Иван

Пятакин справедливо полагал: все, чем может гордиться мужчина на склоне лет, у него состоялось. И служба, и семья, и достаток.

И считал себя счастливым.

Много лет он был управляющим известного далеко за пределами губернии Преображенского стекольного завода, успеху которого в немалой степени способствовали и природные богатства региона: месторождения огнеупорной глины, извести и пригодного для стекловарения песка. Продукция завода была востребована, а горожане обеспечены работой и стабильным заработком. При заводе были четыре стеклоплавильные печи для обжига, два конных привода, и гордость Ивана – собственная аптека.

Отдав предприятию большую часть жизни, Пятакин, по сути, и был его хозяином, ибо юридический владелец, господин Рашутин, появлялся здесь наездами, от случая к случаю, доверял управляющему, как самому себе, и в дела не вмешивался. И не было еще случая, чтоб Иван хоть в чем-то его подвел.

Выросший в семье зажиточного середняка, прочно стоявшего на земле, он был начисто лишен врожденного раболепия пред сильными мира сего, и его взаимоотношения с Рашутиным, скорее, походили на дружбу двух компаньонов. Даже когда старшая дочь Ивана, эта дуреха Дарья, вопреки воле отца, вышла замуж за простолюдина Никитку Ляпина, предпочтя того одному из богатейших родственников Рашутина, то и это не омрачило их отношений. Иван же, так и не сумев простить дочери ее вольнодумства, надежды свои возлагал теперь на младшенькую, Дуняшу. Ну, а Дарью тем же годом отселил с глаз долой, купив ей в Андреевском добротный дом, где она и проживала отныне вместе с Никиткой и всем своим исключительно женским приплодом…

Алексей был главным финансистом и правой рукой Ивана, в тандеме с которым тот и держал на плаву это мощно развивающееся производство. Молодой мужчина нравился Пятакину светлыми своими мозгами и вполне респектабельной внешностью. Ходили, правда, слухи о его многочисленных победах на любовном фронте, но это только поднимало его в глазах Ивана, втайне мечтавшего обвенчать его с Дуняшей.

Отличная была бы пара!

…В тот день на заводе торжественно отмечали открытие новой линии производства, и люди пришли сюда целыми семьями. В ожидании праздника ребятня беззаботно резвилась на лужайке, гоняясь друг за дружкой да за пришлыми собаками, мужики безбожно смолили в сторонке, а женщины, обрядившись в лучшие свои одежды, лузгали семечки, живо обсуждая последние сельские сплетни.

Решив, что более удобного повода для знакомства и не сыскать, Иван пригласил на открытие и Александру с Дуняшей. Представляя дочку Алексею, не без радости отметил, как та, протягивая руку, будто споткнулась обо что, смутилась и потупила взор. И, дабы развеять ее смущение, Алексей приветливо улыбнулся:

– Ну и как вам наше детище?

– Впечатляет… – молвила она, стараясь не глядеть на него. – Папа много о нем рассказывал, а теперь вот и сама вижу…

Иван ненадолго оставил молодых, – пусть пообщаются. Сам же отошел к группе рабочих, ни на минуту, однако, не выпуская дочь из вида.

Чуть поодаль стояла Александра. При встрече, стараясь держаться непринужденно, она лишь кивнула Алексею, и тот ответил. То, что дочь рядом с ним, и они о чем-то оживленно беседуют, вызывало в ней чувство досады, и она едва сдерживалась, чтоб не подойти и не увести Дуню за руку. Ну нельзя же так злоупотреблять чьим-то вниманием! Да и что можно столько времени обсуждать! Прислушалась – нет, до нее долетали лишь обрывки фраз, смысла было не разобрать. И, не сводя с Алексея истомившихся глаз, она молила лишь о том, чтоб он взглянул и в ее сторону тоже.

Но его мучили сейчас совсем иные видения… Эти воловьи, с поволокой, глаза проникали ему в самое сердце, и когда девушка смотрела на него, просто и приветливо, они, подернутые влагой, наливались такой тяжелой густотой, что ему делалось жарко. Каштановые волосы были забраны в незамысловатый тугой узел, и он даже головой тряхнул, представив на миг, как рассыпаются по плечам эти податливые кольца, в которых так сладостно закопаться!.. А уж когда Дуняша отошла, одарив его кошачьей грацией, Алексей был окончательно повержен…

Случайно поймав настороженный взгляд Александры, он усмехнулся. Вряд ли она задумывалась, в какую обольстительную красавицу превратилась ее дочь, и, сама того не ведая, отвоевывала у матери куски ее былого пространства…

И там, на заводе, и дома он с удивлением ловил себя на том, что думает о Дуняше. До дыр затерев и свои слова, и ее ответы…

Итальянская рапсодия

…С той первой их встречи прошло несколько месяцев, и Алексей все больше подпадал под обаяние девушки.

Долгие зимние вечера он проводил теперь в доме Пятакиных и, сидя возле камина с бокалом игристого вина, рассеянно вслушивался в потрескивание сухих поленьев и наблюдал за Дуняшей. Как смущенно она улыбается, словно застигнутый врасплох ребенок; как музицирует, откинув со лба непослушные пряди; и даже это ее распевное, на французский манер, «Льешенька»… Ему нравилось в ней все, с ней не хотелось расставаться, и было это тем более странным, что всерьез о женитьбе своей он прежде не задумывался.

Взявшись за руки, они бродили по заснеженным аллеям огромного сада, вдыхая сладостный аромат зарождающегося чувства, и жизнь казалась им доброй и бесконечной.

…А в проеме окна, за прозрачной вуалью, мелькал силуэт той, кого Алексей неосторожно поманил когда-то призрачной надеждой на счастье…

…На мгновение Дуняша в нерешительности замерла возле рояля, все еще раздумывая, стóит ли его в это посвящать. И, отметая остатки сомнений, откинула крышку и коснулась клавиш.

Первая нота прозвучала жалобно и печально, однако звук был чистым, сочным, и комната наполнилась тихой щемящей грустью. Мелодия плакала и смеялась, то взлетая ввысь, то обрушиваясь всей своей мощью, завораживая и проникая в каждую клеточку. И растворившись в ней, Дуняша жила теперь там, оголяя душу до самого донышка, в нестерпимом желании поведать то, что неподвластно словам. А он, затаив дыхание, потрясенно внимал божественным звукам, давно уже перестав различать, явь это или дивный, сладостный сон…

Отзвучали последние аккорды, мелодия стихла, но Дуняша, закрыв глаза, все еще продолжала сидеть возле рояля, не в силах сбросить с себя морок охватившего ее волнения. Взглянув на Алексея, лишь прошептала:

– Я написала это давно, еще в ранней юности, под впечатлением от одной прочитанной книги. И было оно столь сильным, что едва не заболела…

Легкая тень скользнула по ее лицу. Будто вновь вернулась она в ту пору, когда, ненароком заглянув за запретную черту, столкнулась с правдой жизни, к которой была не готова. И с тех пор тщетно искала ответ на мучивший ее вопрос: а смогла бы и она вот так же, как героиня романа, продолжить жить после всего, что с ней приключилось? Или, влекомая роком, добровольно разорвала сковавшие ее путы…

«А я и не подозревал, сколь глубокий ты человек!» – с удивлением и совсем по-новому взглянул на нее Алексей. Вслух же спросил:

– И что же музыка?

– Музыка тогда мне очень помогла. И поскольку я не могла обсуждать прочитанное с кем-либо из домашних, то и спряталась в звуках, хотя прежде сочинительством не занималась. А названием оставила первое, что пришло на ум, – «Итальянская рапсодия». Да так и не стала ничего менять. Первое всегда оказывается и самым удачным…

– А как называлась та книга?

Дуняша рассеянно взглянула на него, все еще пребывая там, в плену захвативших ее воспоминаний:

– Названия я уж и не помню, лишь ощущения. Да и неважно это теперь, ибо, прочти я ее сегодня, вряд ли она произвела бы на меня столь же сильное впечатление. Не зря ведь говорят: каждой книге – свой возраст. Но тогда во мне будто что-то взорвалось, как если бы мир, такой простой и понятный, вдруг раскололся на множество мельчайших осколков, разметав по ходу все, что было дорого. И получалось, что каждый человек на ниточке висит, бездна под ним ежеминутно разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит себе жизнь…

И посмотрела на него долгим, испытующим взглядом. Будто в душу заглянула, разом обозначив и страхи свои, и сомнения. А по сути, возведя рамки, заходить за которые Алексею не следовало.

Никогда…

Помолвка

Когда он слышал это ласкающее слух «Льешенька», сердце его наполнялось такой трепетной нежностью, что он уже плохо понимал, как жил без нее все эти годы. – До задыхания, до спазма, до предательских колик под ложечкой!

Хотелось подхватить ее на руки, закружить, зацеловать… Но, всякий раз ловя на себе пробирающий до костей взгляд ее матери, не оставлявшей их ни на минуту, клял себя самыми последними словами, что однажды позволил себе поддаться ее чарам.

Взгляд тот испепелял, молил, требовал, в кокон свивая всю его волю и лишая легкости. Цепенело все внутри, будто кто-то безжалостно сжимал его внутренности ледяным железным обручем, пробуждая не свойственные человеку инстинкты. Как если бы, влекомый этой затянувшейся флиртаникой, отнимавшей у него остатки разума и воли, он, сам того не желая, мысленно изменял Дуняше с ее же собственной матерью, в обществе которой ощущал себя голым и уязвимым, отчаянно барахтался и не находил выхода.

Но знать об этом Дуняша не могла и по-своему истолковала его молчание, когда, провожая его однажды до парадного, шепнула, что у мамáн завтра день рождения, и он приглашен…

Нет, только не это! С тоской вдруг подумалось о том, что его ждет. Эти пресыщенные гости, которых наверняка придется развлекать ему; перекрестный огонь взглядов, от которых уже не скрыться; вся эта постыдная ситуация, в которую он сам же себя и загнал.

А что, если именно теперь, на дне рождения, все и разрубить, испросив у родителей руки их дочери? Все само собой и образуется… И внезапно мелькнувшая мысль о женитьбе уже не показалась ему ни дерзкой, ни преждевременной…

…Все именно так и произошло. И поочередно приглашая одну из дам на танец, лишь к Александре подойти он так и не решился.

А она ждала!.. И не сводя с него печальный свой взгляд, все боялась ненароком пропустить счастливейший тот миг, когда, влекомый воспоминаниями, он протянет ей руку…

Поняв это, он усмехнулся. Как чувственна, как откровенна в своих желаниях эта обольстительная женщина! Не надо быть физиономистом, чтобы безошибочно расшифровать их. В иной ситуации он не упустил бы случая и, не привыкший себя ограничивать, отдался б во власть испепеляющих чувств, сметая на пути все ограничители.

Но сегодня на кон было поставлено слишком многое.

И, вспомнив пророческие слова старой цыганки, нагадавшей ему и Дуню, и свадьбу, и даже единственного сына, Алексей медленно поднялся, разлил по бокалам шампанское и, обращаясь к родителям Дуняши, торжественно испросил у них разрешения на то, к чему чувствовал себя уже готовым…

…Раздавленная столь неслыханным вероломством, она побледнела, застыла и сквозь пелену не-пролившихся слез вдруг увидела счастливые глаза дочери, которой ее восхитительный избранник надевал на палец тоненькое обручальное колечко…

О таком ли подарке мечтала она в свой день рождения!

Свадьба

…Тройка украшенных лентами коней резво неслась ноздря в ноздрю, развевая по ветру шелковые гривы. И смешливый молоденький кучер, поддавшись настроению свадьбы, ловко управлял этими обезумевшими фуриями, не выпуская из рук вожжей, которыми их же время от времени и потчевал.

– И-и-и-и, родимые! – зычно кричал он, зорко следя за дорогой, по обеим сторонам которой, словно невесты, чинно выстроились запорошенные снегом молоденькие березки.

Все, о чем мечтал Алексей, становилось явью, закручивая его жизнь в тугую спираль бесконечного праздника. Рядом, по левую руку, прижавшись к его плечу, сидела та, за кого он только что взял ответственность пред Богом и людьми. И на душе его было чисто и умиротворенно.

От волнения, не отпускавшего Дуняшу в продолжение всего обряда венчания, по щекам ее разлился трогательный румянец. Да и вся-то она была молодой, легкой, свежей, в самом начале жизни, в начале своего разбега перед взлетом, без жизненного опыта, который не что иное, как накипь на сердце и на сосудах, – накипь от обид и предательств, которых она еще не знала. И Алексей любовался этой девственной чистотой, не переставая благодарить судьбу за столь щедрый подарок.

Возле дома их ждали новоявленные тесть с тещей. В руках у Александры был накрытый рушником каравай, который она молча протянула молодым. И едва Алексей взглянул в колдовские озера ее глаз, как вновь ощутил предательский ком в горле и пульсирующую жилку в висках.

«Да что же это такое!» – обреченно подумал он, сжимая локоть жены. Даже головой тряхнул, прогоняя наваждение. Как было б славно проскочить и через этот день, и через свадьбу, сбежав с Дуняшей куда-нибудь подальше от грешных мыслей своих.

Но хмельные глаза Александры, влекущие его в дебри греха и порока, смотрели на него отовсюду, и эта затянувшаяся игра отнимала у него последние силы. «Нет, с этим надо что-то делать, – в отчаянии думал он, хватаясь за счастливый лепет ничего не подозревавшей Дуняши, как за соломинку. – И чем скорее, тем лучше!»…

…Свадьба была разудалой, шумной, с гармошкой и задорными выплясами, без коих на Руси не обходится ни одна гулянка. То и дело раздавалось требовательное «горько!», и молодые чинно вставали, кланялись уважившим их гостям и на потребу им сливались в поцелуе. Неопытная в таких делах Дуняша краснела, пряча лицо то в ладонях, то за вуалью, то на груди у Алексея. А уж когда порядком захмелевшая женская часть застолья, желая немного похулиганить, выбежала в центр и, комично жестикулируя, принялась исполнять разухабистые полуцензурные частушки, сопровождая их дробной чечеткой, – тут уж и Алексей зарделся.

Всем было весело и бесшабашно.

И лишь один человек отстраненно наблюдал за происходящим, отгоняя от себя мрачные мысли и с трудом сдерживаясь, чтоб не закричать от невыносимой боли…

«Какое это блаженство, – принадлежать любимому! – с тоской думала Александра, заглушая боль свою вином. – Испытать бы хоть раз, что это такое, а там – хоть на эшафот!..» И бездумно опрокидывала рюмку за рюмкой, не видя никого вокруг.

А вскоре уже вся эта галдящая, раскрасневшаяся, заряженная градусами толпа стала казаться ей одной огромной разинутой пастью с оскаленными клыками, которая, причудливо извиваясь и шевеля губами, беззвучно хохотала, обнажая бездонное красное нутро и не обращая никакого внимания на ее страдания…

«Зачем они здесь?..» – отстраненно и как-то совсем уж бесцветно подумала она. И, сдирая с души ошметки разъедающей ее ревности, поднялась и нетвердой походкой направилась к выходу…

…Наряду с другими достоинствами дочери, Пятакины сберегли и ее девичью чистоту и непорочность. И, к удивлению Алексея, это впервые оказалось для него важным.

Сидя на краешке порушенной постели, он никак не мог отвести глаз от разметавшихся по подушке волос, от припухших губ Дуняши, и, вспомнив это доверчивое судорожное «Льешенька», впервые с благодарностью подумал о ее матери. И сердце наполнилось щемящей нежностью к этой доверившейся ему девочке, будто он долго-долго брел куда-то, не разбирая дороги, и пришел, наконец, к родному порогу, где его любят и ждут. И лишь от него теперь зависит, окажется ли дом тот счастливым, или рассыплется от малейшего ветерка…