Глава 1

Грустное какое-то у меня было детство. Нет, наверно, объективно оно было не грустным, ведь в нем было много веселых событий, хороших людей, друзей, родных, но мне всегда было как-то не по себе. Как будто я не отсюда. Или как будто я не такая, как все. Мне казалось, что моей маме совершенно нет до меня никакого дела. Будто она живет в своем мире, очень глубоко внутри себя. Конечно же, она обо мне заботилась – покупала одежду, игрушки, готовила диетическую еду, чтоб я не испортила себе желудок с самого детства. Она даже почти никогда не кричала на меня, а ремня я получила только один раз в жизни, за то, что ела песок в садике. Да, она заботилась хорошо, но только о моей внешней оболочке. О внутреннем в то время заботиться было не принято. Главное, чтобы выглядело все нормально. О своем внутреннем она тоже не заботилась. Ни разу не видела, чтоб она о чем-то переживала или думала, как поступить, или расстраивалась. У нее всегда сохранялось добродушно-философское выражение лица. Что бы ни случилось.

Помню, умер дедушка, мамин отец. Мама как ни в чем не бывало хлопотала о похоронах. Ну как будто ей надо приготовить обычный обед просто на большое количество человек. Со спокойным лицом, без всяких слез. Я тогда думала, что это нормально. Что надо обязательно сдерживаться, никогда не показывать своих эмоций, а еще лучше ничего не чувствовать, тогда и прятать будет нечего. Просто жить с застывшим лицом.

Я так и жила. Мне кажется, я и сейчас так живу, поэтому меня называют «мама-дзен», делая ошибочный вывод, что я очень спокойная и философски отношусь к жизни. На самом деле у меня взрывной характер, в отличие от мамы. Она сангвиник по типу характера, ей, может, не так уж сложно быть добродушным философом, а я не могу. Меня необходимо было в детстве обучить методам сброса вечного напряжения (но кто ж тогда это знал), здоровым методам. Я холерический меланхолик и мне жизненно необходимо порыдать, кинуть что-то, сломать, разораться так, чтоб все вокруг побросали свои дела и вызвали мне скорую. Но в детстве я видела только одну модель поведения – молчи и делай вид, что все нормально. Я и молчала. И делала. До тех пор, пока психика выдерживала.

А потом бросалась на пол и билась головой об шкаф в истерических рыданиях. Бросала свою любимую куклу об стену так, что у нее отваливалась голова. Мама говорила, что я больная и что, откуда я такая взялась, ведь на меня сроду не кричали и не наказывали. Я пыталась соответствовать маминым представлениям, однако это было возможно только до очередного взрыва. Ну не может человек изменить склад характера. Скорректировать поведенческие проявления может, а изменить суть нет. Поэтому, как я ни старалась быть спокойной, выходило примерно ничего.

Помню, иногда начинала доводить маму специально. Она, например, мыла посуду, а я подкрадывалась сзади, тыкала в нее игрушкой и убегала. И так много-много раз. Мне хотелось довести ее до невменяемости. Хотелось, чтоб она завелась и не могла остановиться. Я хотела знать, как она себя поведет в этой ситуации, как справится с напряжением. Мне это было жизненно необходимо знать, чтоб на ее примере научиться самой. Дети же учатся только на примере взрослых. Если взрослый не умеет собой управлять, то и его ребенок этому не научится. Но это я сейчас такая умная, в детстве-то я не отдавала себе отчет в том, зачем издеваюсь над мамой. Просто помню это неистребимое желание довести ее до белого каления и посмотреть, что выйдет.

Мама очень долго терпела. Прям очень. Прям как я сейчас. Мне все друзья говорят, что у меня адово терпение, что на моем месте они бы уже давно отходили своего ребенка башмаком. А я ничего – терплю.

Так вот, мама терпела, а потом начинала орать. И не просто орать, а визжать, как ошпаренная кошка. Было совсем не страшно, и даже немного ее жалко. Я думала, что вот вроде взрослый человек, а даже напугать меня не может как следует. Один раз она меня закрыла в туалете и ушла в магазин. Довела я ее, видать, до ручки. Но даже в туалете мне было не страшно, а просто скучно.

Мне вообще в детстве часто бывало скучно. Половину времени скучно, половину тревожно. Скучно бывало, когда я летом выходила во двор гулять в 8 часов утра, а все мои друзья спали до одиннадцати. Мама была на работе, делать было нечего, поэтому я весь день гуляла, с утра до поздней ночи. Моя лучшая подружка Наташа летом жила в деревне, я ей отчаянно завидовала и скучала. У Наташи были, мама, папа, старшая сестра, собака и даже машина. Машина, разумеется, была не у Наташи, а у ее папы, но это дела не меняет. Первого июня мы отмечали ее день рождения, а на следующий день ее увозили в красивой бежевой Ладе в Сысерть на все лето. Наташа даже была в Анапе с родителями.

А я не была нигде. Хотя нет, пару раз за лето мы с мамой ездили в деревню Бобровка рядом с Арамилем, там жила сестра маминой мамы – бабушка Аня. Мы ее звали Бабаня. Еще пару раз за лето мы ездили в деревню к маминой сестре тете Рите. Тетя с семьей жила в Екатеринбурге, а на дачу в деревню ездила летом, и они там жили большую часть лета. Иногда и мне удавалось на несколько дней туда съездить. Не знаю почему, но это место называлось Хутор. Так и говорили всегда: «Поедем на Хутор». У тети Риты был муж дядя Витя и дети – Люда и Сережа, мои двоюродные брат и сестра. С ними отношения тоже складывались не очень. Наверно, из-за разницы в возрасте. Сережа старше на одиннадцать лет, а Люда на семь. Люда со мной много водилась в детстве, но я этого почти не помню. Помню один эпизод, как Люда пошла со мной гулять во двор, а там был мальчик-сосед, которого звали Антон. Я Люде говорю, смотри, Антошка вышел гулять. А Люда мне назидательно отвечает, что его нужно называть Антон, а Антошка – это невежливо. Мне хотелось дурачиться и не хотелось называть соседа Антоном. Поэтому я к Людиному слову «Антон» добавляла «ша», выходило дурацкое слово «Антонша», я смеялась, а Люда укоризненно качала головой.

Еще один раз Люда уронила меня вместе с коляской, опрокинула вниз башкой в какую-то яму. Я этого не помню, мне мама рассказывала. Со мной ничего не случилось, потому что я была пристегнута, но Люду все равно отругали.

Да, один раз мы с мамой были в Москве. Мне было шесть лет. Мы летели на огромном ТУ-154. Рядом сидела пожилая американка, которая угостила меня жвачкой. Мама разговаривала с ней на английском, а я принюхивалась к жвачке – пахла она умопомрачительно. В ней было пять пастилок – по одной на каждый день нашего пребывания в Москве. Маме их потом так и выдавала – по одной. Самое яркое в Москве – это Детский Мир! Даже Ленин и 25-ый этаж, на котором мы жили, так не впечатлили, как Детский Мир. Там было три этажа игрушек. Три огромных этажа! Я до этого игрушки видела только в Гастрономе на улице 8-е Марта у нас в городе. Куколки там всякие, еще что-то – не помню уже.

А тут все что хочешь! Я почему-то очень хотела большие надувные игрушки. Мама мне купила надувной телефон размером с половину меня, надувную куклу-неваляшку и огромный надувной мяч. Еще был диаскоп с тремя картинками. Это такой прибор для глядения двумя глазами, вставляешь туда картинки, а они объемные. Там были три истории про игрушечных человечков. Я до сих пор храню эту игрушку и до сих пор смотрю картинки. Они как сказка из детства, они живые. Протянешь руку – и можно потрогать крошечную куколку с крошечной коляской…

Еще был резиновый пупсик с крутящимися ручками и синей колясочкой в комплекте. Когда я училась в первом классе, мама сказала, что наша учительница похожа на этого пупсика, а я взяла и учительнице рассказала. Представляю, как маме было неудобно. А мне было нормально, потому что я обожала этого пупса и учительницу обожала, и мне казалось, что ничего такого не случится, если учительница узнает, что она похожа на мою любимую куклу.

Из Москвы больше почти ничего не помню. Ленин, Детский Мир, двадцать пятый этаж и утки в фонтане у гостиницы. Все. У нас есть групповые фотографии из Москвы, потому что мы ездили группой, с мамиными коллегами по работе, но, хоть убей, я их не помню. Фотографии какие-то серые, мрачные, хоть и цветные. Стоит группа людей у Царь-пушки и у Царь-колокола, все мрачнее тучи, а у мамы и вовсе такое лицо, как будто она на похороны приехала, а не в отпуск. У меня, кстати, тоже.

Мое е детство как эти фотографии из Москвы – вроде цветное, но все равно унылое и тревожное.

Я все время чего-то ждала. Ждала вместе с мамой отложенный вылет в аэропорту Москвы. И хотя там было самое вкусное в мире мороженое, вкуснее которого я больше не пробовала, мне было скучно. Я ждала день рождения, Новый год, выходные, каникулы. Ждала, когда мне исполнится 10 лет, потому что кто-то сказал, что в 10 лет детство заканчивается. Мне хотелось, чтоб оно закончилось, и я стала взрослой. Мне исполнилось 10 лет, и я захотела обратно в детство (хотя, ясное дело, оно не заканчивалось).

Все время казалось, что у меня нет чего-то очень важного, что есть у других. Когда мы гуляли во дворе, Наташу мама звала с балкона каждые полчаса и ровно в девять вечера загоняла домой. Мне хотелось также. Хотелось, чтоб мама не разрешала мне гулять до одиннадцати, чтоб выходила и смотрела, не потерялась ли я. У Наташи окна выходили во двор, а у нас на улицу, поэтому мама не смотрела в окно за мной, и во двор ей, видимо, было неохота выходить каждые полчаса. Она считала, что я не потеряюсь, ну я и не терялась. Но мне было грустно. За всеми девочками приглядывали, а за мной нет.

Кроме Наташи, у меня были и другие подружки – Ксюша и Катя. Катина мама выходила во двор каждые полчаса, ибо их окна тоже смотрели на улицу, и громко звала ее: «Катя! Катя!».

Кате не разрешалось уходить в другой двор, поэтому мы все вынуждены были играть в нашем дворе. Но иногда мы решали убежать от Кати. Это было целое событие. Внезапно посреди игры кто-то говорил: «А давайте убежим от Кати!» и мы убегали. Она бежала за нами, искала нас, находила, а следом нас находила ее мама и укоризненно говорила, обращаясь ко мне: «Света, ты же самая взрослая, ты должна быть умнее и понимать, что нельзя убегать в другой двор.» Я, конечно, была самая взрослая, но ума мне это не прибавляло. Мне было даже не стыдно, только досадно от того, что я за всех отдуваться должна.

Мне казалось, что мама меня не особо любит, раз не выбегает постоянно во двор проверить, все ли в порядке. За другими же девочками мамы присматривают, почему за мной нет? Это для меня и сейчас загадка. Хотя время было тихое, советское, но весь день гуляющий без присмотра ребенок – это странно. А может, мама была на работе все время и присматривать за мной было некому? Дедушка был старый, почти слепой и глухой, инвалид второй группы, ходил с трудом, из дома почти не выходил, а мама была вечно на работе, кто же за мной присмотрит. Вот у Кати мама не работала, у Наташи, кажется, летом не работала, а моей вечно не было дома. У Ксюши мама работала, но дома была бабушка, которая почти весь день проводила во дворе на лавочке и смотрела за ней.

Отсюда, наверно, это чувство обособленности и одиночества… А, может, не только отсюда…