Неожиданный разворот

Следующая «цель (немцев) кажется, уже определена, – сообщал в декабре 1938 г. французский посол в Берлине Р. Кулондр, – создать Великую Украину, которая стала бы житницей Германии…, сломить Румынию…, привлечь на свою сторону Польшу… В военных кругах уже поговаривают о походе до Кавказа и Баку»^[152]. «Украинский вопрос… снова поставлен теперь с удвоенной силой в порядок дня…, – писал в то время Троцкий, – Украинскому вопросу суждено в ближайший период играть огромную роль в жизни Европы. Недаром Гитлер с таким шумом поднял вопрос о создании «Великой Украины»»^[153].

Руководители Германии, казалось, последовательно шли по этому пути, по крайней мере, они всеми силами поддерживали это мнение в правящих кругах Англии и Франции. Примером тому могла служить беседа Риббентропа с Черчиллем в 1937 г., ее главный смысл сводился к тому, чтобы Англия предоставила Германии свободу рук на востоке Европы: Германии нужен лебенсраум – территории Белоруссии и Украины «абсолютно необходимы для обеспечения будущего существования германского рейха…»^[154].

Идея была не нова, еще в 1920 г. сам Черчилль предлагал накормить Германию Украиной, за счет большевистской России: «Именно на Украине… могла бы Европа рассчитывать получить требуемые запасы продовольствия»^[155].

В ноябре 1938 – марте 1939 гг. тема похода Гитлера на Украину была наиболее дискутируемой в дипломатических кругах Европы^[156]. После того, как Гитлер вторгся в Чехословакию, «каждый корреспондент газеты, каждый деловой дом, каждое посольство и представительство в Европе знали, – отмечает историк «Мюнхена» Уилер-Беннетт, – что он идет на Восток»^[157]. Многие политические деятели Англии, Франции и США полагали, подтверждает американский историк Ф. Шуман, что «предоставление фашистской тройке свободы рук… приведет к германо-японскому нападению на Советский Союз»^[158].

Прикарпатская Украина была наводнена специальными корреспондентами французских газет, «их рассказы изобиловали подробностями…, Слушая их, – отмечал А. Симон, – можно было подумать, что германо-советская война уже на пороге»^[159]. Сценарий захвата Украины, по мнению французских и британских дипломатов, должен был быть точно таким же, как Австрии и Чехословакии: «Сначала рост национализма, вспышки, восстания украинского населения, а затем «освобождение» Украины под лозунгом «самоопределения»»^[160]

Сомнений в том, на чьей стороне будет «европейская общественность», как отмечает историк А. Шубин, не было: «борьба за самоопределение» украинцев против СССР, находившегося в полной международной изоляции, «была бы поддержана всей Европой»^[161]. О степени этой изоляции свидетельствуют воспоминания В. Шуленбурга, который, пересекая в ноябре 1938 г. советско-польскую границу, обнаружил, что едет в поезде один^[162].

И эта изоляция демонстративно подчеркивалась – «Пока Чемберлен трижды летал в 1938 г. в Германию, ни один из британских министров не пожелал принять участие в московских переговорах, и это несмотря на то, что русские настойчиво приглашали прибыть в Москву министра иностранных дел Великобритании Галифакса… Британское правительство проявляет демонстративное пренебрежение к советскому послу, – отмечал английский корреспондент, – За 3,5 месяца посол только 1 раз имел возможность беседовать с министром Галифаксом, СССР не был поставлен в известность о переговорах Чемберлена в Риме и Париже»^[163].

Но за Украиной стояли не Англия и Франция, а СССР, таким образом, вопрос об Украине становился вопросом о войне между СССР и Германией. Во Франции по этому поводу царила настоящая эйфория: выступления французского журналиста Ф. Бринона в Риме в поддержку германского завоевания Украины, по мнению М. Литвинова, отражали точку зрения многих французских политиков, считавших это завоевание «чудесным лекарством», которое спасет страну от германской угрозы^[164].

Французская «Matin» на первой полосе открыто призывала: «Направьте германскую экспансию на восток…, и мы на западе сможем отдохнуть спокойно»^[165]. Говоря о политике кабинета Чемберлена, глава северного департамента британского Форин офиса Л. Коллье замечал: «трудно избавиться от ощущения, что настоящий мотив поведения кабинета… указать Германии путь экспансии на восток, за счет России…»^[166].

Одновременно представители Англии и Франции предупреждали о грядущей военной угрозе советских послов: «Следующий большой удар Гитлера будет против Украины, – указывал 30 ноября советник британского премьер-министра Г. Вильсон И. Майскому, – Техника будет примерно та же, что в случае с Чехословакией. Сначала рост национализма, вспышка восстания украинского населения, а затем освобождение Украины Гитлером под флагом самоопределения»^[167]; «наиболее вероятным и ближайшим объектом германской экспансии явится Украина», подтверждал 8 декабря министр колоний Франции Ж. Мандель в разговоре с Я. Сурицем, при этом Мандель интересовался: будет ли СССР защищать «свою часть Украины»^[168].

Вместе с тем у Лондона все большие подозрения вызывали реверансы Берлина в сторону Москвы: так 19 декабря 1938 г. без всяких проволочек был продлен на 1939 г. советско-германский торговый договор. 22 декабря Берлин предложил СССР возобновить переговоры о 200-миллионном кредите, намекнув на необходимость общей нормализации отношений. Советская сторона 11 января 1939 г. согласилась начать экономические переговоры…^[169]. В том же январе на дипломатическом приеме Гитлер открыто продемонстрировал свои намерения в улучшении отношений с СССР.

«Еще в ноябре имелись сведения, с течением времени ставшие более определенными…, и это подтверждалось лицами, близкими к Гитлеру, – что он замышлял экспансию на Востоке, а в декабре в Германии открыто заговорили о перспективе создания независимой Украины, имеющей вассальные отношения с Германией, – однако, сообщал своим послам в январе 1939 г. министр иностранных дел Англии Э. Галифакс, – С тех пор есть сообщения указывающие на то, что Гитлер, подбадриваемый Риббентропом, Гиммлером и другими, рассматривает вопрос о нападении на западные державы в качестве предварительного шага к последующей акции на Востоке»^[170].

Еще раньше среагировал военный министр Великобритании Хор-Белиша, который 13 декабря 1938 г. представил в имперский комитет обороны меморандум, в котором потребовал удвоить финансирование армии. «По сути, предложения Хор-Белиша, – отмечает А. Ражев, – указывают на отказ от доктрины «ограниченных функций» и возврат к континентальной стратегии британской армии»^[171]. Это означало, признание неизбежности скорой войны между Германией и Францией.

«Неожиданный разворот» произошел ранним утром 16 марта 1939 г., когда венгерские войска оккупировали Карпатско-Украинскую республику, провозглашенную на остатках Рутении – восточной части Чехословакии^[172] днем раньше. Сам факт участия Венгрии в разделе чехословацкого наследства, как и Польши, не вызывал споров, поскольку Британия и Франция обещали гарантировать новые границы Чехословакии, только после того как будут удовлетворены претензии Венгрии и Польши. Гитлер не только не возражал, но и сам предложил Рутению Венгрии^[173].

Однако, тем самым Гитлер по сути хоронил проект создания государства «Закарпатская Украина», которое должно было появиться согласно решению Германии и Италии на первом Венском арбитраже 2 ноября 1938 г. «Закарпатская Украина» должна была стать первым шагом на пути создания независимого Украинского государства. Этот шаг был предусмотрен и в плане Гофмана, и в идеях Розенберга. Однако, как отмечал Троцкий, в марте 1939 г. Гитлер «с воровской поспешностью» снял вопрос создания «Великой Украины»^[174].

Этот «неожиданный разворот» Э. Генри предвидел еще в 1936 г., описав его в своей книге «Гитлер над СССР». «Если эта книга встретит такое понимание, какого она заслуживает, – замечал в то время А. Эйнштейн, – то ее влияние на развитие отношений в Европе не может стать решающим…»^[175].

««Теперь, – писал в своей книге Э. Генри, – во всяком случае, становится совершенно ясным чудовищное политическое и военное мошенничество, которое совершает Гитлер, выдвигая формулу особой «восточной стратегии». Нет сепаратных «восточной» и «западной» стратегий германского фашизма. Есть только первая и вторая стадии проведения наступления в целом, в которой первая стадия делает вторую несомненно возможной и безусловно осуществимой»^[176].

«Та же самая армия, когда она окончательно завладеет добычей, согласно плану Гофмана, должна проследовать назад. Победоносные фашистские орды повернут на Запад!… Что станется тогда с «западноевропейской демократией»? Что станется с Британией?»^[177] Удар Гитлера по Украине, подтверждает современный историк М. Карлей, «был приятный, внушающий иллюзии, но самообман, ибо, насытившись на востоке, Гитлер мог повернуть и с удвоенной силой обрушиться на запад, как это предвидел, например, (в 1937 г.) Черчилль»^[178].

Основу своих стратегических взглядов Гитлер изложил еще в «Майн Кампф», в которой он отмечал: «Желание Англии было и остается – не допустить, чтобы какая бы то ни было европейская континентальная держава выросла в мировой фактор, для чего Англии необходимо, чтобы силы отдельных европейских государств уравновешивали друг друга. В этом Англия видит предпосылку своей собственной мировой гегемонии»^[179].

Именно эту точку зрения отстаивал военный министр Англии в 1936–1937 гг. Д. Купер, который выступал против политики умиротворения и обосновывал свою позицию тем, что «главный интерес нашей страны заключается в предотвращении доминирования одной страны в Европе», «нацистская Германия представляет собой самую мощную державу, которая когда-либо доминировала в Европе», противодействие ей «совершенно очевидно соответствует британским интересам»^[180].

«Величие Британии, – пояснял Дж. Фуллер, – было создано и сохранялось поддержанием равновесия сил, ее будущая безопасность зависела от восстановления равновесия»^[181]. «Наш общий курс в отношении Германии направлен не на защиту отдельных стран, которые могут оказаться под угрозой с ее стороны, – подтверждал основы британской стратегии в 1939 г. Чемберлен, – а на предотвращение германского господства на континенте, в результате чего Германия усилится настолько, что сможет угрожать нашей безопасности»^[182].

Решающий удар по политике умиротворения нанес Вашингтон: в январе 1939 г. американский президент через своих послов, предупредил Англию и Францию, что США окажут им помощь в случае войны, только если они придут на помощь Польше: «Англия и Франция не должны больше пускаться ни в какую дискуссию с этими тоталитарными государствами, имеющую целью какие-либо территориальные изменения. США расстаются с политикой изоляционизм и готовы в случае войны активно выступить на стороне Англии и Франции»^[183].

Основную тревогу Вашингтона вызывал набиравший обороты процесс «экономического умиротворения», основанный на усилении торгового и экономического сотрудничества Англии и Франции с Германией. Белый дом, через своего посла в Лондоне Дж. Кеннеди предупреждал, что «президент «встревожен» таким отношением. Британия, казалось, совершенно не желала слушать холодные факты. Либо ее Разведывательная служба полностью развалилась, либо Администрация намеренно закрывала глаза на реальность»^[184].

Однако Лондон продолжал игнорировать предупреждения Вашингтона и заключил в Дюссельдорфе англо-германское картельное соглашение. В ответ Рузвельт провел демонстративные военно-морские маневры и пригрозил введением компенсационных пошлин на германские товары^[185].

Только постоянное давление Вашингтона, приходил к выводу Кеннеди, привело к перелому англо-французской политики: «ни Франция, ни Англия никогда не сделали бы Польшу причиной войны, – подчеркивал он, – если бы не постоянное подстрекательство Рузвельта»^[186]. «Мы… поощряли англичан и французов отказаться от умиротворения, если они рассчитывают на нашу активную поддержку, тем самым мы, – подтверждал бывший помощник Рузвельта Р. Моли, – способствовали развязыванию войны в иллюзии, что сохраняем мир»^[187].

В марте Париж и Лондон, под давлением Вашингтона, дали свои гарантии Варшаве, которые в апреле трансформировались в договор о взаимопомощи. Опираясь на этот договор, Польша отклонила все мирные предложения Берлина. Гитлер был в бешенстве, только английское вмешательство, восклицал он, сделало Польшу такой непримиримой; только благодаря ему все германские попытки мирного разрешения вопроса о Данциге потерпели неудачу^[188]. Эти гарантии загоняли Гитлера в западню и не оставляли ему выбора:

«Гитлер не ожидал и не желал войны с Францией и Англией. Он никогда не вторгся бы в Польшу, если бы знал о тех последствиях, которые имели место, – приходил к выводу британский журнал «Спектэйтор», – Почти несомненно, что он предпочитает мир войне на условиях, которые помогли бы ему сохранить лицо»^[189]. «Я, – заявлял позже Гитлер, – был бы сумасшедшим, если бы ради такого вопроса, как Данциг и коридор, бросился бы в общую войну наподобие 1914 года»^[190].

В планы Гитлера, подтверждал британский историк Э. Хобсбаум «не входила война с Польшей, а та война в которую всë в конце концов всë переросло… – была воплощением худших кошмаров каждого немецкого генерала и дипломата»^[191]. «Невозможно поверить, что английский и французский генеральные штабы и правительства этих стран, – подтверждал Ширер, – не знали о нежелании германского генерального штаба сухопутных войск участвовать в европейской войне»^[192].

С другой стороны, удар по политике умиротворения 10 марта 1939 г. нанес Сталин, в своем выступлении на очередном съезде партии. Главная причина грядущей мировой войны, приходил к выводу Сталин, заключается в политике невмешательства, которая «означает попустительство агрессии, развязывание войны, – следовательно, превращение ее в мировую войну. В политике невмешательства сквозит стремление, желание – не мешать агрессорам творить свое черное дело…, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, – выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, «в интересах мира» и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило!…»^[193]

«Нужно признать, что это очень похоже на подталкивание, на поощрение агрессора…, – отмечал Сталин, – Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии… и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований», «некоторые политики и деятели прессы Европы и США, потеряв терпение в ожидании «похода на Советскую Украину», сами начинают разоблачать действительную подоплеку политики невмешательства. Они прямо говорят и пишут черным по белому, что немцы жестоко их «разочаровали», так как, вместо того чтобы двинуться дальше на восток, против Советского Союза, они, видите ли, повернули на запад и требуют себе колоний. Можно подумать, что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю, посылая их куда-то подальше. Я далек от того, чтобы морализировать по поводу политики невмешательства, говорить об измене, о предательстве и т. п. Наивно читать мораль людям, не признающим человеческой морали. Политика есть политика, как говорят старые, прожженные буржуазные дипломаты… Ввиду этого наша страна, неуклонно проводя политику сохранения мира, развернула вместе с тем серьезнейшую работу по усилению боевой готовности нашей армии и флота…»^[194].

Окончательный перелом во французской политике умиротворения произошел в середине марта, и «в этом отношении речь Сталина, – сообщал 15 марта из Парижа Суриц, – произвела очень сильное впечатление»^[195]. Решающим моментом стало вступление Гитлера в Прагу, которое, по словам Ф. Папена, фактически хоронило «атмосферу растущего всеобщего доверия», на которую надеялись в Лондоне: «Последствия этого были ясны всякому, кто обладал хотя бы малейшей политической проницательностью»^[196]. Действительно сразу же после вступления в Прагу немецкими войсками 15 марта, британский премьер Чемберлен пошёл на неожиданный шаг: он принял решение удвоить число территориальных дивизий с 12 до 26^[197].