Муж очень дорожил этой реликвией и бережно ее хранил. В некоторых местах белая эмаль на этом кресте начала портиться, и генерал очень редко его надевал. Носил же постоянно другой, купленный им самим. На трех золотых краях «скобелевского» креста были выгравированы имена и фамилии имевших его генералов. Только один край награды был свободен от чьей-либо фамилии. Муж мой говорил, что ее никогда не будет, так как он никому не отдаст своего креста.

Очень жалею, что эта реликвия погибла во время революции. Муж мой дорожил только этими, редкими в то время Георгиевскими крестами. Став полным генералом, т. е. генералом от кавалерии,^[45] он не раз говорил мне, что все остальные кресты и медали он ни во что не ставит. Называл их «иконостасом» на груди, когда приходилось носить полную форму со всеми орденами.

Как на иконостасе рисуют святых и самого Христа и Святую Матерь Его не с подлинников, а со случайных моделей – знакомых или близких художника, нередко с очень грешных и нечестных людей, и это не «настоящее», так и ордена. Их часто дают незаслуженно, по протекции. «Иконостас» на груди у многих говорит совсем не об их заслугах, храбрости или неустанных трудах, а о том, что им «бабушки ворожат» или они «за тётенькин хвостик держались». Муж говорил мне с глазу на глаз, что всегда рвался в бой, на войну, к победам. Говорил, что война – его стихия, что рожден воякой. Он работал, служил не за страх, а за совесть. Не для того, чтобы получить орден, крест, славу, а потому что у него была такая натура, и он глубоко любил Отечество, хотел, чтобы в Европе считались с Россией.

В жизни мой муж был скромен, прост, не любил роскоши, праздности и рутины. Был деятельный, энергичный, живой, находчивый, сам работал и умел заставить работать других. Хорошие солдаты и офицеры, умные и не лодыри его уважали и очень любили. Они знали, что генерал Ренненкампф всегда заметит и оценит их труд. Знали, что он справедлив и зорко, как орел, видит их всех и судит по правде.

Возвратившись с войны, генерал получил от Государя предложение командовать гвардейской бригадой в Петербурге. Тогда это было особой милостью Николая II^[46] и особой честью. Муж мой, нимало не раздумывая, храбро и категорически отказался, не боясь неудовольствия Государя. Свой отказ он объяснил тем, что любит работать и заставляет работать всех своих подчиненных, невзирая на лица и титулы, а за малейший промах или неудачу взыскивает со всей строгостью. В качестве же командира гвардейской бригады ему пришлось бы считаться с маменькиными сынками и великими мира сего, а это – не в его характере. Да и Государю не дали бы покоя жалобами на то, что он мучает до смерти титулованных лиц маневрами и учениями. Не для него была такая служба. Государь улыбнулся. Очевидно, он и сам это понял, не рассердился и не настаивал на своей милости. Муж был назначен командовать 1-й отдельной кавал[ерийской] бригадой, стоявшей в городе Борисове.^[47] Офицеры его очень любили за прямоту и за заботу о них. Много лет спустя, когда генерала уже не было с ними, они постоянно переписывались с ним и приезжали повидаться, спросить совета. Верили в него как в военного учителя и хорошего стратега.

В Борисове муж часто встречался с образованнейшим и умнейшим помещиком Колодеевым и с его старушкой-женой.^[48] Их сближало поклонение военному таланту, можно сказать, гению – Наполеону.^[49] Колодеев собрал роскошную библиотеку о Наполеоне: в ней было все, что о нем писали на русском, французском и других языках. Кроме того, у Колодеева имелись много собственноручных карт и планов великого полководца и коллекция разных предметов, относящихся к Наполеону. Муж и этот помещик много беседовали об императоре французов, много вместе читали, и это их очень сблизило. П. К. Ренненкампф оставался верным другом Колодеева до самой его смерти.

Всю коллекцию книг, карт и вещей Наполеона Колодеев незадолго до своей смерти пожертвовал России. Знаю, что его жена отвезла ее в Москву, и хранилось это сокровище в Кремле. Что стало с этим даром – не знаю. Жаль, если погибло или пошло на сигарки большевикам.^[50]

Из рассказов моего мужа запомнилась еще одна удивительная история. У него был денщик-татарин, который ухаживал в конюшне за лошадьми. По непонятной для денщика причине лошади стали падать в теле, худеть и болеть. У татар же существует поверие – если убить еврея и закопать в конюшне, где болеют лошади, то все как рукой снимет, и лошади поправятся. Недолго думая и желая отличиться уходом за лошадьми, солдат ночью в пустынном месте подстерег еврея, убил его и закопал в конюшне под настилом из досок…

Дело это в один печальный день обнаружилось. Бедный даже не успел проверить ужасного поверья, не успел посмотреть, поправятся ли лошади от его средства. Солдат признался во всем, был отдан под суд и понес тяжелое наказание, а начальство, т. е. мой муж (в то время командующий бригадой), получил незаслуженный выговор от командующего корпусом. По его мнению, денщик совершил преступление потому, что не был должным образом воспитан. Вина, таким образом, отчасти падала и на моего мужа. Очевидно, командующий корпусом мало знал татар, их поверья и приметы, иначе он не сказал бы такого моему мужу.

Не прошло и нескольких месяцев, как командующий корпусом снова вызвал к себе моего мужа. Ренненкампф явился быстро, по форме одетым и ждал, не зная, в чем дело. Вошел все тот же командир корпуса, смущенно пожал руку моему мужу и извинился за свой недавний разнос из-за убийства еврея на пользу лошадиного здоровья. Он сказал, что погорячился и был неправ. Оказалось, что денщик командующего повесил еврея на люстре у него в квартире. Денщик слышал, как еврей поносил командующего, отказавшегося принять его мошенническую поставку фуража. Этот солдат также попал под суд.

Командующий просил моего мужа забыть эту историю и не сердиться на него, прибавив, что солдаты-татары слишком уж любят свое начальство, а сами за это гибнут.

Вскоре вспыхнула Русско-японская война, и генерал Ренненкампф отправился на фронт. Во время войны он был серьезно ранен в ногу на полтора сантиметра ниже колен[ного] сустава. Врач тут же осмотрел рану. Сапог нельзя было снять обычным способом, т. к. это причиняло боль. Пришлось его разрезать и отрезать кусок брюк, чтобы освободить ногу. Муж мой ни за что не хотел оставить японцам эти «трофеи» и велел их сжечь в его присутствии.

Досадное ранение лишило его возможности участвовать в сражении при Ляояне.^[51] Оно заставило мужа на время оставить свои войска и лечь в госпиталь Крас[ного] Креста, где сестрой милосердия была жена его адъютанта Надежда Ивановна Гейзелер.^[52] Потом, уже в Вильно, она рассказала мне о случае, который произошел при лечении генерала Ренненкампф а.^[53]

После двух операций рана на ноге никак не заживала и гноилась из-за множества мелких осколков кости, оставшихся в ней от пулевого ранения. Но генерала мучило не это – он был очень терпелив. Он рвался в бой, к своим войскам, а рана не пускала его из госпиталя. Наконец, все очистили, и заживление пошло быстро. Муж мой обе операции перенес без хлороформа только потому, что из-за его нехватки солдат оперировали без наркоза. Он не хотел никаких преимуществ перед солдатиками и наотрез отказался от наркоза. Врачи были удивлены, но подчинились его требованию. Единственное, что он позволил себе, – это курить сигару во время мучительной операции.

Наконец, ему стали делать массаж и горячие ванны для ноги. Генерал тосковал по войскам и все торопил врачей и сестру милосердия. Он хотел быстрее выйти из лазарета. Раз даже не выдержал и просил на носилках отнести его к войскам, увидел их и немного успокоился. Это вызвало большой энтузиазм. Все были рады его видеть и поняли, что скоро он снова возглавит войска.

Вернувшись в лазарет, мой муж не мог дождаться, когда выберется из него. Он просил сестру Гейзелер приналечь на лечение, т. к. у него уже не было терпения оставаться праздным во время войны. Вот она и постаралась.

Однажды Над[ежда] Ивановна Гейз[елер] приготовила горячую ванну для его ноги. Генерал был послушным, терпеливым больным и делал все, чтобы скорее поправиться. Сестра заметила, что, поставив ногу в ванну, он изменился в лице. С каждым мгновением борьба и страдание все больше и больше отражались на его лице. Она спросила: не болит ли рана, не дурно ли ему. Генерал ответил отрицательно, но ванна, по его словам, столь горяча, что если бы сестра была не русской, а японкой, то он мог думать, что она хочет сварить его ногу. Гейзелер поспешно велела вынуть ногу. С ужасом увидев, что вся кожа побелела, начала извиняться за свою ошибку.

Хорошо еще, рассказывала Надежда Ивановна, что по его лицу заметила неладное, иначе не только кожа сошла бы, но и мясо отвалилось, такая горячая была вода. По своей рассеянности она не посмотрела на градусник. На ее вопрос, почему генерал сразу ничего не сказал, он ответил, что она, а не он сестра милосердия. Он подчинялся ей и думал, что такая температура и должна быть. Оказалось же, что она – сестра без милосердия. Генерал говорил, что не сердится на нее и, заметив слезы на глазах Надежды Ивановны, успокаивал ее как мог. Она очень любила и уважала генерала и досадовала на себя за такую оплошность.

Бог дал – все прошло, зажило, и генерал был счастлив вернуться в строй. Сестра Гейзелер никак не могла забыть эту историю с ногой, как и то, что генерал перенес операцию без хлороформа. Слухи об этой операции быстро разнеслись между солдатиками, и они, полюбив П. К. Ренненкампфа еще больше, говорили: «Ишь ты, ерой наш-то генерал!».

Муж как-то рассказал мне о том, что он во время войны ночевал один на другом берегу реки Шахэ.^[54] Генерал Куропаткин^[55] все время задерживал его отряд, не позволял переходить реку, ссылаясь на опасность и возможность поражения вследствие превосходства сил неприятеля. П. К. Ренненкампф же хотел доказать, что местность хорошо обследована, и никакой опасности нет. Нарушить приказ – не рисковать отрядом он не мог, поэтому решил рисковать только собой. Вместе с двумя солдатиками, добровольно последовавшими за ним, он переправился на другой берег и переночевал там. Об этом и о верности своих сведений генерал немедленно донес Куропаткину. Говорят, в окружении Куропаткина много смеялись этому донесению и находчивости П. К. Ренненкампфа.

Муж мой объяснял это категорическое приказание и страх генерала Куропаткина интригами и завистью в его окружении. Оно боялось и не хотело побед отряда моего мужа. Вдруг еще какой подвиг, победа, а за ними – отличие, орден или какая-либо другая милость генералу Ренненкампфу. Мало кто думал о Родине, о ее славе. Мало кто любил Родину так, как генерал Ренненкампф. Вот был истинный патриот, а как любил войну! Он был рожден для войны, для побед. Теперь его нет в живых, получил в конце концов белый деревянный крест на свою мученическую могилу, умер, любя Россию. Он не хотел служить у большевиков, как ему предлагали. Многие из офицеров и генералов пошли к ним на службу, спасая свою жизнь, он же выбрал смерть.

Теперь все кончено – России нет. Пишу не для чего-либо, т. к. не перед кем выслуживаться и искать похвалы, славы или каких-либо преимуществ для себя. Я измучена. Годы и жизнь, полная горя и лишений, сделали свое дело – я быстрыми шагами иду к могиле. Пишу это тебе, дорогая дочь, чтобы ты знала правду – истину, чтобы глубоко любила и уважала своего погибшего отца, гордилась им. Много зла в мире, много врагов-завистников у генерала Ренненкампфа даже после смерти. История же, в конце концов, скажет свое слово истины, близок этот час. А врагов да простит Господь Бог, как я и как генерал Ренненкампф простил их перед своей смертью. О врагах можно сказать словами самого Христа, когда его – Бога распинали на кресте: «Прости им, Господи, ибо не знают, что творят».^[56]

В Русско-японскую войну П. К. Ренненкампф получил чин генерал-лейтенанта в тот самый день, когда был ранен. Затем был награжден орденом Святого Станислава первой степени с мечами и Святой Анной тоже первой степени, но без мечей, хотя в приказе значилось «за боевые отличия в делах против японцев».^[57]

В бытность командиром III армейского корпуса^[58] генерал как-то сказал мне, что ему досталось от военного министра генерала Сухомлинова. Он просил не принимать этого близко к сердцу и добавил, что Сухомлинов – его личный враг с давних лет. Военный министр, по словам мужа, старался вредить ему всегда и во всем, даже если это было в ущерб делу.

Оказалось, что муж мой получил Анну без мечей, а в приказе говорилось, что он награждается за боевые действия. Он заметил, что не может принять и носить орден, полученный за боевые действия, но без мечей.^[59] Сухомлинов придрался к этой фразе и сделал официальное замечание. В соответствующей бумаге было написано, что от царской награды нельзя отказываться. Вот как он повернул дело, чуть ли не революционером сделал. Мой муж не унялся и ответил, что не может принять орден, так как бедность не позволяет ему уплатить причитающуюся за него сумму. Его все-таки заставили принять награду и разрешили выплачивать за нее частями. Он принял ее без удовольствия, но частями выплачивал с удовольствием. Хоть на этом отвел сердце. Сухомлинов вечно делал неприятности. Хорошо, что эта история с орденом кончилась благополучно, и мой муж в конце концов посмеялся.

Ордена не приносили мужу ни радости, ни удовольствия. Его часто обходили или не вовремя награждали, или давали боевую награду, но без мечей. Другим таких неприятностей никогда не делали. Наверное, по этой причине он был равнодушен к орденам, т. к. такие награждения можно счесть обидой, издевательством или насмешкой.

Из всех своих орденов генерал ценил только орден Святого Георгия. С двумя Георгиевскими крестами он никогда не расставался, даже когда сидел при большевиках в Петропавловской крепости.^[60] Приходя к нему на свидания, я всегда видела у него на шее и на груди эти любимые награды. Большевики хотя и запретили носить погоны, но эти два креста оставили.

Кроме них, генерал Ренненкампф получил золотое оружие. Он был награжден и золотым оружием, украшенным бриллиантами. Эта шашка была парадная и эффектная. Сама эта награда в то время была большой редкостью.^[61] Больше всего он любил кривую турецкую шашку с великолепным старинным клинком, всегда остро отточенную. Говорил, что в бою она отлично сносит головы неприятелей. Часто носил и старинную серебрян[ую] кавказскую шашку. Генерал любил оружие, весь его кабинет был им увешан. Муж знал толк в клинках и никогда не упускал случая приобрести старинное, хорошее оружие.