– Кирилл! Он здесь, он в Москве! Он в госпитале! Мне прислали письмо… вот!
Лёля почти вбежала в квартиру и, разуваясь, закричала из прихожей, вбежала ко мне в кабинет. Она держит растормошённый конверт в руке, сразу видно, как она нервно вскрывала его… Такой радостной я не видел её ещё ни разу, вообще никогда:
– Это товарищ его написал, Маслов. Люся сегодня утром получила на наш адрес. Я же прописана в общежитии… вот туда и… Слушай: «Лёля, простите, что так обращаюсь, так называет вас ваш муж, Алексей Легостаев. Он жив, ранен и отправлен в Москву. Он герой у вас, он спас нас всех. Вы передайте ему, пожалуйста, что мы все живы. И Масёл, это я, и Волков, и Варвара, и даже Коленка, и Галушка. Не удивляйтесь, он поймёт. Он замечательный доктор и человек редкий. И талант от Бога. Он пел нам свои песни. И ещё, Лёля, он очень вас любит. Не отпускайте его больше на войну. Николай Маслов.»
– Ты слышишь, Кирюша, милый?! Мой милый Кирюша, Лёня здесь, в Москве! Надо только найти в каком госпитале! – она обнимает меня, сидящего за столом.
– Да в «Бурденке» должно быть, где ещё… – сказал я, вставая ей навстречу, взял письмо из её рук.
Пробежав глазами, понимаю её радость и ещё понимаю то, о чём ещё не успела подумать она: если он тут в Москве, значит, ранен серьёзно…
Сейчас важно, что он жив. Кирюшей назвала меня, никогда так не называла…
– Так поехали!
– Погоди, надо позвонить вначале, а если он не там…
– Позвони, Кирюшенька!
Но я притягиваю её ладонью за шею к себе, я целую её в губы, я не делал этого с того несчастного дня, двенадцатого июня. Я не позволял себе этого, чувствуя, что ей нежеланен не то, что я, но сама жизнь.
А теперь, когда жизнь со всеми красками вернулась и в глаза её и в её лицо, я не могу не воспользоваться этим мгновением… просто почувствовать, что мы живы. Все мы живы. Мы тут замерли в анабиозе, пока ждали вестей от Алёши…
– Что ты… – она отодвинулась немного удивлённо… – Кирюша…
– Прости меня… – я отвернулся, опираясь о столешницу сжатыми кулаками.
– Ты прости меня, за всё… – Лёля обняла меня со спины. Мягко и нежно, так что у меня сразу стало тепло на сердце. Всё же она любит меня…
Алёша оказался в Бурденко в реанимации. Лёля хочет немедля поехать, и мне не убедить её, что нас скорее всего не пустят к нему.
Госпиталь Бурденко совсем рядом, ехать четверть часа.
– Ты скажи, кто ты, Кирилл, тогда нас пустят, – настаивает Лёля, мы проходим внутрь, я вижу нас в громадном старинном зеркале в вестибюле, я – кажущийся даже себе огромным, и Лёля – тоненькая, юная, с этими струящимися волосами… Как она владеет мной, я абсолютно в её власти…
Я оставил её здесь, а сам прошёл к начальнику госпиталя, я хочу узнать вначале, можно ли Лёле вообще его видеть… Я стараюсь не думать о том, что может быть с Алёшей, с моим мальчиком…
Я извелась, ожидая Кирилла. Здесь мы были на Нейрохирургии… Какой ужас быть здесь с другой стороны. Не врачом, не владетелем судеб, а пациентом, близким человеком того, кто лечится…
Я не могла не вспомнить и ту больную девочку, что оперировали тогда нейрохирурги, и её отца, бессильно и обречённо смотревшего на нас…
Нет, Лёня не умрёт… Нет-нет! Его вернули мне не для того, чтобы отнять снова!..
Появился Кирилл, он в халате и для меня несёт халат. Я обрадовалась: нас пускают! Впрочем, кто и в чём мог когда-нибудь отказать Кириллу?
Начальник госпиталя оглядел меня без стеснения и с интересом. Наглый взгляд не тронул меня, думайте что хотите, только пустите к Лёне…
Мы проходим по коридорам. Халат, что мне дали, здоровенный, пахнет хлоркой от отбеливателя, я застегнула его, подвернула рукава, пока шла вслед за мужчинами. Мы дошли, наконец, до двери с окошком, это реанимация. Просторное помещение, на… чёрт его знает, на сколько коек, тут ещё ответвления какие-то в этом старинном здании…
…Но как тут узнать моего сына… я оглянулся почти беспомощно на начальника. Он тоже искал глазами сестёр, чтобы спросить, который Легостаев. И тут я увидел, что Лёля уже нашла Алёшу… Среди этих, почти без лиц, забинтованных, закрытых масками ИВЛ парней… безошибочно могла узнать только она. Женское сердце видит лучше глаз. Любящее женское сердце…
Лёня… Голова, левая половина лица забинтованы, трубка подходит к губам, прилеплена пластырем… Боже… вся левая половина тела… обожжена, должно быть?.. Рука в гипсе, нога привязана к грузу…
– Сочетанная травма, – начальник читает историю болезни. Контузия. Субарахноидальное кровоизлияние, ожоги первой-второй степени лица и грудной клетки, переломы четвёртого, пятого, шестого рёбер слева, ушиб грудной клетки. Переломы плечевой и лучевой и локтевой костей слева. Перелом большой и малой берцовых костей слева… – начальник посмотрел на сестру: – На ИВЛ? Сам не дышит?
– Пневмония началась вчера, перестал дышать… – тихо ответил начальник, как приговор…
Я помертвела… Лёня…
Алёшка обречён… Травмы – ерунда, но пневмония… да ещё госпитальная – это почти без шансов, её же ни один антибиотик не возьмёт, возбудитель, выросший в стенах больниц, неубиваем, стоек ко всему, даже к жёсткому рентгеновскому излучению… Мой мальчик…
– Геройский сын у вас, Кирилл Иваныч. Сказали, один с отрядом из пяти человек держал здание госпиталя почти три недели. Пока наша же авиация не шмальнула по городу… Хорошо, что товарищи его вытащили, что наши подошли всё же вовремя…
…Я слышу, что он говорит… И будто его, Лёниными глазами вижу всё, что произошло.
И оглушительный грохот и огромные падающие сверху камни, слипшиеся цементом кирпичи, пламя обжигает кожу, ломаются мои кости, гудит, будто колокол моя голова…
А потом полёт и лёгкость, темнота…
…Это не всё, что я видел, Лёля… Я ещё видел тебя… я видел тебя и только поэтому лёгкость вполне не овладела мною… Ты со мной. Ты была со мной каждый день, каждую ночь там. И сейчас ты со мной… Я тебя вижу, я тебя чувствую… Лёля, я чувствую твоё сердце рядом, только не уходи, не забирай сердца…
Лёля не выходит из госпиталя ни на минуту уже пятый день. Ей позволили быть рядом с Алёшей. И мне начинает казаться, что она держит, буквально держит его здесь, на земле. Возле себя. Она засыпает, падая головой, рядом с ним на койку.
Она выходит только, чтобы поесть за три минуты раз в день, ну ещё, может быть, в душ, потому что даже через неделю своего пребывания здесь, она не перестаёт пахнуть своим волшебным свежим ароматом прекрасного тела…
Я приходил дважды в день, ненадолго. Говорил с врачами, они удивлялись… они не видели ещё примеров такой стойкости. И его и её… Как он жив до сих пор? Он пролихорадил почти неделю и температура начала возвращаться к нормальной.
Она ходит за ним как за младенцем, выполняет всю работу реанимационных сестёр, не вмешиваясь ни в назначения, ни в применение лекарств, выполняет только работу сиделки… а ещё, это сёстры говорили мне, говорит с ним, всё время, шёпотом, обнимая его голову, наклонясь к подушке, держа здоровую руку…
–…Тихо-тихо, мы не слышим, но всё время что-то говорит. Не отпускает, – вполголоса говорят мне сёстры.
– Она не отпустит, – говорю, я знаю.
– Моему бы сыну такую жену, – говорит одна из сестёр, ещё, по-моему, слишком молодая, чтобы думать о невестах для сына.
На восьмой день сняли ИВЛ. Алёша стал дышать сам. И появилась серьёзная надежда на то, что он останется всё же с нами, останется в живых… Я как робот действую все эти недели, я не могу позволить себе чувствовать, иначе я сойду с ума от горя и чувства вины…
Пока я бегал в Бурденко каждый день, и Лёля не выходила отсюда, в Хасавюрте подписали мир, оканчивая войну. Войну окончили официально, война окончена, а мой мальчик ещё не очнулся…
Не очнулся. Но… я услышала, как он шепчет… Что, Лёня?.. я наклонилась ближе. Как можно ближе к нему… Боже мой…Боже мой, он шепчет моё имя… Лёня, милый мой…
Он не просто шепчет, он зовёт… и на другой день. Он открывает глаза ненадолго, но пока не говорит… повязку с лица уже сняли, как и с головы, опалённые волосы, ресницы, брови, но ожоги почти зажили. На груди хуже, здесь были пузыри, они засохли в корки, я их обрабатываю каждый день, стараясь не причинять боль, хотя он и без сознания. Но вот он открыл глаза…
Он открыл глаза. Они улыбаются… «Лёля… как хорошо…» он улыбается, снова закрывая глаза…
Когда пришёл Кирилл в этот день, я сказала ему, что Лёня открывал глаза… Кирилл обнял меня с радостью.
То, где был Лёня, где он теперь мы с ним до сих пор держим в секрете от всех наших Н-ских, мы решили подождать, пока ему не станет по-настоящему лучше…
– Приедут наши, что про нас говорить будем? – спросил Кирилл.
Она ничего не ответила.
– Или ты надеешься, что Алёшка простит всё? – он посмотрел на меня так, будто хочет проникнуть в мои мысли.
Но что тут проникать, ясно, что я мечтаю о том, что Лёня простит меня и всё забудет…
Она не говорит ничего… да, мы с ней преступники, и Алёша – наша жертва. Сознаться в преступлении всем… Я готов потерять всё, если она будет со мной. Но не Лёля…
Теперь Лёня приходит в себя уже по-настоящему, надолго. Но смотрит уже строго и молчит. То ли не узнаёт меня, то ли у него нет для меня слов…
Я две недели здесь. Я знаю уже всех сестёр реанимации, завтра Лёню переведут отсюда в обычную палату. Ему предстоит учиться ходить, но это будет ещё не скоро, пока ещё снимут вытяжение, наложат гипс, потом начнёт… Даже сидеть он ещё не способен… даже глотать может только пятый день…
– Ты давно здесь? – наконец спросил Лёня, глядя на меня.
Я даже вздрогнула от неожиданности.
– Д-две недели, – запнувшись, отвечаю я.
– Почему?
– Почему? Что, «почему», Лёня?
– Почему ты здесь? Жалеть пришла?
– Жалеть? – я не сразу поняла.
Я и не думала его ещё жалеть, я так хочу его вернуть, что ни о какой жалости я не помышляла. Я хотела его вернуть на землю, теперь я хочу вернуть его в мою жизнь, потому что без него для меня ничего нет.
– Страшный я?
Я смотрю на него, он задавал мне этот вопрос когда-то, когда синяки уродовали его милое лицо. Теперь он страшно худой, левая половина лица ещё сизо-красного цвета и шелушится корочками. Кирилл принёс мне мазь для восстановления кожи, я исправно мазала Лёню ею. Ресницы и бровь тоже скоро вырастут, как растут уже волосы на левом виске…
– Да нет, не очень-то, – говорю я, вспоминая, какой он был, когда я увидела его здесь, с этой трубкой, вот когда был страшный… но я не говорю ему об этом.
– Ты и… судно мне выносишь…
– Судно у тебя третий день, милый, до этого катетер был…
– Господи… – он закатил глаза, дёрнув губой, и провёл здоровой ладонью по лицу, не глядя на меня.
– Ты что?
– Верх унижения – быть беспомощным, распятым при бывшей жене, – он отвернулся.
Меня огорчили эти слова, но не обращаю внимания, сейчас не время и не место, конечно, говорить о нас… Но мне страшно от его убеждённой суровости. Но даже этот испуг не может победить счастья, что мы справились со смертью, что мы вынырнули из бездны, что он жив и будет теперь жить, и что война закончена и ему некуда будет сбежать…
– Там… Очень страшно было? – спросила я.
– Там? – переспросил он, холодно взглянув на меня. – Здесь страшнее…
И к этим словам я не стала цепляться.
Вечером пришёл Кирилл. Глаза огромные, взволнованные. Лёня даже приподнялся, увидев его. Кирилл, исхудавший за последнее время, обрадованно улыбнулся, просиял даже и протянул руку сыну:
– Ну, здравствуй, герой!
Лёня не сразу, но всё же пожал его руку.
– Да ты сегодня вообще огурец, а, как считаешь, Лёля?
– Уже переводят в палату, – сказала я с гордой радостью.
– Когда?
– Хотели завтра утром, но, похоже, переведут сейчас, места в реанимации нужны, а Лёня выздоравливающий.
Волосы на левом виске и брови у Лёни, ресницы, всё, что было опалено, теперь растёт совсем белого цвета. Я не сразу заметила в его светлых волосах, но с каждым днём это заметнее.
В палате, куда перевели Лёню, ещё пять человек, разного возраста, только один моложе Лёни, ему восемнадцать, остальные старше от тридцати до сорока лет.
Теперь я не могла ночевать здесь. Теперь я должна буду вернуться домой,
но я приходила утром, я проводила здесь по много часов, я помогала и остальным и скоро они все дружно обожали меня, кроме, увы, моего мужа, который по-прежнему смотрел холодно и строго. Но я готова терпеть, я готова ждать, я готова всю жизнь ждать, только бы рядом с тобой.
Осень и учёба давно началась, но я пропускаю. Я предупредила преподавателя Терапии, что я пропущу несколько занятий, вначале это было встречено с высокомерным возмущением, но когда я сказала, что ухаживаю за раненым мужем, отношение изменилось кардинально. Я поняла, что могу прогулять хоть весь цикл.
Работа закончилась тоже, мне пришлось уволиться, так что теперь мои доходы это опять только стипендия в 84 тысячи. Как я понимаю, эта цифра составлена из суммы стоимостей «единого» проездного и общежития за месяц: соответственно 30 и 54 тысячи. Конечно, у меня есть деньги, бабушка Вера, бабушка Таня, дядя Валера присылают мне, но Кирилл настаивает на том, чтобы я не тратила их. Но я и не тратила, я тут скоро месяц, какие траты…
– Почему мама не приходит? – спросил как-то Лёня.
Я почувствовала, как краснею:
– Я до сих пор не сказала, что… что ты был…
– Спасибо, – сказал Лёня, впервые голос звучит чуть мягче, чем всегда. Но потом вдруг, будто спохватившись, спросил: – Но… ты не сказала, чтобы они не волновались за меня или потому что придётся тогда всё сказать?
– Не хочется быть преданной анафеме…
– Придётся рано или поздно. Вы живёте вместе.
– Нет… Мы… не…
Но он оборвал меня:
– Не надо мне ничего рассказывать, я не хочу ничего о вас знать! – скривился Лёня, бледнея.
– Нечего о нас знать. Никакого «нас» нет! – сказала я.
– Я сказал, мне всё равно! И не вздумай рассказывать мне… – его голос холоден и жёсток, впрочем, как всегда с тех пор как он пришёл в себя.
– Не надо сердиться, – тихо сказала я, опуская лицо. Я понимаю, что он болен, я понимаю, что я самый худший враг, но зачем орать на меня при всех этих чужих дядьках и пацане?..
– И знаешь, что, Лёля… ты… не приходи больше. Позвони моим, пусть мама приедет. А ты не приходи и… ему скажи то же.
– Лёня… – тихо, не веря ещё, что услышала это, проговорила я…
– Лёль, – Лёня скривился презрительно или… скорее с отвращением, – иди домой… иди… иди к мужу! Нечего тебе тут делать.
– Лёня, ты мой муж… – пролепетала я.
– Нет, больше не муж. Я с тобой развёлся.
Меня будто по лицу хлестнули, тем более что говорит он это очень отчётливо и достаточно громко. Вся палата замерла от его слов. То-то удивились, поди, думали, как и я, что я Лёнина жена.
Я встала, выпрямившись:
– Хорошо, Алексей, завтра мама приедет, – сказала я. – Про войну сам расскажешь, похвалишься геройством, я только о себе скажу. Выздоравливай!
Я направилась к двери:
– Всем доброго здоровья, кавалеры! – сказала я, обернувшись, прежде чем закрыть за собой дверь.
– Ты чё? Взбесился что ль?
– Ну, ты… и дурак же, паря.
– Такую девку прогнал!
– Была хоть радость, как приходила…
– Так она не твоя жена что ль?!
Это пятеро моих соседей по палате наперебой напустились на меня, едва Лёля вышла из палаты. А я закрыл глаза, зажал рот ладонью, только бы не заорать, не позвать её назад…
Но я заорал, я не выдержал, я рванулся с кровати, чёрт, кто приковал меня здесь, пустите!!!
– Лёля!.. ЛЁЛЯ!… – ору я и рвусь с кровати.
– Да ты чё, дурак, ногу свернёшь, ломать будут!
– Сестра! – ходячие хватают меня, прижимая к кровати, чтобы я не свалился на пол…
Но я кричу, во всё ещё не вполне моё горло:
– Лёля! Лёля!.. ЛЁЛЯ-А-А…
Я зубами вцепился в гипс на руке, рискуя обломать их, но мне всё равно, гипсом я раздавил себе губы и чувствую вкус крови во рту, потом я увижу, что и гипс испачкан кровью. Но это я замечу только завтра…
А сейчас прибегает сестра и скоро, поняв по сбивчивым «показаниям» моих соседей, что у меня нервный припадок, вкалывает мне что-то дурманящее, должно быть сибазон…
Я очнусь уже завтра, когда мама прикоснётся прохладной ладонью к моему лицу.
Мама… мама… а я видел Лёлю во сне…
Я потянулся, чтобы обнять маму. Мама никогда не предаст. Мама никогда не выберет себе другого сына, чтобы его любить вместо меня…
– Что же случилось, Лёня? Ты в аварию попал или что? – растерянно и испуганно проговорила мама, большими серыми глазами глядя на меня, вот-вот и брызнут слёзы. Мамочка…
И не успел я подтвердить мамины слова, как мой сосед выпалил:
– Да вы что, дамочка! Тут военный госпиталь, он герой войны, а не лох тыловой, в аварии попадать!
Что тут началось! Что там моё непоступление в институт, это была не буря. Вот теперь и слёзы, и упрёки, и счастье, что я всё же живой…
На обход пришёл заведующий, Зураб Михайлович, ординаторы, маму на время удалили из палаты.
– А где жена-то? – спросил доктор. – А, коллега?
– Прогнали мы жену, однако, Зураб Михалыч! – отвечает за меня мой бойкий сосед.
Зураб Михайлович смотрит на меня с недоумением:
– Прогна-ал? – протянул он. – Это ты, брат, погорячился. Такие жёны, знаешь… Она тебя с того света две недели вытягивала, слышь, Алексей Кириллыч? По шажочку, по миллиметрику… Не она, уже да-авно отъехал бы. Ничего, – он похлопал меня по здоровой руке. – Обратно позови. Простит. Ссоры, они, только чувства будоражат. Придёт, не волнуйся. Любит тебя, значит, простит. Женщины тем, кого любят, всё прощают. Их заставить себя любить трудно, но если уж… то всё простит. Так что, позови только, прибежит. Ты сейчас на привилегированном положении, героям позволены мелкие слабости…
Добродушный и говорливый пожилой доктор сказал ещё много успокоительных слов…
Я приехала домой на Сущевский вал и первым делом, чтобы не передумать, даже не раздеваясь, сразу прошла в кабинет Кирилла и набрала номер Натальи Аристарховны, втайне надеясь, что она не ответит, и я не решусь позвонить снова.
Но она ответила… Я сказала, что Лёня заболел и лежит в такой-то больнице, что просит её приехать… И что я не могу ухаживать за ним, потому что я теперь жена Кирилла Ивановича. На этих словах я положила трубку, чтобы не слышать недоуменных вопросов, возгласов и всего, что не могло не вырваться у нормальной матери и свекрови…
Положив трубку, я долго сидела здесь, не в силах сдвинуться. Главное, что он живой. Главное это. А… что любить долго не сможет теперь после такой твари… но когда исцелится, полюбит другую… Любая будет счастлива с ним…
Щёлкнул замок, Кирилл вошёл и через минуту крикнул:
– Лёля, ты дома?!
– Да!.. Я здесь! – ответила я.
– А я смотрю, плащ твой…
– Плащ?.. ну да…
– Ты сегодня рано…
Он вошёл в кабинет, улыбаясь, немного недоумевая:
– Ты что тут?
– Звонила Наталье Аристарховне. Сказала, что Лёня ждёт её… и что мы с тобой теперь… Что я твоя жена.
Он присел на подлокотник кресла, глядя на меня:
– Правда, сказала так?
– А что ж теперь… – устало проговорила я. – Теперь всё хорошо, можно и
сказать.
– И что теперь будет? – бедный, как я измучила его, боится меня. Господи, какое я чудовище… для всех. Я подняла глаза на него: – Что будет… Теперь всё… Жить будем…
О проекте
О подписке