Цикл «Фата-Моргана»

Мне искусство никогда не казалось предметом или стороною формы, но скорей таинственной и скрытой частью содержания. Той его частью, которая не сводится к темам, положениям, сюжетам, после чего мысль несколько затемняется, но остаётся несомненным, что в художественном произведении всего важней не слова, не формы, но и не изображённое им, а то, что всем этим сказано и не могло быть сказано иначе… какое-то утверждение о жизни, какая-то мысль, которая превышает значение всего остального и оказывается сутью, душой и основой изображённого».

Борис Пастернак

1.

 
Неминуемый вечер: на пледе,
На оборках июльских кулис.
Раздушистой черёмухой бредит
Растемневшийся в зной барбарис.
 
 
Будто жизнь, убывает помалу
Свет не тронутых ветром небес.
Ноги босые, в ночь, окунала
Вечность в Лету, в раздолье чудес!
 
 
Распылила зарю кавалькада
Облаков – мчатся медленно вдаль.
Неминуемо знаешь: Не надо —
Ничего! – и в минувшем, не жаль.
 

2.

 
Есть в солнце вечернем:
Покой и прохлада,
Ласкающий травы дрожит ветерок;
Смолкающий свет
В гуще мутного сада
Под пыльные звоны ушедших дорог.
 
 
Минуты, сподобившись часу, продлили —
Присутствие солнца на кромках ресниц.
Пал колкою тенью в распахнутость лилий
Раскидистой ели игольчатый шпиц.
 
 
Есть в думах вечерних:
Узоры Калькутты,
Бриз Корсики,
Волны Тверских куполов;
Желание в шаль золотую укутать
Озябшие звуки промолвленных слов.
 

3.

 
Немеет воздух.
В вечность канет —
Из облаков закатных холм.
Зари разорванные ткани
Залатаны златым стихом.
 
 
Превыше всяких слов, превыше
Остановивших дрожь ветвей —
Начало звёзд над острой крышей,
Высокий абрис тополей.
 
 
Сгустилось.
Смерклось.
Свыклось.
Сталось.
 
 
Ещё не тьма, но при дверях:
Души умолкшая усталость.
И пепел лет,
И песен прах.
 

4.

 
Побережье агав и магнолий,
С томным взглядом ажурная мисс.
Вечер зёрна кофейные молет,
Восходя ароматами вниз.
 
 
Алый шар погружается мягко
В чернобровую ликом волну.
Пахнет крабом рыбацкая лавка,
Подступает луна к валуну…
 
 
Приглушённая пляска фокстрота,
Пальцы топят в рапсодиях сплин.
Ждёт под сенью гротескного грота
Оголённая женственность спин.
 

5.

 
Благоухая нардом, киннамоном,
Царицей Савской в сумерки сходя
С небес, во сне неугомонном
Застыть сухою каплею дождя.
 
 
Обрадовать покой громадой гуда
Столетних елей; еле-еле внять
Пространной странной темноте, покуда
Нисходит звёзд окрепших благодать.
 
 
Всем миром слышать мерные тирады
С травинок свесившихся скрипачей.
Душа моя вечерняя, ты рада
Соитию речений и речей!
 

6.

 
Чаепитий невинные всхлёбы,
Венских стульев овалы легки;
Наставание сумерек, чтобы
Вдосталь стали слова далеки.
 
 
Купы звёзд в глубине чашек с чаем,
Рука об руку – вечер и ночь.
Взгляд взгрустнувший отнюдь не случаен,
И слеза раскатиться не прочь…
 
 
Но так медленно слышатся ставни,
Но поёт на душе соловей!
И пролёт облаков – вящий, давний —
Над узорами стихших ветвей.
 

7.

 
Всё обволакивал из воздуха возникший,
Нижайший звук – туманом миража.
С немой покорностью возгорбленного рикши
С колосьев ржи слетала солнца ржа…
 
 
Жар спал. Спал жаворонок. Видел сон котёнок.
Не скрипнув, погрузилось в густоту —
Крыльцо. Гудок состава шеей длинен, тонок,
Пронзительно озвучивал версту…
 
 
Нет, не «ясней и проще» всё, как у Толстого,
А померещившимся, день-деньской, —
Фата-Моргана вечеров! Вовсю готова
Взлелеять оглушительный покой!
 

Старик и море

1. Старик

 
Жизнь уткнулась в старость, как волна в песок:
Вспененного шелеста пропажа.
Лишь крылом парящим белый день высок,
Пресной стала суша, море даже.
 
 
Воспалённый влажным солнцем звук шагов,
Мачты раскачали взблеск заката.
Под ногами вечер. Всплеск… и был таков
День… И ночь бессонницей богата.
 
 
Сном залатанная явь. Глава на грудь.
Грохот тишины, душа солёна.
Хочешь, помни всё, а хочешь – позабудь…
Хватит на глубокий вдох силёнок!
 
 
Завтра снова в море волн и гладких дум:
Отмель золотистая и львята, —
Будто кадры киноплёнки, в сонме дюн —
Кромка сна, благословенна, свята
 
 
Данность моря – ослепительная гладь.
Львята стали львиной долей смысла.
Хочешь, берег онемевший трогай, гладь,
Высмотри, как тень звезды повисла!
 
 
Не жестока старость, простынь не жестка —
Мягкий шелест старой газетёнки.
Словно птахи голосочек ввысь, с шестка,
Ветер в хижине попутный, тонкий.
 

2. Мальчик

 
Как же он верит, как смотрит в него,
Любит его, старика своего!
Бледная бедность, вовсю нищета…
Звёзды на небе. Он их не считал.
 
 
Воздух залатанный. Возглас. Кровать.
Сердцу доверено громко кровить.
– Не уходи, просыпайся, старик! —
В самой груди разгорается крик.
 
 
Чем бы помочь, сгусток кофе, дымок,
Нет, он не будет один, одинок!
Только прогнать бы из горла комок,
Снасти с рассветом – руками помог.
 
 
Юность старела. Взрослея, заря —
Вторгнулась в слёзы сквозь пальцы, не зря
Приняты муки – победа за ним!
Мальчиком плачущим, солнцем храним
 
 
Спящий старик, укротитель морей.
Борозды страшных ладоней согрей,
Солнце солёное! Снящимся львам
Снится, возможно, подножный Ливан…
 
 
Как же он смотрит сквозь ночь на него,
Впавшего в сон старика своего!
Завтра настанет и в море, вдвоём.
Медленно тщит тишину окоём.
 

3. Море

 
Береговая линия огней.
И кобальт глубины, и перламутр,
И жемчуг раковин распахнутых видней,
И ветер одухотворённо мудр…
 
 
Взлетают рыбы над волной, сюда
В горнило страсти правь, старик, тяни
Ослепший взгляд! Как будто бы слюда,
Даль расслоилась в солнечной тени.
 
 
Уже который день… внахлёст… внатяг…
Величественно ярок небосклон.
И паруса вздымающийся стяг,
И море, взявшее судьбу в полон.
 
 
Костями рук сдержавши бечеву…
Пучина вдоль бортов. Оскал акул.
И сукровица моря наяву,
И радостных отчаяний разгул!
 
 
Береговая линия огней.
И море неба под рукой, прилечь…
И в свете фонаря слегка видней
Губами шевелящаяся речь.
 

Три сестры

«Чеховские милые, скромно-лирические люди кончили своё существование».

Немирович-Данченко

«Пройдёт время, мы уйдём навеки, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…»

А.П. Чехов «Три сестры»

Действо Первое

 
А сердце кровью залито! Взгляд сквозь весну слепой —
В родную грусть за тридевять земель ушедший, эх, в Москву бы!
Боюсь вспугнуть, – как будто лань пришла на водопой, —
Минута счастья… Если есть какое счастье у Гекубы.
 
 
Бежать! Оставить всё, стремглав, по лепесткам в ночи,
По звёздным у́глям – раскалённый холод жжёт, и пусть, за ставней
Приотворённой в память – свет. Ты только не молчи,
Живущий вместо нас в стране исчезнувшей, давнишней, давней,
 
 
Даст Бог, всё сбудется, всё будет хорошо, веди
Рукой нечаянной по бело-розовой волне пахучей!
Необозрима даль. Что ждёт нас? Лучшее? Конечно. Впереди:
Омытый сад; такой улыбчивый, как рот младенца, случай.
 
 
Вставать чуть свет, трудиться до зари, влюбиться в путь
И не желать иного – В омут неба, поминай как звали!
И будто в дом родной, в распахнутый подснежник заглянуть.
Стоишь, букет к груди, жнёшь дождь, на Александровском вокзале…
 
 
…На сцене речи не смолкают – царствует гортань.
Кидают в зал сухие искры, ждут пожара лицедеи.
…Эй, вечер, хватит, развалился тенью, перестань!
Весомый занавес настал, глазами зрителей владея.
 

Действо Второе

 
Да… вечера —
До вечера осталась малость. Вот ведь, давеча…
А глянь, тому назад уж минул год иль полтора, и боле.
 
 
Все мы качаемся огнём, вот здесь лампадка – эта, та́ – свеча —
Рутина пышная и затхлая – «салоп соболий»…
Пауза
О, как же русской мысли строй возвышен,
А путь – куда-то под откос, в тартарары и по наклонной.
И слёзы в дождь в саду, и капли вишен
Застыли в воздухе, и багровеют вдосталь… Ив поклоны
 
 
Над серебристой глубиной тягучей.
Мечты состарились и взгляды в море неба к чайкам редки.
И скомкан смысл забытых писем, случай,
Приди, счастливый случай! Горечь будней, хуже горькой редьки!
 
 
…Парит гостиная. Земля под нею:
Мелькают дни и дни мельчают. Огни бенгальские речей —
Разбрызганы во тьме… Смотрю, бледнею,
Взгляд беглый, одинокий. Бой сердца: глуше снега, горячей.
 
 
Любовь замёрзла, вся в снегу, в дремучем
Полуночном лесу, избита в кровь – вот мизансцена, Боже…
Ну что ж, mon cher, ты бледен так, замучен!
Как будто там же, те же мы… Удары сердца стали строже.
 
 
Однако, держимся, с улыбкой канем
В немые марши лестниц, в тупую простоту прямых углов!
Нависла, как ручища с грязным камнем,
Судьба над нами…
(Тут вдруг чихает зритель, что же, будь здоров!)
 

Действо Третье

 
Как полыхает ночь!
Горят: дома, сады, надежды, чувства, страсти.
Сгорает трогательность, гарь разносят пепелища!
Венком из одуванчиков страну мою сгоревшую украсьте…
Всё догорело. И нас не слышит время, и не ищет.
 
 
Летит гостиная
Сквозь грохот костылей, сквозь перегар, сквозь ладан.
Разбиты стёкла. Ветер в комнате. И блики вьются.
Во имя будущего, может быть, полёт безмолвный этот задан?
Вновь отхлебнули горя, будто губы чай из блюдца.
 
 
Ютиться в роскоши бездонных анфилад сознания людского…
А внешний мир до боли в сердце станет безразличен!
Лишь погромыхивают в чёрных снах чугунных чувств оковы,
Лишь мчатся всадники и оглашают память кличем…
 

Пауза

 
Какой громадный час!
А жизнь так скоротечна, так мала, так кратка.
За ширмой, в уголке прилечь: в траву, в постель, в могилу!
Вращает карусель, с натугой скачет деревянная лошадка…
И что-то отвечать, впопад, кому-то, через силу.
 
 
Уехать бы…
В родную даль, в Москву любви, в иную жизнь, без грима —
Нахрапистых овальных добряков, наседок бойких!
Ночь, гарью обдавая дом, осталась в сердце, всем гостям дарима.
Кого-то с пьедестала скинут, а кого-то – с койки…
 

Действо Четвёртое

 
Ещё бушует тишина, висит покой в бездейственном саду.
Вольготно длится мизансцена с облаками.
В разгаре вечности я в дом с колоннами по воздуху взойду,
Раздвинув занавес обеими руками.
 
 
Часы в гостиной возвестили эпилог: последний взмах вослед…
Бокалы вспенились, их залпом осушили.
Уходят: молодость, седого неба журавли… Накинув плед,
В живых оставшийся глотнёт октябрьской гнили…
 
 
Ещё не кажется фатальным яркий день и час, всё впереди:
И злая вьюга, и расстрел, и лёд Кронштадта.
Холодной жабой липнет к сердцу, к раздышавшейся в рассвет груди —
Тоска. И речь друзей молчанием богата…
 
 
Невыносимо беззащитны: глаза, шаги, частички речи,
Заиндевевшие в веках улыбки… Где вы