В порыве ветра объявлением сорван со столба,

Кричащим о потере черно-белого щенка,

Попав под толстую подошву Dr. Martens,

Дрожу от страха, боясь не всеми быть прочтённым,

Прилип к протектору, листом лощёным

Отправляясь изучать окрестные миры.

Может, там живут все пропавшие щенки…

Любовь

Василий устал от рефлексий, умственных сношений и бесполых отношений. Он твердо знал, что хочет сам, считая себя однозначно аксиомой. Но обыватели в нем видели унылую второстепенность. Ему казалось, что он доминант, на самом деле являясь безнравственной посредственностью – эталоном праздного безделья… По старой привычке Василий ежеквартально анализировал себя, подотчётно разрушая самим себе иллюзорно присвоенное звание «информационный передовик». Напрочь позабыв, что сам уже давно не журналист и даже не биограф чьей-то призрачной абстракции…

Читал себя уже как книгу в мягком переплете: свой психологический портрет страницу за страницей, диагностировал себя и выписывал самому себе же страшное «лекарство» – эвтаназию или суицид самосожжением…

Он ясно в мыслях умирал, проецируя свою кончину… Дрожа от холода и мрака, вожделенно глядя на пылающий огонь, в нём представляя раз за разом казнь никчемности, себе подобной… В финале казни вместо погребения – под порывы ветра выставление – рассыпчатого и сухого пепла, праха неприкаянного демона…

«Всё когда-нибудь будет предано огню… Такое не раз, наверное, уже кто-то говорил… Или, может, я гоню? Мысль безумную свою впереди планеты всей…»

Но жить Василий тем не менее продолжал, скорее существуя брошенной оберткой от конфеты на газон, закладкой в непрочтенной книге, забытой кем-то в заброшенной беседке, постером провальной кинопремьеры, не врученной черной меткой капитану флибустьеров погибшего давным-давно при абордаже корабля…

– Вы явно патологический эстет, – раздалось рядом, от мыслей радикальных отвлекая, девичий голос был приятен, тверд и, кажется, поставлен до дикторских высот, сотрясал Василия нутро, внезапно ставшее дрожащею мембраной. – Не первый раз вы здесь за неделю, за месяц, нет! За этот високосный год… Именно напротив акцентированного полотна, её изображения…

Василий на скамейке. Небрит. Амбре сигары с коньяком – как результат общения с ночным и пьяным незнакомцем. Мятый плащ. Плотно сжаты ноги. Галерея. Облик Джоконды перед лицом. Той самой, что с ума свела народы, полмира обращая в мнимый эстетизм, в полуэкстаз своею псевдоудивительной загадочностью.

– Что за зацикленность на времени?.. – Василий сам себя едва услышал, не свойственными ему «бархатными» нотами интонируя вопрос. – Хотя здесь… время и искусство – два понятия неразделимых, где, впрочем, как не здесь?..

Собеседник. Вновь открывшийся для непринужденной болтовни – она. Недурна собой. И телом тоже. Казалось бы, больна тобой. Если бы не пугающий вас пирсинг над ее губой. В мочке уха. И еще на языке. А может, и еще… никто пока не знает где.

– …Над вами, видимо, тоже шедеврально потрудились?.. – Василий тяжело – как из-под пресса печатного – выдавил очередной вопрос, вдыхая в себя от незнакомки исходящий приятный цветочный запах. С добавкой ноты?.. Так пахнет утро после секса. Возле открытого окна на море. Еще до того, как ты потянулся утомленным за ночь телом.

– Вы, очевидно, про железо? – Она поправила «смеющийся» вместе с нею локон волос. «Глаза из бирюзы» за стеклом очков. Губы полны в объеме, бледность кожи, впрочем, не такая уж и редкость для рыжеволосой масти… Смеется уже вся – всем перечисленным. – Излишки моего детства или юности полуотречённой…

– Брат брал уроки мастерства у кузнеца? – Василий спрятал вспотевшие ладони от нее, от музейного гида и его группы, и в первую очередь от самой Джоконды. От её взгляда вездесущего.

Незнакомка смеялась долго. Показательно и театрально, но не ожидая зрительского восторга, букетов от поклонников и их же криков «Бис».

– Зачем вам это? – не выдержал Василий, глядя на отполированные багровые носы своих ботинок.

– Пирсинг? – она в вопросе избавилась от смеха, окинув синим взглядом зал.

– Смех ваш, предательски далеко не идеальный, зачем он вам?..

– Раздражает?

– Как предмет паранормальный… в этом зале галереи. – Он пожал плечами, выдавливая воздух из легких, но не во всем объеме. – Искусственный какой-то он…

– Кругом искусство. Не заметил?

– Сука… – Василий, словно что-то вспомнив, встал, ее пугая. – Который раз вхожу в «Пассаж» за ватманом, цветной и фотографической бумагой, а оказываюсь здесь…

– Бумагой? – Сарказм ее украшает больше, чем смех актрисы недозрелой.

– Ну да… – Василий, проецируя на себя оскорбление и обиду, возмущен.

– Всё уже давно на цифре… – Она комкает в руках билет – «проходной» в музей картин. – Только не скажи, что ты не в курсе!

Василий смотрит на билет в ее руках и чувствует, как складки кожи на его лице мнут пальцы веселой незнакомки.

– На цифре?..

– …Фотоснимки и все такое, музыка опять же… – Она взглянула на него откровенно удивленно поверх очков, свое удивление дополняя выражением глаз. – Старые носители объемны и непрочны…

– Непрочны, – повторяя, Василий в страхе и отчаянии потрогал свое «бумажное» лицо, услышав звук зажженной зажигалки во дворе музея сквозь закрытое окно, содрогнулся, и, видимо, заметно для неё.

– Да ты дрожишь весь! – Она удивилась искренне, взяв за руку его – за локоть, взглянув при этом в потемневшее окно. – Погода… Сама порой страдаю от ее ненастья… Напротив ресторан с открытой кухней, идем? – Ее глаза озерами приглашения расплылись, визуально контактируя с притуплённым восприятием Василия. – Я приглашаю…

– Идем… – не то спросил он, не то приглашение принял.

Перешли через улицу, вдвоем шагая в ногу старыми друзьями, приняв дары природы: мягкий ветер, лояльность солнца и все улыбки мая близ них торопящихся прохожих.

Сели у окна. Столик на двоих. Мыслям тесно роиться и разниться в Василия буйной голове. От попытки их «мозговой стенографии» отвлекает огонь – пламя кухни и им буквально жонглирующий повар, с виду зрелый марокканец…

– Может, поближе сесть к огню? Тебя колотит, как лист осенний на ветру… – Она заботой всего Минздрава приблизилась к Василию, насколько позволял стол, разделявший их, как в прочем и ее вздымающаяся в дыхании грудь.

– Не надо… – Василий, «избавляясь» от вида «дышащего» бюста, поискал глазами огнетушитель, нашел – алеет на стене, в нише с декором под цветочную корзину, вздохнул облегченно. – Я нейтрален и люблю прохладу, а дрожь… мое второе состояние, а может, даже чувство…

– А первое? – Она улыбнулась, пурпуром окрасив свои щеки.

– Любовь… – Василий соврал внезапно даже для самого себя. – Невинно пылкая и первая любовь…

– Как ты узнал? – Она еще больше покраснела и, взяв со стола меню, во рту смочила палец – страницы, «сканируя», листает. В глаза взглянула испытаньем. Вдруг руку протянула через стол. – Люба… – и развеяла собеседника непонимание: – Любовь меня зовут.

Василий тут же пожалел о лжи своей и вздохнул, полуобреченно глядя на снова смоченный ею палец в нежном проеме губ и последующий им же переворот страниц меню. И ощутил, как промокает ее слюной смоченная кожа его ладони в рукопожатии секундой назад произведенного тактильного знакомства.

– Василий… – запоздало представился и он.

– О-о-о! – Она оторвалась от знакомства с меню, вернувшись к продолжению реального друг другу представления. – Как деда моего. Видишь, сколько общего уже между нами… явный знак. Или ты не веришь в знаки?

– Вера… – Василию кольнуло в сердце упоминание имени любимой, он выпалил: – Понятие абстрактное и субъективное, для каждого индивидуума своя!

– Готов поспорить? – Она оценила взглядом проходящего мимо их стола «крикливо» одетого полупьяного мужчину.

– Нет. Просто обсудить…

– Об этом позже. Пока заказ обсудим. – В ее глазах доброта и синева разлиты безбрежно то ли небом, то ли океаном с ветром штормовым и свежим.

– Я буду то же, что и ты. Прости за неоригинальность…

– Ну, хорошо. – Она захлопнула меню, трепетом бумаги больно Василия задев фигурально. – Взаимность и взаимопонимание сближают. Не находишь?

– Навряд ли… Я смогу тебя понять, съев и испив то же, что и ты. Лишь после полемизируя о вкусах, об их оттенках и ощущениях, придаваемых теми или иными продуктами, что есть в составе блюд. Может быть, только тогда…

Она улыбнулась, глядя Василию в глазах поверх очков и так словно понимая. Его самого и весь этот полусвязный и неуместный бред.

– Ну, так это лишь в теории… – И она, достав из сумки, положила на стол профессиональный с огромным объективом Nikon – Василий таких еще не видел. – Что-то можешь мне сказать о нем?

– Ты фотожурналист? – Он сглотнул слюну, глядя на камеру завороженно.

– Речь сейчас не обо мне. – Она еще раз, на секунду «вспыхнув», покраснела. – А я нет… простой фотограф. – Любовь озвучила заказ официанту. Продолжила «интервью»: – Хотя… – Она загадочно взглянула на Василия. – Может, и не простой… востребована местным глянцем за неординарный ракурс. Выставлялась я не раз на экспозициях, но это как-то не моё… Я как свободный от всего художник с нотой консерватизма в своей мазне, я гот в радужной тошнотворной мишуре… Однажды даже отказалась от премии и звания «Мастер коллажа», так кто же я, Василий? А?!

– Любовь Немцова. Фотограф, «Королева черно-белых снимков». – Василий вспомнил всю ее, читая запись в памяти своей как по бумаге. – Классика негатива – вот, кажется, твоё. На центральном проспекте рядом с салоном для новобрачных на углу есть ателье под названием «Черно-белое кино»…

Любовь сняла очки, их дужку прикусив, с интересом взглянула на собеседника.

– А ты, Василий, можешь удивить…

Вспыхнуло и зашипело громко на открытой кухне приготовление блюда под восхищение и восклицания публики. Василий отвлекся, с ненавистью на повара взглянув. Но пожарная машина, промчавшись мимо окна, провывшая сиреной, чувство страха Василия спасительно умиротворила.

– Где то несчастье… – Любовь быстро отпила кофе из дымящейся чашки. – Пожар.

– Да, пожар! – Василий эхом повторил с заложенною в голосе тоской. – Пожарные – герои, укротители огня, уничтожают его, локализируя очаг, не давая распространяться смертельному бедствию. Завидую я им, признаться…

Любовь вкусила мякоть воздушного эклера, глядя в глаза сидящего напротив.

– Так почему ты еще здесь? – Василий поднял подбородок, словно им собеседницу из-за стола приподымая. – Пожарники – вот герои, достойные восхищения и освещения работы их в полном объеме, достойны и творца внимания; и неважно, в каком это будет цвете фотографий. Спеши туда, судя по не затихшим отзвукам сирены, это всё где-то здесь, неподалеку!

Любовь задумчиво и медленно встает. Хватает за ремень фотоаппарат. Эклер медленно жует. Пишет на салфетке цифры, протыкая нервно микрон бумаги слоя стержнем ручки, раня болезненно Василия действием этим.

– Не вздумай мне не позвонить! Я тебя тогда сама найду. Я ведь такая…

Убегает. Сквозняком распахнутой двери чувств потоки Василия разнополярных остужая.

* * *

Он только взглядом скользнул по черным клубам дыма, уходящим в голубое небо. По толпе зевак и ротозеев за полквартала от него. Пикет спасательных машин. Инсталляция бедствия в зауженной его взглядом панораме. Чрезвычайности флешмоб…

Бедствие же самого Василия заключалось в глобальном отказе современного мира от бумаги. Начиная от озвученных Любовью носителей до простых мелочей, без которых ранее тот же самый мир не мог существовать. Прогресс выталкивал из жизни людей, оставляя минимум по необходимости: открытки, конверты, книги, газеты и журналы, убирая из оборота денежные купюры, все чаще и чаще прибегая к банковским картам и безналичным платежам. Что уж говорить о переходе всех баз данных, картотек и архивов в недра компьютерных систем с, казалось бы, вечной и ранее всегда востребованной бумаги.

Он снова вошел в «Пассаж» и, не заметив сам, свернул в картинный «вернисаж». Постмодернизм, сюрреализм, кубизм и графика… Василий шел, не замечая мировых шедевров и громких имен их написавших мастеров, обративший для себя это всё в пустое.

Кроме одного его. Леонардо де Винчи. Портрет Джоконды. Мона Лиза. Он снова сел напротив. Ее улыбка. Взгляд…

Василий сам не знал, почему именно здесь он сидит часами и смотрит на полотно Джоконды. Он все время искал Веру. Его Веру. Вертлявую, черноглазую, короткостриженую бестию. Из-за которой он продал самое дорогое для него и общепризнанное для любого – часть человека и его существования. Но Джоконда ни взглядом, ни улыбкой и даже ни одной линией лица не была похожа на Веру.

Он стойко выдерживал хамство работников силовых структур, возвращавших ему заявление о пропаже человека. О пропаже только ему знакомого человека. Ему, не способному дать точные данные Веры, как, впрочем, и объяснить степень его родства с человеком, известным опять же только ему. Василию в лицо кидали его очередные заявления, выталкивали за двери и сдавали врачам психиатрических заведений… Он стойко выдерживал тяготы и лишения и снова «реабилитированно» приходил в музей живописи.

Его здесь знали почти как своего работника. Здоровались и справлялись о делах, семье и здоровье.

Он, видимо, не первый был влюблен в этот женский лик на холсте. Поэтому смотрели на него так: «очередной вздыхатель: переболеет, отойдёт, забудет и скоро себе одержимость новую найдёт…»

Василий же был непоколебим и стоек, как пресловутый оловянный солдатик из раннего детства. Такой же смелый, но панически остерегающийся огня.

Он почему-то, глядя на Джоконду, вспоминал Веру. Их трогательные отношения. Минуты близости. Обоюдные признания. Ревности терзания… В его предположениях она должна была уже родить. Поэтому он так и писал в тех самых объявлениях, расклеиваемых им на столбах: «с грудным ребенком на руках…» При этом описывал искомую как предмет любви, страстной, на зависть действующим и популярным теперь поэтам. Ему звонили и писали, уверяли, что если он «ее найдет и замуж вдруг не позовет, то готовы сделать сами ей предложенье о замужестве и венчании священном даже»…

Василий выдохся в поисках, устал. Словно перед самым финишем упал. Но к портрету все же приходил. Как будто здесь он недожил, оставил что-то, какое-то из чувств собственных забыл.

– Здравствуйте, как вы? – Билетерша галереи улыбнулась Василию приятно и знакомо.

– Спасибо, всё без изменений… Стандартно и стабильно.

– Хорошо вам, молодым. Можно влюбиться беззаботно и даже безответно. – Она мечтательно взглянула на Джоконду. – Главное чувство испытать, забыть про все мирское и земное. А здесь… – она вздохнула глубоко, стойку ограждения поправляя, – одни заботы и проблемы… безработица…

– Что-то случилось? – Василий по привычке заботу проявил.