© Валерий Роньшин, 2017

ISBN 978-5-4485-5512-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чудесные возвращения Егора Сладкосолева на планету Земля

 
                                              1
 

В канун праздника Успения Пресвятой Богородицы, в самом конце августа, ехал на электричке мужик по имени Егор, а по фамилии Сладкосолев. Он ездил в город Бежецк на базар продавать своего бычка Степана. Продал, очень удачно, и теперь при деньгах и навеселе возвращался в родное село Хлевное.

Доехал Егор до райцентра Сонково, где ему следовало с электрички на автобус пересесть, и тут ему (как это часто с нашим братом, русским, бывает) моча в голову ударила. Дай, думает, пешочком пройдусь. Хотя идти надо добрых тридцать вёрст. А время – к ночи.

Ну, дурацкое дело не хитрое – руки в брюки – пошёл. Шёл-шёл – и застала его в дороге ночь. А он только-только до Лбово дотопал, от которого до Хлевного ещё шагать и шагать. На улице ночевать Сладкосолеву, естественно, не хотелось. А гостиницы в Лбово, естественно, не было. В один дом Егор постучался, в другой – хрен попало! – никто на ночлег не берёт.

И тут видит Сладкосолев: кладбище; а рядом дом стоит, явно заброшенный. Он скорей туда.

Толкнул дверь, вошёл, огляделся впотьмах: стол, лавка, печка… Кинул Егор куртку на лавку, да и завалился спать.

И снится ему сон.

Будто находится он в этом же самом доме, а все вещи – из его дома (того, что в Хлевном). Свет ярко горит, печка жарко топится… А у печки жена Егорова с ухватом суетится. Варенька. Лет десять как умершая. Лепёшки печёт.

Сладкосолев прямо глазам своим поверить не может: ну всё как есть – его! Даже картинка на стене, из журнала «Огонёк» вырезанная, – баба в шапке с перьями, «Незнакомка» называется… Впрочем, примечает Егор, не совсем всё, как у него. Иконы в красном углу нет, Божьей Матери с младенцем Иисусом на левой ручке. О-очень это Сладкосолева удручило; потому как иконка эта не простая была, а намоленная, старинная, Егоровой матерью для оберёга повешенная. А тут нет как нет… Зато чёрный кот по горнице так и шастает, так и шастает. Отродясь Егор котов не держал. Тем более чёрных. Пригляделся Сладкосолев – а голова у кота в подпалинах.

Умершая Варя знай себе глиняную посудину румяными лепёшками наполняет, маслицем золотистым поливает да сахарком посыпает. Самая что ни на есть любимая Егорова еда. А тут и не тянет; даже смотреть на лепёшки противно. Отвернулся Сладкосолев от лепёшек, глянул в окно, да так и ахнул. Потому что на звёздном небе вместо Луны висела какая-то неведомая планета, раза в три больше. И не жёлтая, а – зелёная. И не круглая, а – приплюснутая, как будто её сдавил кто.

Варя между тем с лепёшками управилась, взяла в руки нож и стала сало резать. Сегодня ж Иван Постный, лихорадочно соображает Сладкосолев, грех в руки нож брать. А Варя режет себе и режет, хоть бы что. Нарезала, ножик отложила и на Егора уставилась. При-истально так разглядывает, будто в первый раз видит. Чёрный кот к ней на колени запрыгнул и клубком свернулся. Мур-р, мурлычет, да мур-р; и не ласково мурлычет, а зловеще: мур-р-р… словно рычит. Варя его гладит и на Егора всё глядит.

Сладкосолев, хоть и не робкого десятка был, а тут – сробел.

А Варя говорит как бы себе самой:

– Ишь глазки-то подленькие, так и бегают.

– О чём это ты, Варюш? – Егор спрашивает, а у самого сердце в пятки уходит.

– О том са́мом, – отвечает Варя, – о том са́мом… Расскажи-ка, мил дружок, как ты меня на тот свет спровадил.

– Вот этого, Варвара, не надо! – закипятился Сладкосолев. – Сама отлично знаешь, что у тебя было двухстороннее воспаление лёгких. И справка от врача имеется. И от судмедэксперта тоже.

– Справочки твои, – говорит Варя и кото́ву голову в подпалинах чешет, – липовые. – И такой у неё вид сделался – вот сейчас кинется Егора душить.

У Сладкосолева аж всё захолонуло внутри.

– Чё боишься-то? – спрашивает Варя с усмешкой. – Не бои́сь. Не трону. Одно только, Егорушка, я тебе скажу: ребёночка я под сердцем носила. Он уж ножками в живот толкался, а ты нас – в гроб да на кладбище.

– Да какого ещё ребёночка?! – восклицает Егор. – Тебе ж вскрытие делали. Никакого ребёночка и в помине не было. Ты что думаешь, врачи совсем дураки? Ребёнка не заметили?

– А вот и дураки, – отвечает Варя. – А вот и не заметили. Как будто ты наших врачей не знаешь.

Ну, в общем-то верно, соглашается мысленно Сладкосолев, вспомнив, как на Масленицу ходил больной зуб лечить, а ему заместо этого два здоровых выдрали. А в другой раз, за неделю до Пасхи, в Вербное воскресенье, палец занозил; так вместо того, чтоб занозу вытащить, гады-врачи всю руку оттяпали. Правда, не ему, а Гришке-соседу, ну так оттяпали ж.

– Да-а… – тянет Егор.

– Вот тебе и «да», – говорит Варя. – Ребёночек во мне по сей день мается.

– Как это мается? – удивляется Сладкосолев. – Ты ж чёрт-те когда померла.

– Я-то померла, а ребёночек мается.

– И… что? – Егор никак не поймёт, куда Варя клонит.

– Вытащить его нужно, – отвечает Варя. – Тем более, что сыночек это твой.

Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нём так и взыграло! так и взыграло!..

– Насчёт того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала! Я ж тогда на целине был. В Казахстане. Забыла что ль?!

Ничего Варя на это не ответила. Только лицо у неё зелёное стало, как неведомая планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе – кровавые.

Тут Егор Сладкосолев и проснулся.

 
                                               2
 

Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко… Птицы – фьюти-фьюти-фью… – заливаются; петухи – ку-ка-ре-ку-у-у… – перекликаются. Благодать!.. Вскочил Егор с лавки, схватил свою куртку и – бе-жать из заброшенного дома.

Бежит вдоль плетней и заборов, а самого́ любопытство разбирает. Что ж это за дом, где сны такие снятся? Дай-ка, думает, спрошу.

Русские женщины, как известно, своей красотой по всему миру славятся, премии всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страше́ннее другой. Ну буквально глаз не в кого окунуть. Та-акое на роже наворочено, не приведи Господь. Всё ж таки нашёл Егор женщину более-менее поприятственнее и приступил с расспросами:

– Слышь, тётка, а что это за изба?

– Которая?

– Да вон там, у кладбища.

Баба тотчас перекрестилась и лицом похмурела.

– Поганое место, – говорит. – Ведьма там одна жила, лет пять как помёрла. Ох, стерва была, ох, сте-ерва. Чё тока не вытворяла, поганка! На мою корову Зорьку порчу навела; та вместо молока кровью дои́ться стала. Правда, помногу крови даёт, ведра по три за одну дойку. Ну дак это ж не молоко, много не выпьешь.

– А не знаешь ли, – интересуется Сладкосолев, – был ли у неё чёрный кот?

– Как не быть, был котяра, – тётка сказывает. – Ох, страше-енный чёрт. С подпалинами тута и тута, – показала пальцем на свою голову. – Видать, когда ядовитые зелья заваривала, плеснула на него ненароком.

Покивал Егор на тёткин рассказ да на остановку припустил. Сел в автобус и поехал… А вскорости и Хлевное за грязными автобусными стёклами показалось, с милым сердцу родным домом и столь же милой и родной Нюрой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей… Зарылся Егор лицом в две её необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл про странный сон, в котором ему первая жена Варя ребёночка у себя из живота вытащить наказывала.

А потом пришёл студёный месяц декабрь, а вскорости и Рождество, а следом и Сретение (когда зима с летом встречаются), и пошло-поехало… ночь на убыль, день на прибыль. Пасха наступила – Светлое Воскресение Христово; Святая Троица – весёлый месяц май. А затем снова лето красное приспело.

И вот как-то раз, под Петров пост, мужик какой-то в постояльцы к Сладкосолеву просится. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьёзный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал в Хлевное, а – наоборот – поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно́, не по-нашему: господин Шульц.

Короче, столковались на всё лето.

И как обещал постоялец, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Си-идит себе сиднем в пристроечке, которую ему Сладкосолев выделил. Нюра, по уговору, каждое утро кринку молочка и миску сметанки под дверь ставит. Иной раз и это нетронутым остаётся.

Выйдет Егор во двор спозаранку – горит свет у постояльца; выйдет за полночь – опять оконце светится.

А за Сладкосолевым грех такой водился: любопытный был он очень. И до того интригует Егора таинственное поведение господина Шульца – ну прямо сил никаких нет. Сон потерял, аппетит… Наконец не выдержал Сладкосолев, открыл решительно дверь в пристройку и, столь же решительно, вошёл. А постоялец даже головы не повернул, над столом склоняясь, пишет что-то.

– Простите великодушно, – говорит Егор, уже не столь решительно. – Не подумайте чего. Но чем это вы тут занимаетесь? Ежели, конечно, не секрет.

Господин Шульц от стола повернулся, очки снял, платочком стёкла протёр. Лицо без очков ещё умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность портят.

– Да нет, – отвечает, – не секрет. С удовольствием расскажу.

И рассказал.

 
                                           3
 

Давно это было, гораздо раньше тех времён, когда большевики на Руси верховодить стали. Жил в этих краях один помещик. Вот как раз на том месте, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали его Пётр Ильич, как композитора Чайковского. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался. И не только пером, а ещё и кистью – картины писал в духе Ватто. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. Бо́льшую половину года по заграницам разъезжал или в Москве и Санкт-Петербурге обитался. Везде у него свои дома имелись. Очень богатый был, да и здоровьем его Бог не обидел, да и внешностью… Но, как известно, русскому человеку без странностей не обойтись. Хлебом не корми, а подай ему чего-нибудь этакое… с перчинкой. Вот и у Петра Ильича странность была: любил он своих крепостных девок пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, – покачал головой господин Шульц. – Это совсем не то, о чём вы подумали». ) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плёточка имелась – кожаная, кручёная. Оттого-то, при всей своей любви к барину, дали ему его крестьяне прозвище Лютый. Хотя правды ради надо отметить, что до смерти он ни одну девку не засёк, а после порки дарил им подарки.

И вот однажды привёз Пётр Ильич к себе в усадьбу француженку из Парижа; хрупкое, прямо-таки воздушное создание по имени Луиза Дюваль. Она была балерина. Луиза тут же переоделась в русский сарафан, косу заплела, полюбила пить квас и есть окрошку. А на утренней заре ходила к пруду (где теперь грязная лужа) и крутила там фуэте, а затем купалась.

И вот на её беду нашло на Петра Ильича очередное помутнение. Схватил он плеть и в сад бросился. А навстречу Луиза, которая как раз с купания возвращалась. Пётр Ильич за косу её, да на конюшню. И начал сечь. И засёк. Насмерть! (Это же вам не русская баба. Много ли француженке надо? Тем более балерине.) Конечно, здесь имело место и недоразумение. Ведь француженка могла крикнуть. По-французски. Воззвать, так сказать, к духовной сущности Петра Ильича. Но Луиза Дюваль, видимо, поначалу посчитала это национальной особенностью. По русской пословице: «Бьёт – значит любит». Ну а потом… потом было уже поздно. Пётр Ильич в раж вошёл. Тут уж хоть по-французски кричи, хоть по-итальянски – не поможет.

Когда же помутнение Петра Ильича сошло на нет, он сильно убивался по несчастной Луизе. Но так до конца и не убился, а уехал в Петербург. Там он нашёл китайца, специалиста по бальзамированию, и привёз его в усадьбу. И китаец, надо отдать ему должное, сделал всё по высшему классу. Луиза Дюваль лежала в гробу живее всех живых. Тем временем на кладбище закончили возведение часовенки с витражами, рубиновым крестом на куполе и изваянием самой Луизы в мраморном гробу.

Настоящий же гроб с настоящей Луизой установили в склепе под часовней. И мало кто знал, что от усадьбы до склепа был сооружён подземный ход.

И вот как схоронили француженку, так и пошла про то кладбище дурная молва: будто бы там из-под земли голоса слышатся. А один божий странник клялся, что видел ночью на кладбище женщину в белых одеждах, танцующую меж крестов. Ну а уж в следующем веке, в расстрельные годы, там стали расстреливать. Говорили даже, что и самого́ царя-батюшку с семейством не в Екатеринбурге порешили, а на этом кладбище… Короче, – закончил свой рассказ господин Шульц, – загадочное место во всех отношениях.

Выслушал Сладкосолев со вниманием эту историю.

– Ну и что? – спрашивает.

– Ну и ничего, – отвечает господин Шульц.

– А чем вы всё-таки занимаетесь? – не отстаёт упорный Егор. – Ежели, конечно, не секрет.

– Да какой там секрет, – говорит господин Шульц. – С удовольствием расскажу.

И рассказал:

– Занимаюсь я инфернологией. Слыхали о такой науке?

Егор головой мотает – нет, не слыхал.

– Это наука об Аде, – разъяснил господин Шульц. – Дело в том, что по моим расчётам Ад находится в России.

– Как это в России? – озадачился Сладкосолев.

– Точнее, не в самой России, – поправился господин Шульц, – а под Россией.

– А почему именно под Россией? – ещё более озадачился Егор.

– Ну а где ж ему быть-то, как не под Россией, – убеждённо сказал господин Шульц.

– Действительно, – согласился Сладкосолев, сражённый наповал столь веским доводом.

– Что же касается входа в Ад, – сказал господин Шульц, – то он здесь.

– Где здесь? – не понял Егор.

– На том самом кладбище, где француженка лежит.

Наступила тишина. И только одинокая муха летала под потолком и жужжжжжжжжжжала.

 
                                                4
 

С того дня взаимоотношения хозяина и постояльца заметно потеплели. А вскорости Егор с господином Шульцем и вовсе сделались закадычными друзьями, несмотря даже на явный перепад в интеллектуальном развитии. Си-и-дят себе вечерочками на завалинке и разговоры разговаривают. О том, о сём; о сём, о том.

И вот, в один из таких вечерков, Сладкосолев и рассказал своему новому другу свой старый сон.

– Любопытно, любопытно, – живо заинтересовался господин Шульц. – А не с четверга ли на пятницу вам этот сон приснился?

– Точно, – припомнил Егор, – с четверга на пятницу.

– Значит, вещий, – заявил господин Шульц и о чём-то задумался, да так глубоко, что Сладкосолев уже и спать было вознамерился идти, но тут господин Шульц очнулся от глубоких дум и говорит, указав пальцем в небо:

– Обратите внимание, Егор, луны на небе нет.

– Ну и что? – пожимает плечами Сладкосолев. – Счас тучи разойдутся, она и появится.

– Не появится, – отвечает господин Шульц. – Сегодня девятнадцатый лунный день. Сатанинский. Разгул тёмных сил.

– И что это значит? – не понимает Егор.

– А то и значит, что вход в Ад открыт.

Сказал это господин Шульц и смотрит на Сладкосолева выжидающе.

Егор заёрзал.

– И вы… хотите?..

– А почему нет?

– Дак темно уж, – пытается увильнуть Сладкосолев, – мы ж там ничего не увидим.

– У меня фонарик есть, – говорит господин Шульц.

– А… а… – Егор уже не знает, что ему и отвечать на такую неожиданность. В самом деле: только что спать собирался идти под тёплый Нюрин бочок, а тут – на́ тебе! – как бы в самое пекло лезть не пришлось.

– А вот, – наконец нашёлся Сладкосолев, – ежели они на нас кинутся?

– Обороняться станем, – говорит господин Шульц. – У меня пистолетик имеется. Как раз на такой случай.

– Ну-у… не зна-а-ю. – Егор репу свою чешет. – Надо, наверное, Нюру предупредить.

– Не надо.

– Почему?

– А что она, по-вашему, скажет? «Иди, Егорушка, в Ад»?

– Вообще-то верно, – согласился Сладкосолев.