже ковер прогибал ворсинки под ее стопами с благодарностью – млел, когда она касалась его.

Мира. Он любил ее настолько же сильно, насколько и ненавидел, ибо она являлась его полной противоположностью – Любовью, – тогда как сам он был полным ее отсутствием. Мужчиной-чернотой, отсутствием Света, Стыдом, Мужчиной-Смертью. И звали его Мор.

– Что печешь на этот раз?

– Крендельки.

– Сахарные, с пудрой?

От ее улыбки у него сосало под ложечкой – ни одна другая улыбка не проливала на мир столько света, сколько ее. И всегда бесконечно вкусно пахло в ее доме: свежими цветами, скошенной луговой травой, заглянувшим в окно гуленой-ветром, немножко корицей и ванилью, растущими под окнами розовыми кустами. И все вместе эти ароматы рождали в сердце ощущение настоящего уюта – покоя, в котором хотелось течь, наслаждаться, быть.

Мор удивлялся ее совершенству, как удивляется скульптор, однажды слепивший Богиню. Мира и являлась Богиней, вот только лепил ее не Мор – ее лепил сам Творец на радость людям. А его он слепил в противовес ей, дабы сохранить Вселенский баланс, – такого же идеального, лишенного света мужчину.

Шутник.

Но Мор не был в обиде – он наслаждался собственной сущностью: полным отсутствием вины, сострадания, самобичевания, обид. Он никогда и ничем не тяготился, не испытывал угрызений совести, не терзался депрессивными муками, он вообще ничем не страдал. Ничем, кроме способности любить. И здесь, рядом с Мирой, где по праву и находилось его место, хотел он того или нет, Мор чувствовал себя целым. А так же иногда задавался вопросом, насколько приятно сие соседство совершенной женщине, однако вслух его никогда не задавал – ответа ведь не существовало.

– Хочешь? Свежие.

Бисеринки сахара на поверхности остывающего теста, тарелка с затейливой каймой; плавный танец ласкаемой с флиртующим сквозняком занавески; на подоконнике этого дома будто расселись вместе самые славные летние деньки. Они сидели на нем, болтали невидимыми ногами в солнечных сандалиях, шелестели зелеными кронами и цвели колокольчиками, и Мору казалось, что с улицы вот-вот позовут искупаться в речке – бежим, мол, чего сидишь? Вода прохладная. И когда это случится, он забудет, кто он и зачем, скинет извечный и единственный черный костюм, сделается вдруг мальчишкой и побежит, помчится по лугу, догоняя других пацанят. И будут мелькать впереди их загорелые спины и острые локти, а ветер трепать выгоревшие от бесконечного пребывания на улице макушки…

– Мор?

Он задумался, замечтался, как часто случалось здесь, когда он садился в излюбленное кресло у окна.

– Здорово пахнет у тебя. Я задумался.

– Чаю?

Ее чай, как и ее глаза, всегда переливался искорками – вкусный, ароматный, в меру крепкий и удивительно глубокий по вкусу.

– Буду, – проворчал вечный сосед. – Ты же знаешь, я никогда не отказываюсь от твоих кренделей. А так же булочек, пышек и вообще всего того, что ты творишь в этой волшебной духовке.

– У меня обычная духовка.

– Да-да, у тебя все обычное.

– А разве нет?

Они бесконечно спорили, но не зло. Он старался ее поддеть, она лишь мягко улыбалась в ответ и никогда его не упрекала. Не терпела подковырки, не прятала обиду за беспечным выражением лица, но удивительным образом на самом деле никогда на него не обижалась. На то она и Любовь.

– Обычная? Обычные бабы не разговаривают на закате с цветами, не гладят их лепестки, не поют, поливая землю.

– Разве это удивительно?

– А разве нет?

Мира размешивала витой ложечкой в чае сахар – делала это неспешно и неторопливо. Она вообще никогда не торопилась, так как полагала, что не успеть попросту невозможно, ведь всему и всегда означено свое время. А если так, зачем спешить? «Спешка – это страх, – отозвалась бы она, постарайся он в очередной раз отпустить по этому поводу шпильку. – А когда доверяешь судьбе, значит, не боишься того, что что-что случится не вовремя. И спешить становится некуда».

И крыть было нечем.

В отсутствие других забот они часто выходили на крыльцо, садились в плетеные стулья – Мира ласкала пальцами страницы какой-нибудь человеческой книги, Мор, сцепив руки в замок, маялся бездельем – рассматривал ее идеальный, пышущий здоровьем сад, в котором днем сотнями красок буйствовали цвета, а ночью обнимали ароматы природы. И тогда над их головами светились в неведомой дали созвездия.

Они говорили о людях. Всегда. Их излюбленная тема. Почему одним хватает любви, чтобы совершить верный выбор, а другим, увы, не хватает. Всегда спорили и даже делали ставки на то, что в конкретном человеке победит в итоге (точнее, ставки делал он, она же просто качала головой). Люди, люди, люди… Они оба находились здесь из-за людей. Мира вела их к Свету, он пытался увести от света – доказать ей, себе и всему миру, что Любовь, увы, не правит всем. Иногда проигрывал, иногда выигрывал, почему-то часто испытывал смутное разочарование, когда оказывался прав, и даже чуточку радовался, когда права оказывалась она. Они – сотканные из противоположных энергий сущности, способные жить и в тонком, и в реальном мире, – были дарованы людям в помощь. Так считала Мира, когда ей удавалось кому-то помочь, а он насмехался, что это она дана им в назидание – «чтобы знали, какими идеальными могли бы быть и какими им никогда не стать». Но даже этой фразой не мог вывести ее из себя.

Однако сейчас был не вечер, а жаркий полдень и один из тех моментов безделья, когда можно прикрыть глаза и ни о чем не думать – покемарить, послушать, как гудят в траве за окном цикадные провода, почувствовать на щеке ласковое касание солнечного луча, ощутить на затылке любопытный взгляд далеких облаков, «повисеть» в пространстве.

– Мор, нам через час нужно идти. Женщина.

– Что – женщина? – спросил он, полусонный.

– Ей предстоит нелегкий выбор.

– Им всем предстоит нелегкий выбор. Не сейчас, так завтра.

Брюзжать он любил почти так же сильно, как и бездельничать.

– Через час она будет на мосту – оттуда расходятся ее линии судьбы.

– Пусть прыгнет с него, и делов-то.

– Мор.

– Что, Мор? Да пойду я, пойду. Но ведь еще через час?

Он приоткрыл веки лишь до щелок, чтобы убедиться, что Мира уже там – мысленно уже рядом с несчастной.

– Хочешь отговорить ее прыгать?

– Она не прыгнет.

– Тогда не пойдем?

– Пойдем.

Он вздохнул. Перед походом нужно будет снова поесть крендельков.

Любовь в очередной раз надеется победить. А тьма попробует не дать свету просочиться наружу – обычная битва, обычный спор. Обычный день.

Ринт-Крук.

Под штанами и ладонями отсыревшие доски моста; внизу река. Журчала, булькала на перекатах, несла вдаль прозрачные и холодные воды, облизывала укрытые туманом берега.

Белинда слепо смотрела вниз и мерзла. Она мерзла давно, все время, всю жизнь, вот только ощутила это только теперь – сидя на старом, забытом Создателем мосту, затерянном меж двух безымянных гор.

У реки нет ни прошлого, ни будущего – есть просто поток, который несется из ниоткуда в никуда, чтобы когда-то и где-то зайти на круг – однажды испариться, пролиться дождем, вернуться в землю и из подземного источника вновь стать ручьем, а после рекой. Безымянной рекой в безымянном месте. Бессмысленно. Бесконечно. Пусто, холодно.

У нее тоже нет ни прошлого, ни будущего. Есть просто Белинда – не разум, – неспособное мыслить тело. Два глаза, две руки, две ноги… Разбитый нос, куча синяков, саднящие ребра и кровоподтеки на лице.

Лин едва помнила, как добралась сюда. Сложнее всего было встать, чтобы попить воды, – ванная казалась далекой, как противоположный океанский берег, а разбитые ладони опухли так, что она едва ли могла на них опереться. Пришлось терпеть – дрожали колени, плавала перед глазами комната, болело горло.

Каким-то непостижимым образом Килли ничего не сломал ей – специально рассчитывал силу ударов? Вряд ли – просто повезло. А, может, сломал, но она пока из-за шокового состояния этого не ощутила. И не хотела ощущать, как не хотела больше думать. Зачем поднялась с залитого собственной кровью ковра, для чего? Почему не умерла? Куда теперь, куда? Белинде не хотелось более ни жить, ни существовать – даже злобный, как осенняя муха, мозг вдруг отключился и перестал задавать свои бесконечные изводящие вопросы. Так легче. Пусть так будет всегда – тишина в голове, тишина в сердце, отсутствие каких бы то ни было чувств.

Кажется, река потихоньку смывала боль, или же ее скрадывал холод.

Как быстро человек способен замерзнуть до смерти? А растерять последние силы от голода?

Вода под мостом журчала равномерно, даже ласково. Шумели вокруг сосны, поскрипывали стволы, и единственным сухим местом в округе оставались лишь ее глаза.

О чем плакать? Зачем?

Просто одна на мосту, просто избита, просто жизнь не удалась. Без денег, без дома, без тепла внутри. Плачут – это когда есть о чем. А если уже все потеряно, не плачут. Поздно.

Менее всего ей хотелось думать о том, что будет дальше, – вообще принимать какие-либо решения. Хорошо, когда пусто и когда не надо решать. Хорошо быть безымянным человеком, которому некуда идти.

Крохотная оставшаяся в живых часть Белинды страшилась собственного состояния – нужно как-то ожить, вновь почувствовать эмоции и прилив сил, хотя бы разозлиться на того же Килли, но эмоции не шли. Внутри нее молчал проржавевший и лишившийся бензина мотор – пытаешься завести его – чух-чух, а дальше полный штиль. Ни искры, ни дымка, ни скрипа шестерней. И плакать хотелось не глазами, а сердцем – Джордан исполнил высшее предназначение – не убил ее тело, но убил душу.

С тихим стоном Белинда накренилась вбок и обняла шершавую и влажную опору перил, прижалась к ней щекой, неверным движением стерла со щек дождевую морось. На секунду допустила слабовольную мысль – а если качнуться вперед? Хватит ли высоты?

Хмуро взирал на сидящую на мосту женщину дикий и хвойный Ринт-Крук; монотонно плескала внизу вода.

Она заснула. Или просто смежила веки?

Очнулась от того, что кто-то находился рядом – люди? Не услышала шагов… стыдно. Сейчас к ней пристанут с глупыми расспросами – девушка, вам плохо? Если вообще опознают в ней девушку. Белинда вновь прикрыла глаза – пусть все просто уйдут, оставят ее в покое, позволят мерзнуть здесь в безмыслии и далее. Пусть она станет для всех невидимкой, пусть…

– Это точно женщина?

Вопросил слева от нее мужской голос, и Лин вздрогнула, а после одеревенела – превратилась в продолжение моста.

Она женщина – да, – только избитая, стриженая и поломанная. Уходите, уходите все…

– Женщина, – подтвердил незнакомый мягкий голос. На этот раз справа от нее. Женский.

Уходите!

Не хотелось поворачиваться, не хотелось видеть вопросительных и сочувствующих взглядов и совсем не хотелось раскрывать рта. Уходите…

Почти минута тишины; шум сосен, бульканье реки, плеск волн у пологих берегов.

Ну, где он, вопрос – вам плохо? Ей плохо – разве не видно? И компания сейчас нужна меньше всего. Почему тихо? Все уже ушли? Или чужаки ей только померещились?

– Пять путей, – вновь произнес женский голос, и Лин едва не застонала – гости так и стояли рядом. Или сидели? Судя по звуку, они сидели рядом с ней, с разных сторон, и что-то обсуждали. – Пять возможных вариантов развития событий. И четыре из них заканчиваются ее смертью.

– Вижу.

– Хочешь уехать?

Сквозь полусонную дымку Белинда неожиданно поняла, что последний вопрос обращен именно к ней.

Уехать? Хочет ли она уехать? Куда?

Господи, ты беседуешь с незнакомцами из собственного воображения. Здесь никого нет. Тебе мерещится!

А ведь ей и правда лучше уехать. На первом же автобусе, как только доберется до вокзала. Интересно, отыскал ли Килли заначку, припрятанную за телевизором? Если нет, у нее хотя бы есть деньги на билет. Лин временно забыла о галлюцинациях и принялась нехотя размышлять о будущем. Но не успела толком начать, как чужой диалог спугнул первые связные мысли, словно стаю ворон выстрел.

– Ей нельзя уезжать.

– Путь катится.

– Если поедет в Доринг, там наткнется на завсегдатаев из бара «Трур», завяжется драка. В ответ на словесные оскорбления, они пырнут ее на улице ножом – фатальный исход.

– Это ее выбор.

– Но у нее есть еще несколько.

– Пусть делает любой – это ее жизнь, ее решения.

– Но мы здесь затем, чтобы помочь ей сделать правильный выбор.

– А какой он – правильный?

– Там, где она останется жива.

– А нужно ли?

– Нужно.

– Ну, тогда ты и наставляй. А я не против, если она помрет.

Белинда нервно сглотнула, не удержалась, открыла глаза и медленно, подспудно ожидая, что рядом окажется пусто, повернула голову вправо – она бредит, просто бредит. Свихнулась от наступившей на голову подошвы Килли…

Но рядом сидела женщина. Очень странного вида: не молодая и не старая, одетая в легкое белое платье, с узлом темных волос на затылке и будто бы чуть прозрачная. Лин проморгалась – в глаза словно засыпали песок, – присмотрелась к незнакомке внимательнее. Та созерцала речные перекаты.

– Не уезжай, – печально попросила одетая не по погоде дама, – иначе ты захочешь мстить. Убедишь себя, что это единственное, ради чего стоит жить, но это не так. Месть всегда ведет к смерти мстящего – ты лучше этого. Сильнее. Я вижу.

Лин сглотнула еще раз – на этот раз шумно. Она сходит с ума. Сидит здесь на мосту и слушает не то призраков, не то собственные бредовые галлюцинации. Рассматривает их, внимает, даже силится думать над их вопросами – все, крантец, крышка, она окончательно свихнулась после побоев.

А незнакомка, тем временем, повернулась, взглянула Белинде прямо в глаза, и той вдруг стало тепло, как никогда до того – робко, светло, удивительно ласково на душе. Будто и не было никогда расставания с Килли, дальнейшего побега, Ринт-Крука и страшной ночи. А мост – это просто сон, в котором к ней пришла… мама?

Белинда поморщилась – что за странное слово? Вхолостую щелкала память.

Кто такая ма…

– Найди своего козла, девка, и отомсти ему.

Бритая голова дернулась – Белинда, ощущая боль в шее, резко развернулась влево и наткнулась взглядом на не менее странного, нежели первый субъект из ее воображения, чужака – одетого в черный костюм мужчину. Почти лысый череп, чернее черного глаза, тонкие неприятные губы, неровная, изъеденная давней оспой кожа на лице. Лин сглотнула.

– Ты ведь хочешь отомстить?

Она не знала по поводу «отомстить». Она пока вообще ничего не знала – что это за люди? Кто они такие? Почему сидят рядом с ней и рассуждают о странных материях, которые, судя по всему, включают в себя элементы ее жизни?

– Оставьте… меня одну.

То была первая фраза, которую она сумела сипло выдохнуть вслух.

– Видишь? – мужик, кажется, обрадовался. – Пойдем, Мира, нам здесь нечего делать.

Мира. Какое красивое имя для красивой женщины. Интересно, ей не холодно?

– Лин, – незнакомка вдруг обратилась к Белинде по имени, и по позвоночнику последней пробежала волна холодка – откуда они знают, как ее зовут?

– Нам действительно пора. Время с каждым человеком у нас ограничено, но послушай меня и все запомни: уезжать из Ринт-Крука тебе нельзя – каждый из четырех путей закончится для тебя бедой. Где-то раньше, где-то позже. Не те места, не те люди, не те мысли приведут тебя к гибели, и месть приведет к ней быстрее всего. Позабудь о Килли, прости его.

Простить? Она знает и его имя?! Откуда…

Если бы у Белинды были хоть сколько-то длинные волосы, в этот момент они бы точно встали дыбом, но рта раскрыть она не успела – Мира вещала мягко и быстро.

– Доринг, Касл-Эдинг, Ротсборо или обратно в Пембертон – то все тропы в никуда. И есть лишь одна, которая выведет тебя к свету, – монастырь на холме Тин-До.

– Монастырь? – ужаснулась Белинда и на секунду позабыла о том, что беседует с призраками. – Я не хочу… в монастырь.

Ей моментально представились монахи, одетые в защипнутые на плече простыни, точки на их лбах, всюду смиренный дух, жесткий, почти тюремный уклад жизни, заведенный настоятелем, и полутемные пустые кельи. Остаток жизни в молитвах? Ну уж нет – лучше смерть.

– Там учат бою, дура, – раздался язвительный голос слева. – Научишься драться, отомстишь своему мудаку.

– Мор, – негромко упрекнула собеседника соседка и вновь повернулась к бритой девушке. – В Тин-До не попасть просто так, но ты покажешь руку…

Тыльной стороны ладони Белинды мягко коснулся чужой палец, и на коже Лин всего лишь на секунду высветился рисунок, похожий на сложную кудрявую звезду. Высветился на мгновенье и исчез.

– Тебя примут.

– Я не хочу…

– Мира, пора.

– Уже уходим. Помни: Доринг, Касл-Эдинг, Ротсборо, Пембертон – смерть. Тин-До – твоя жизнь. Долгая…

– И счастливая, – крякнул уродский мужик в костюме. – Бывай, девка. И не слушай Миру – реши, что мы тебе привиделись. Мотай в отель, собирай вещички и назад к своему козлу. Оторви ему яйца – мир сделается чище…

– Тин-До.

Эхом послышалось справа, и внезапно Белинда обнаружила, что сидит одна на мосту. Знакомо бормочет внизу река, гуляет в кронах сосен ветер, все так же цепляются за вершины гор рваные облака. Сырость, туман, влажные доски под ладонями, и… рядом никого.

Тин-До?

Какой еще Тин-До?

Да она екнулась мозгом. От голода, от холода и того, что слишком долго просидела околевшим задом на мокром. Черт, ей пора валить. Пока не стемнело, пока она окончательно не окочурилась от непогоды, пока ей не привиделся кто-нибудь еще – кто-нибудь похуже поганого мужика с тонким ртом и этой странной, одетой в белое платье Миры…

Поднимаясь на ноги, Белинда изрыгала проклятья.

* * *

– Вам нужна помощь? Позвать доктора?

Плещущееся в глазах администратора сочувствие не вызывало ничего, кроме гнева, – наверняка это он сообщил Джордану номер комнаты новой постоялицы.

– А у вас есть больница?

– Очень маленькая. И всего один доктор. Я могу ему позвонить.

– Не нужно.

– Но вы… – администратор неловко умолк. «Плохо выглядите», – читалось по его глазам.

Она и сама догадывалась, что выглядела ужасно. И чувствовала себя еще хуже, особенно, когда этот… хмырь после того, как сдал ее, демонстративно проявлял деланное сочувствие.

– Я сейчас занесу вам ключи. Я уезжаю.

– Как знаете.

«Я хотел помочь. Я всего лишь хотел помочь», – витало в темном, пропахшем старыми коврами холле.

«Уже помог, – мысленно процедила Белинда. – Сучок».

Пропитанная страшными воспоминаниями, каждая вещь в комнате вызывала отвращение. Вот угол кровати, о который она ударилась головой, вот подушка, которой она накрывалась до прихода Килли, пытаясь унять в голове страшные мысли, чуть дальше темная ванная, куда она так долго не могла добраться, чтобы попить. Кровь на ковре, если не присматриваться, можно было принять за пролитое вино – пусть ее оттирают другие.

Грудная клетка, когда Лин подтащила табурет к телевизору и забралась на него, болела так, будто ночью по ней проехался каток – стотонный такой каток, – увесистый и беспощадный.

«Наверное, ребро все-таки треснуло».

О себе теперь почему-то думалось бездушно, как об оболочке. Не хотелось ни смотреть в зеркало, ни вообще представлять, что когда-то Белинда нормально выглядела.

Еще вчера. Вчера утром, когда у нее болтались по плечам волосы, под глазами не синели фингалы, а вдыхать можно было, не корчась от боли.

Какая страшная ночь… Поганая. Самая жуткая ночь в ее жизни.

Но все уже позади – как-то, когда-то оно переживется.

Когда пальцы нащупали спрятанные за телевизором банкноты, настроение, как птица с перебитым крылом, чуть взлетело, но тут же рухнуло вниз – вчера в рюкзаке лежала пачка денег. А сегодня осталась лишь одна заначка. Жалкая, как сама Лин.

Дура ты. Нужно было ехать в другой город, мотать отсюда, как можно скорее. На что ты надеялась? На удачу? Какая, в жопу, удача может быть у идиота?