Ни слова, о друг мой, ни вздоха,
Мы будем с тобой молчаливы.
 

Это началось в пятницу, 25 января 1908 г.

Когда Павел Николаевич Милюков, только что приехавший из Нью-Йорка, в новом клетчатом костюме вошел на думскую трибуну и по забывчивости сказал:

– Ladies and gentlemen!

Тогда произошло нечто странное…

Молча, тихо, сосредоточенно, как тени, как призраки – начали выходить из зала депутаты. Сначала крайние правые, потом не крайние правые, потом просто правые, потом правые октябристы, потом просто октябристы.

Шел, грузно переваливаясь, Бобринский из Тулы, шел, с трудом сдерживая инсинуации, Крупенский, шел, гордо подняв голову, неподкупный Шмид, шел и Гучков, делая вид, что идет вовсе не по тому делу. Пошел было и Маклаков^[1], по привычке идти за Гучковым, но вовремя опомнился и вернулся.

Ушли.

А в зал вошел думский пристав (впоследствии оказалось, что это был переодетый Пуришкевич) и заявил, что нет кворума.

Конец ознакомительного фрагмента.