© Вадим Голубев, 2020

ISBN 978-5-4485-1008-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

23 марта 1954 года Павла Павловича Жихарева вызвали на Лубянку. Он уже давно не был в этих коридорах. Вроде бы, все оставалось по-прежнему, как полтора десятка лет назад. В то же время чувствовалось, что-то новое – не в лицах охраны и не в портретах на стенах. Новой была сама атмосфера, царившая в огромном здании. Перемены ждали и самого Павла Павловича. Ему объявили об увольнении из органов государственной безопасности без выходного пособия и права ношения генеральской формы.

– На каком основании? – спросил Жихарев генерала В., зачитавшего ему постановление Президиума Верховного Совета СССР.

– Пока без веских оснований! – последовал ответ. – Но это – только пока!

Жесткое решение не стало для Жихарева «громом среди ясного неба». Мало того, Павел Павлович был готов, что в одну из ночей за ним приедут ребятушки в штатском, как он сам когда-то приезжал среди ночи, и надев наручники, отвезут на ту же Лубянку. Он немало натворил почти за сорок лет службы в системе и знал, что мало кому из таких как он, система дает тихо умереть в своей постели. Правда, Жихарева удивило, что о нем слишком рано вспомнили. Ведь у этих, «новых» было полно работы. Хотя бы реабилитировать тех, кого незаконно осудили в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы. Да и с теми, кто следствие вел – бил, да иголки под ногти загонял, разобраться надлежало. Да и тех, кто выносил заведомо несправедливые приговоры, кто приводил их в исполнение, кто гноил невинно осужденных в тюрьмах и лагерях, сетью покрывших огромную страну, не мешало бы вспомнить. Себя же Павел Павлович сильно виноватым не считал. Ему приказывали – он выполнял приказы. Если и допускал какие-то отклонения от закона, так время такое было. Это и решил написать Жихаерв в своих записках. А вспомнить он мог многое.

Помнил он время, когда еще был не Павлом Павловичем, а просто Пашкой. Помнил хмурый январский день 1918 года, когда в их прокуренную комнатуху ввалились сосед Поликаха и его родственник, солдат Афиноген.

– Павлуха! – крикнул сосед Жихареву-старшему. – Винные погреба громят! Айда с нами! Мешки, кошёлки берите!

Схватив мешки, которые были в доме, Жихаревы бросились за ними. Поток людей втекал на территорию винных складов, вливался в подвалы с запасами спиртного. Навстречу компании уже шли первые счастливчики, везшие на салазках, тащившие в мешках, корзинах, а то и просто охапками бутылки с шустовским коньяком, смирновской водкой, голицынским шампанским. Тут же, у ворот лежало полтора десятка мужчин и женщин, успевших напиться так, что ноги не держали. Мутным взглядом посмотрел на компанию стоявший на четвереньках только что кончивший блевать старик в чиновничьей шинели и рухнул лицом в собственную блевотину. Рядом, раскинув руки, лежал другой чиновник – из администрации погребов – с проломленной головой и кровавым месивом вместо лица. Жихаревы пробивались сквозь толпу. Их провожали крики, ругань и толчки в спину. Отец попытался отругиваться, но Афиноген остановил его: «Не трать время!» Наконец, компания добралась до склада со смирновской водкой. Набили бутылками мешки и карманы, а мать забила бутылки за пазуху.

– Ну, маманя, ты как купчиха стала! Троим не обнять! – осклабился Жихарев-старший.

– Будет зубы скалить! – прикрикнула на него мать. – Это отнесем и быстрей назад! Народу – вон сколько!

Сгибаясь под тяжестью семейка дотащила поклажу домой. Когда шли во второй раз, наткнулись на пришедшую посмотреть на погром няньку с коляской.

– Нут-ко, дочка, забирай дитё из коляски! Она нам пригодится! В нее десять четвертей войдет! – потянул коляску Поликаха.

– Что вы, дяденька! Коляска – хозяйская! – впилась нянька в ручки.

– Цыц! – щелкнул затвором винтовки Афиноген. – Живо забирай своего ублюдка! Не то вмиг обоих в расход пущу!

Спешил народ, приехавший на трамваях. Упившиеся теперь валялись и на дальних подступах к складам. То и дело приходилось перепрыгивать через чьи-то ноги и головы. В самих погребах уже установилась очередь.

– Куда прешь?! – потряс у Афиногена под носом наганом человек в драном полушубке. – Один ты – умный?! Становись в очередь!

Ропот пронесся по толпе. В бока Афиногена уперлось несколько стволов.

– Ладно, встанем! Всем хватит, да и очередь быстро идет! – сказал Поликаха.

Когда компания уже нагруженная выходила из погребов, потеряли Афиногена. Потерю не заметили, поскольку спешили, чтобы вернуться еще раз. Обнаружили, что служивого нет, лишь отойдя метров на сто от складов. Компания обернулась и увидела подъезжавшие к воротам грузовики с матросами. Часть из них, соскочив с машин, направилась в погреба. Остальные, взяв винтовки наизготовку, встали впереди автомобилей. Из кузовов грузовиков на толпу направили пулеметы.

– Граждане! – обратился к толпе тщедушный человечек в пенсне и кожанке. – Содержание винных погребов Романовых является достоянием народа! Попытки разграбить их будут приравниваться к мародерству, за которое расстреливают на месте! Расходитесь по домам, граждане!

– Достояние народа – так народу и отдай! – забурлила толпа. – Братцы, да они же сами все выпьют! На хрена такая власть?!

– Приготовиться! – скомандовал человечек в пенсне.

Щелкнули затворы, штыки уперлись в грудь тем, кто стоял в первом ряду. В это время раздались выстрелы на складах. Взорвалась граната, затем другая. Тоненький ручеек, раздаваясь вширь, потек из ворот.

– Братцы! Да они же вино бьют! – раздался истошный с надрывом вопль.

С гулом и матом толпа подалась вперед. В это время у Афиногена, забывшего о взведенном затворе, от чьего-то толчка выстрелила винтовка.

– Провокация! – неестественно тонким голосом заверещал человечек в пенсне и трижды выстрелил в Афиногена из маузера.

Дал очередь поверх голов один из пулеметов. По-волчьи завыла толпа. Человечки-капельки, человечьи ручейки, ручьи, потоки устремились на прилегавшие к складам улицы.

– Бежим! – крикнул Поликаха. – Догонят – сметут – затопчут!

Компания первой добежала до своего двора. Пашка выглянул из подворотни. По мостовой и тротуарам мчалась черная толпа. Тысячи ног стучали по брусчатке. Безногий инвалид Гаврила, случайно оказавшийся между двумя подворотнями, несся впереди толпы на тележке. Под струями катился с его лица с закатившимися гноившимися белками. Когда до спасительной подворотни оставалось всего лишь двадцать метров, толпа настигла инвалида. Парень без шапки перемахнул через Гаврилу, оттолкнувшись ногой о его плечо. Кто-то навалился на калеку, и толпа захлестнула его. Только колесико от тележки безногого покатилось по тротуару. Когда схлынул людской поток на тротуаре остался лежать бесформенный обрубок. Рядом с ним лежал старик в черном пальто с красной от крови бородой. Недолго смотрели зеваки на трупы. Другой поток – смесь коньяка, вин, водки, пенясь заполнял мостовую и тротуары.

Жихаревы с Поликахой уже выгрузили добычу и вышли на улицу. Жители квартала отвернулись от покойников и с любопытством втягивали носами воздух, рассматривали буро-красную реку, заполнившую улицу. «Шпирт! Ей Богу, чистый шпирт!» – сказал Жихаерв-старший, потянув носом. Отец зачерпнул горсть жидкости, выпил. Затем снял картуз, зачерпнул им. Осушив картуз, отец закричал: «Вино течет, православные! Шампань с клеретом!» Рядом уже на четвереньках стоял Поликаха и лакал пойло, словно собака.

– Одобряю я новую власть, потому что вино рекой льется! – провозгласил Жихарев-старший, ложась рядом с Поликахой. – А вот, что в трудящихся стреляют – не одобряю. Ну, помянем раба божьего Афиногена!

Народ, между тем, разбегался за ведрами и прочими емкостями.

– Пашка, б…! – больно толкнула мать в спину Жихарева-младшего. – Живо домой! Освобождай посуду, какая есть!

Ведрами, ушатами, бидонами люди черпали вино, бегом несли его в квартиры, чтобы снова возвратиться к потоку. Влас Шилов, живший в доме напротив Жихаревых, поскользнулся и упал в поток. Сел в нем, но подняться уже не смог, поскольку был отравлен винными парами. Несколько раз он открыл рот, чтобы глотнуть чистого воздуха, и повалился навзничь. Поток захлестнул Власа, но всем было не до него. Даже его жена Пелагея подхватив оброненное мужем ведро, продолжала таскать вино.

Наконец, все емкости в доме были заполнены.

– Сходи, посмотри. Как там отец с Поликахой! – велела Пашке мать.

На улице он увидел отца, которого рвало прямо в поток. Лежавший рядом Поликаха не подавал признаков жизни. Голова его была полностью погружена в вино. Вытащив соседа из потока, Пашка понял, что тот мертв. Прислонив к стене блюющего отца, Пашка побежал в комнату, где жила семья Поликахи.

– Тетя Зина! Беги на улицу! Дядя Поликаха умер! – крикнул Пашка соседке.

– Умер? Привязали к жопе нумер! – гоготнула пьяная жена Поликахи.

Пьяны были и дети, и дедушка Дормидонт – поликахин отец. Вернувшись на улицу, Пашка увидел, что отец снова пьет из потока.

– Отец! Пойдем домой! Здесь смерть! – потащил Пашка отца с улицы.

Во дворе того снова вырвало. «Ой, бля! Ой, бля!» – хрипел отец, когда Пашка затаскивал его на второй этаж. Уложив папашу на постель, Пашка увидел спавшую на полу мать. Она тоже была пьяна. «Ой, бля!» – раздался голос Жихарева-старшего. Пена и желчь потекли из его рта. Глаза закатились, по телу пробежала судорога. Пашка побежал в лазарет лейб-гвардии Уланского полка, где служил фельдшером их кум Сидор Кузьмич. Тот был зол, поскольку не смог напиться, так как казармы оцепили красногвардейцы. Для Сидора Кузьмича шедшего к больному они сделали исключение. Добравшись до комнаты Жихаревых, Сидор Кузьмич первым делом осушил большую кружку вина. Затем склонился на Жихаревым-старшим.

– Помер, парень, твой папаша – полетел на небеса! – сказал он, осмотрев отца, и осушил наполненную вином большую банку из-под чая.

Во дворе с Сидором Кузьмичом приключилась неприятность. Из окон третьего этажа блевал каменщик Петров. Все содержимое желудка он вывернул на фуражку и шинель кума. Но после того, как фельдшер приложился к ушату с вином, ему уже было безразлично.

– Я не буду пить вино, лучше буду есть говно. Голова болеть не будет, а блевать-то все равно! – затянул кум частушку и побрел со двора.

К вечеру пришла в себя мать. Вдвоем с Пашкой она перенесла супруга на стол. Затем направилась к бабкам-трупомойкам, а сына отправила к столяру Василию Зайцеву и могильщикам. Зайцев был, разумеется, пьян и долго не мог понять, что от него хотят. Затем, вроде, пришел в себя, долго расспрашивал Пашку, которого знал как облупленного, кто он такой. После чего со словами: «Обосрался я, парень!» упал и уснул. С могильщиками Пашка договорился за ведро водки.

– Все будет хорошо. А поставишь еще четвертинку, так и тебя по первому разряду похороним! – пообещали они.

Придя домой, Пашка увидел мать, обмывавшую отца.