Парадокс: у постороннего я могу инфаркт замедлить, а себе даже зуб паршивый залечить – никак. Опыты на себе я ставил – вавку удалял на ноге, порез на руке. Однажды расхрабрился – решил камни в желчном пузыре растворить. Боль такая приступила, что я рычал и потом исходил. А вот зубы лечить не брался – слишком они близко к мозгу. Задену еще…

Вполне допускаю, что самоисцеление для меня – пустяк на самом-то деле, просто я не умею лечить иначе, чем руками.

Я задумался, неосознанно трогая больной зуб кончиком языка. Может, еще один опыт поставить? «Зарядить» воду.

Оставив паяльник, я решительно протянул руку к большому блюду с парой стаканов и бутылочкой «Боржоми». Набулькав полстакана, взял его в руки.

Годами я отбрыкивался от подобного эксперимента. Не потому, что боялся, просто неприятно уподобляться Чумаку и прочим «биоэнергоинформационным фрикам». Но я-то целитель настоящий! Вдруг да получится?

Пожав плечами, я обнял стакан ладонями, будто грея, и чуть напрягся, напитывая минералку своей энергией. И снова покривился, уже не от боли, а от незнания. Юзать юзаю, а как я эту самую энергию вырабатываю, как в ход пускаю, лечу как – понятия не имею.

Набрав воды в рот, пополоскал – и проглотил. Посмотрим, что выйдет… Поболтав минералкой в стакане – оставалось больше половины – я поискал горшки с цветами, чтобы вылить, не нашел, и выглянул на крыльцо. Около ступенек, в позе усталого сфинкса возлежал Джульбарс, здоровенная дворняга. Взгляд собачьих глаз был тускл, да и вела себя животина вяло.

– Заболел, псина без бензина? – спросил я с сочувствием. Пес лишь хвостом шевельнул. Недолго думая, я вылил «живую воду» в относительно чистую собачью миску. Эффект оказался неожиданным – Джульбарс резко встрепенулся. С трудом поднявшись, он жадно нюхнул воду – и сразу заработал языком, лакая, а потом еще долго гремел посудой, вылизывая все до капли. Воззрился на меня – и преданно завилял хвостом.

– Выздоравливай! – сказал я и вернулся в дом.

Часа два мы с генералом просидели в гостиной, ударными темпами собирая микроЭВМ и захламляя большой стол, как вдруг Револий Михайлович встрепенулся.

– Так рано ж еще… – пролепетал он, медленно привставая со стула.

Недоумевая, я глянул на него, а затем посмотрел за окно. Во двор плавно въезжал громадный приземистый «ЗиЛ», бликуя зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами. Генерал растерянно покрутил головой, словно озорник, боящийся родительского гнева.

– Я намусорил, я и уберу, – успокоил его, откладывая дымящийся паяльник и делая вид, что ничего не понимаю. В сыновней почтительности Суслова-младшего доминировали вынужденное послушание и робость перед строгим отцом. Но не демонстрировать же мне свой житейский опыт! Приятно это будет Револию Михайловичу? То-то и оно.

Со двора донеслись громкие голоса, дверь распахнулась, и в гостиную шагнул высокий сухопарый человек с тонкими чертами умного лица. Быстрый и острый взгляд его светлых глаз за толстыми линзами очков вызывал ощущение неуюта.

– Доброго дня, Револий, – проговорил Михаил Андреевич Суслов, по-горьковски окая. Стащив на ходу тяжелое пальто с каракулевым воротником, он передал его на руки сыну. – У нас гости?

Михаил Андреевич снял папаху-пирожок и длинными худыми пальцами пригладил непослушную белую прядь.

– Здравствуйте, молодой человек, – сказал он церемонно, не меняя бесстрастного выражения на худом лице с высокими скулами, малоподвижном, словно каменном. Я встал.

– Здравствуйте, Михаил Андреевич, – сказал вежливо, как мальчик из хорошей семьи, и тут же все испортил, добавив простовато-местечковое: – Извините, что насвинячил…

Суслов даже не улыбнулся. Вопросительно повел бровью и с облегчением приземлился на скрипучий венский стул. Я тоже присел.

– Это Михаил Гарин, – храбро вступил генерал, – он участвует в смотре научно-технического творчества молодежи на ВДНХ. Лауреат!

Я с сомнением посмотрел на Револия Михайловича, а Суслов-старший обратился ко мне:

– Тёзка, значит? – Повернувшись к сыну, он проговорил: – Извини, что помешал прогрессу. Сердчишко забарахлило, пришлось уйти пораньше. А Борис Александрович сюда сразу, на свежий воздух…

Плотный, налитой здоровьем начальник охраны, стоявший у дверей, наметил улыбку.

– Тогда закругляемся, Миша, – бодро сказал генерал. – Тем более, обедать пора. Полпервого уже!

– Пожалуй, – поддакнул Михаил Андреевич, сдержанно кивая.

Я отнес недоделанный «Коминтерн-1» в «генеральскую» комнату и стал аккуратно складывать детали в картонную коробку, исподволь наблюдая за Сусловым.

Оказалось, что ничего общего у этой исторической личности ни с парадными портретами, ни с плохонькими фотографиями не имеется. Передо мной сидел пожилой, усталый человек, обладавший огромной властью, но ничего не взявший для себя.

Либеральные газетенки из себя выходили, высмеивая Суслова, обзывали его «серым кардиналом» и «человеком в галошах» – за привычку носить грязевики в дождливую погоду. Раз уж не воровал человек, не подличал, то хотя бы над его старомодностью поиздеваться! А по мне, так с Михаила Андреевича хоть «икону стиля» пиши – строгий темный костюм сидел на нем идеально, рубашка безупречно свежая и отутюженная, в манжетах золотые запонки с русскими камушками, и галстук хорошо подобран.

Пожилой джентльмен из старинного рода. Даже так – лорд.

Суслов-младший с начохраны удалились, и «тёзки» остались одни.

– Комсомолец? – поинтересовался Михаил Андреевич, поворачивая ко мне седую голову.

– Конечно, – ответил я и не удержался, похвастался зачем-то: – Все лето провел в стройотряде, на ударной комсомольской.

– Молодец! – одобрил «серый кардинал». – Студент?

– Школьник. Девятый класс.

Не думаю, что моя персона вызывала у собеседника большой интерес. Просто Суслов пользовался возможностью «сходить в народ», пообщаться с низами.

– Линию партии поддерживаешь и одобряешь? – продолжил Михаил Андреевич. В его голосе чувствовалась этакая рассеянная снисходительность. Ла-адно…

Я медленно выдохнул и признался честно:

– Не совсем.

Суслов неподдельно удивился – и встрепенулся, как гончая, учуявшая волка. Взгляд его стал зорким, а веки дрогнули, нагоняя прищур.

– Вот как? – медленно проговорил он. – И в чем же у комсомольца Гарина разногласия с политикой партии?

Я оставался спокоен. Мои слова вовсе не были оговоркой, я сознательно нарушал правила игры. Если Михаилу Андреевичу хватает общения с молодежью в стиле «Будь готов! – Всегда готов!», то мне этого мало.

Усилием воли «просканировав» собеседника, убедился, что Суслов не испытывал ко мне враждебности. Я лишь разбудил в нем легкое беспокойство – и жгучий интерес. Не такой уж он твердокаменный, каким хочет казаться!

Наверное, будь на моем месте взрослый из тех, кого упоминают в последнюю очередь небрежной фразой «… и другие официальные лица», Михаил Андреевич вел бы себя куда жестче. А с юноши, с дитяти неразумного, что взять? Но воспитательную работу провести он просто обязан, хотя бы как старший товарищ…

– О какой политике партии может идти речь, если внутри КПСС запрещена демократия? – хладнокровно начал я. – Да пусть в партии организуются разные фракции, платформы или, там, течения! Пусть они борются между собой, соревнуются и конкурируют! Вот это и будет политическая жизнь. А сейчас ее нет! Грызня между группировками в ЦК – не из той оперы…

– Погодите-погодите! – нахмурился Суслов. – Вы что предлагаете? Отменить резолюцию «О единстве партии»?^[6]

– Именно! Или, по-вашему, она усилила КПСС?

– Конечно! – убежденно сказал «главный по идеологии».

– Нет! – резко опровергнул я. – Партия стала слабее. Ведь вы же полностью утратили опыт политической борьбы! И теперь уже никак не сможете противостоять ни манипуляциям извне, ни предателям в самой КПСС!

– К-какие предатели? – еле выговорил ошарашенный «тёзка». – Вы о чем? Или, тогда уж, о ком?

– Я о тех, для кого партбилет всего лишь пропуск во власть, чтобы вволю загребать матблага под седалище! – раздельно сказал я, словно пробуясь на роль трибуна. – У них нет ни чести, ни совести нашей эпохи! Что же касается ума, то где же партии его взять, коли разномыслие – табу? Думающих коммунистов полно, но они помалкивают, как всякая массовка. Только и знают, что горячо поддерживать да одобрять!

Суслов начал сердиться. Его лицо налилось нездоровым румянцем, а светлые глаза как будто потемнели.

– Фракций ему не хватает! – воскликнул он, негодуя. – А еще комсомолец!

– Фракций не хватает КПСС! – резво отвечаю я. – Когда правящая группа одна и никто ей не оппонирует – политики нет!

– Вы плохо учили историю! – в запале сказал Михаил Андреевич. – Резолюцию «О единстве партии», между прочим, приняли после Кронштадтского мятежа!

– А не надо было доводить народ до бунтов! – повысил я голос. – Или вы полагаете, что все у нас в полном порядке и завоеваниям Великого Октября ничего не грозит? Да вы оглянитесь – народное хозяйство настолько увязло в кризисном болоте, что лет через пятнадцать бульки пойдут и мы дождемся контрреволюции!

Тонкие губы Суслова искривила бледная, дерганая усмешка.

– С чего вы взяли? – нервно выпалил он. – Кто вам наговорил все эти глупости?

– Ой, только не ищите за моей спиной вредителей-диверсантов, их там нет, – ехидничаю я и затеваю провокацию: – В экономике нашей ужас, что творится! Диагноз неутешительный, а рецепт один – приватизировать предприятия в тех отраслях, что ориентированы на конечный потребительский спрос, а частную собственность разрешить… ну пусть с ограничением размера капитала.

Суслов поджал губы, поглядывая на меня со смесью сдержанного неодобрения и задумчивого созерцания.

– Молодой человек, – прохладным голосом выговорил он, – то, что вы предлагаете, не реформа, а покушение на устои марксизма-ленинизма.

Я облегченно вздохнул: наконец-то прозвучал «последний довод»!

– Значит, и учение Маркса подлежит совершенствованию! – заявляю решительно. – Гегель правильно писал – развитие включает отрицание. Но если вы ничего не отвергаете, ничего не пересматриваете, то какое может быть развитие?

– Пересмотр основополагающих идей – это, вообще-то, ревизионизм, – холодно заметил главный идеолог.

– Не согласен! – живо возразил я. – Посмотрите сами, разве Ленин использовал марксизм в чистом виде? Нет, он творчески переработал учение, ведь ни Маркс, ни Энгельс не допускали того, что в России, аграрной феодальной стране, вообще возможно построить социализм, разве что лет через сто пятьдесят. А Владимиру Ильичу это удалось!

Михаил Андреевич замер. Еще в далекой молодости его пленил марксизм – своею верностью, предельной истинностью, и он всю свою жизнь положил на то, чтобы сберечь те самые устои, на которые покусился наглый мальчишка-лауреат.

– И почему бы вам, Михаил Андреевич, – молвил я вкрадчиво, – не стать тем человеком, который переосмыслит наследие Маркса и Ленина, приведет его к тождеству с нынешней реальностью?

Суслов облизал пересохшие губы, и вдруг его моложавое лицо как-то разом постарело, обрюзгло. Михаил Андреевич застонал, стон оборвался хрипом.

Я метнулся к нему, поминая черта, рывком расстегнул пиджак и положил ладонь на впалую грудь, успокаивая трепетавшее сердце, расширяя сосуды. Атеросклеротические бляшки – да целые бляхи! – медленно таяли, как рафинад в кипятке, распадаясь на безобидные углеводики.

«Инфаркт миокарда! – хмурился я, «читая» старый, запущенный организм. – Сейчас мы его… Кислородом по некрозу… Вот та-ак… Что тут еще? Сахарный диабет II типа… Последствия туберкулеза – вот почему он так простуды боится… Ладно, с туберкулезом потом… Атеросклероз сердечных сосудов… Коронарная недостаточность… Стенокардия сильнейшая…»

Моя правая ладонь огладила левую руку Суслова, снимая боль. Минут пять я лечил старый, запущенный организм.

– Лучше? – обронил напряженным голосом.

– С-спас-сибо… – выдохнул Михаил Андреевич. – Отпустило, вроде. И рука не болит… К-как это у вас получается? В-вы, как тот монгольский знахарь…^[7]

– Скорее как филиппинский хилер, – хмыкнул я невесело. Ойкнул про себя, но постарался успокоиться: вряд ли Суслов свяжет мой промах с кодовым названием операции КГБ. – Я редко прибегаю к этим… э-э… фокусам, и никто о них не знает. Даже папа с мамой! Михаил Андреевич… – я заговорил просительным тоном ученика, отпрашивающегося с урока: – Большая к вам просьба – не рассказывайте, пожалуйста, никому о лечении. А то, боюсь, запрут в лаборатории и станут изучать!

Суслов сделал глубокий вдох, напряженно прислушиваясь к себе, но нет, сердце не сдавало, и он окончательно расслабился, обмяк даже.

– Ладно, тёзка, не выдам.