© Шмиэл Сандлер, 2019

ISBN 978-5-0050-5030-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Среди большой войны жестокой,
С чего – ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
                  Александр Твардовский
 

Обер лейтенант Диц был вполне доволен собой. Ловушка, которую он готовил для лесных гномов, захлопнулась. Все три гнома пришедшие под покровом ночи в дом лесничего были схвачены во время ужина, которым этот рыжебородый коротышка потчевал гостей.

За неделю до этого события лейтенант увел у лесничего его восемнадцатилетнюю дочь Соню и обещал отдать ее солдатам, если тот не сдаст ему сообщников.

Лесничего звали Федор Симаков. Это был приземистый шестидесятилетний мужчина с крупными чертами лица и огненно-рыжей бородой, которая развевалась у него на ветру как флаг.

Серые близко поставленные глаза лесничего были подернуты слезной мутью, а сизый в крупных порах нос выдавал в нем человека, подверженного запоям. Симаков безумно любил свою красавицу дочь, хотя и кричал на нее, будучи пьяным.

Просидев в канцелярии под арестом несколько часов, он позвал к себе переводчика, за которого был деревенский староста и злобно сказал ему:

– Ты за все ответишь мне, Савелий Петров, можешь не сумлеваться.

– Пока что ответ держать тебе, – угрюмо отвечал староста, – не заставляй ждать господина офицера, если хочешь спасти дочь, Федор.

– Немец тоже ответит мне за Соньку, – пообещал Симаков, – можешь не сумлеваться.

– Как знаешь, Федор, – холодно отвечал староста и перевел слова лесничего лейтенанту.

– О, прикрасно, косподин Симакоф! – тонко улыбнулся лощеный лейтенант и попросил адьютанта Зингеля срочно доставить в канцелярию дочь лесничего.

На глазах старосты и побледневшего от страха отца, он медленно раздел вздрагивающую от его прикосновений девушку и, усадив ее к себе на колени, весело сказал:

– Старик, ти хочьешь видать, как твой дочь станьет женщина?

Симаков заплакал и согласился на все требования офицера:

– Не трогай ее, Фриц, – судорожно глотая кадык, сказал он немцу, – Софья тут не причем, можешь не сумлеваться.

В тот же день он сдал гномов лейтенанту. Пленных заперли в колхозном амбаре. Пьяного Симакова подсадили к гномам, а девушку заботливо одели и вернули в канцелярию, где для нее был приготовлен уголок в ленинской комнате.

Чувствуя себя удачливым игроком, обер лейтенант Диц приказал усилить охрану колхозного амбара и с чувством триумфатора отправился спать в дом культуры имени Горького, который его предшественник Фриц Штайнер удачно переоборудовал под канцелярию.

В три часа ночи он проснулся оттого, что чей-то глухой скрипучий голос монотонно повторял за окном одну и ту же комбинацию звуков: «Ёо. Ёо. Ёо… Го. Го… Хоо. Хо. Хо… У.У.У.У…»

Странные приглушенные крики вызывали в нем смутное и непонятное беспокойство. Это было неожиданное и неприятное для него ощущение; он давно уже не испытывал чувства страха постоянно рискуя жизнью и приучая себя к каждодневной опасности. В том, что он услышал, было нечто механическое и мертвое, будто облезлая детская кукла испуганно кричит, потому что кто-то безжалостно и тупо наступает ей на живот. Человеческий голос не мог иметь такого жуткого тембра, и это насторожило подозрительного лейтенанта. Сначала, со сна, он уловил лишь протяжный горловой голос, тянущий на одной ноте несвязные звуки, но, прислушавшись, отчетливо различил русские слова, значение которых не понимал.

С русским у него почти не было проблем. Ему нравился этот язык, и он немного говорил на нем, удачно используя матерные слова и пословицы, но этого было недостаточно для флирта с женщинами, и в будущем он намеревался расширить словарный запас выражениями романтического характера: было крайне неудобно ухаживать за местными девицами, плохо владея русской речью.

То, о чем Симаков с пьяным куражом говорил старосте, он понял без всякого перевода: между лесничим и Петровым существовали, вероятно, давние счеты, которые староста и выказывал ему теперь с явной антипатией. Только враждой и ненавистью объяснял он ту сверхъестественную готовность, с которой Савелий Петров показал вчера на Симакова, как на пособника партизан.

Староста тоже прикладывался к горькой, но при этом он не терял головы и не заводился по пустякам, как Симаков, который с виду готов был сражаться, кажется, с целым миром, а на деле просто брал человека «на горло».

Староста был угрюмый, молчаливый тип, сторонившийся людей. Если спрашивали его о чем, он отвечал уклончиво, и не глядя в глаза, будто боялся, что вот-вот его уличат во лжи.

Вступив в должность, Петров никого в деревне не притеснял, а, напротив, помогал соседям, если от него зависело дело. Осенью он починил крышу вдове Лукерье Хромовой, сын которой, Пашка, дружил с его Иваном, а также приглядывал за хозяйством школьного учителя Корша, у которого пухли от ревматизма ноги. Однако он с готовностью выдал немцам партизан, которые гостили у Симакова, и это многих в деревне озлобило, но и удивило тоже: раньше Петров дружил с лесничим, а потом они поссорились. Перед новой властью Савелий заискивал, потому что на старую был крепко обижен.

Вселяясь в дом культуры, Диц поместил в свои хоромы просторную кровать, предназначенную для любовных утех. Принес ее в канцелярию предусмотрительный староста, хотя немец не просил его об этом. Он же, вместе с сыном Иваном, звероватого вида пареньком, оборудовал спальню офицера с учетом военного времени. Бывшая бухгалтерская дома культуры, а ныне обширная опочивальня коменданта Дубков напоминала блиндаж, огороженный колючей проволокой с единственным оконцем в виде крепостной бойницы, из которой можно было вести прицельный огонь в случае надобности.

Приподнявшись на локте, лейтенант скинул с себя теплое одеяло и предельно напряг слух: мертвый голос поменял свою тональность и напоминал теперь ржавый скрип дверных петель.

«Откуда раздаются эти проклятые звуки и почему на постах никто не отзывается?» Играя тугими рельефными мускулами, лейтенант пружинисто встал с кровати и, подойдя к «бойнице», открыл до упора форточку. В спальню ворвался обжигающий морозный воздух. На дворе стояла тихая звездная ночь. Где-то в конюшне сонно фыркнула лошадь, тоскливо завыла собака за старой мельницей и слышен был хруст деревьев трещавших от мороза. После оглушающей фронтовой канонады, которая основательно притупила ему слух, лейтенант долго не мог привыкнуть к этой идиллической сельской тишине, действующей поначалу ему на нервы. Он сел на край широкой кровати, легким щелчком открыл серебряный портсигар, лежавший на тумбочке вместе с книгой, взятой у Штайнера и, чиркнув зажигалкой, вдохнул в себя терпкий дым сигареты. Нынешний его улов давал ему право немного расслабиться и отдохнуть. Раз в неделю Карл Диц посещал уютный светлый ресторан в европейском стиле, расположенный в тридцати километрах от деревни. Обычно он цеплял там грудастых девиц, обслуживающих немецких офицеров, но на сей раз решил выйти в свет вместе с Сюзан.

Сюзан была дочерью лесничего Симакова. Он дал рыжебородому время «хорошенько подумать» – сдавать ли ему гномов, а пока обещал не трогать его диковатую дочь Соню. На самом деле он овладел этой стройной синеглазой блондинкой в первый же день ее появления в канцелярии и нашел в ней много высоких достоинств.

Она продолжала дичиться его, хотя он был нежен с ней в первую ночь, а ему хотелось выглядеть в глазах этой пышноволосой синеокой пастушки светским львом. Вряд ли она знала что-нибудь лучше убогого сельского клуба и потных деревенских самцов, подминающих под себя визжащих девок в колхозном парке. Впрочем, она оказалась девственницей, и это льстило его мужскому самолюбию.

Респектабельный ресторан с кричащим названием «Бонжур», который содержал в городе предприимчивый итальяшка, примкнувший к армии, должен был произвести на нее неизгладимое впечатление. «Вынужденное прозябание в этой забытой богом дыре следовало компенсировать маленькими радостями любви»

Лейтенант бросил недокуренную сигарету в тяжелую граненую пепельницу и прислушался: непонятные тревожащие его звуки за окном как будто утихли.

В Дубки он прибыл как офицер, заслуживший отпуск после тяжелого ранения в грудь, которое получил под Сталинградом.

Шестая полевая армия Паулюса была взята в клещи Красной армией. Отчаянные попытки танковых дивизий фельдмаршала Манштейна вызволить из гигантского котла отборные немецкие дивизии наталкивались на яростное сопротивление войск командующего фронтом Рокоссовского. Сталинград грозил стать тем роковым рубежом, который мог переломить ход войны в пользу русских.

Дела на восточном фронте обстояли так плохо, что из Берлина поступила секретная директива, согласно которой отменялись отпуска младших офицеров на родину, и в качестве отдыха предписывалось отправлять их на относительно спокойные участки фронта, где можно было на природе восстановить подорванное в боях здоровье.

Лейтенант отлежался в полевом госпитале за Волгой и рассчитывал провести отпуск в Дрездене в обществе очаровательной Гретхен, по белому телу которой он давно уже скучал.

– Вынужден вас огорчить, молодой человек, – пряча от него уставшие воспаленные глаза, сказал полковник Зоненберг, – поездку в Дрезден придется отложить.

Густав фон Зоненберг, худощавый пожилой мужчина с благородной сединой на висках и надменным лицом баронета, благоволил этому всегда подтянутому и непохожему на других офицеру, которого считал военной косточкой и своей вероятной заменой в недалеком будущем. Но умники в штабе дивизии решили иначе, и ему было неприятно, что он ничего не смог сделать для своего симпатичного протеже.

– У меня тут два не очень привлекательных для вас варианта, – сказал он, зная, что лейтенант рвется в объятия своей пышечки жены и, придерживаясь принятого в таких случаях иронического тона.

Диц почтительно склонил голову, всем видом показывая, что с готовностью примет все, что ему предложит старший офицер.

– Вы можете взять на себя обязанности начальника концентрационного лагеря в Польше либо отсидеться ближайшее время в русской деревушке с дурацким названием Дубки.

Диц вопросительно приподнял бровь.

– Там, наверху что-то затевается, – доверительно сказал полковник, отечески сжимая локоть лейтенанта, – данный объект имеет повышенное стратегическое значение и вашей задачей, Карл, будет нейтрализовать возможные попытки партизан сорвать планы немецкого командования.

От концлагеря Диц отказался наотрез.

– Я воин, – с достоинством сказал он полковнику, – а не надзиратель!

И тот, одобрив выбор своего любимца, вручил ему штабной приказ предписывающий поездку в Дубки, а заодно написал рапорт вышестоящему начальству с ходатайством о представлении обер лейтенанта к железному кресту за проявленную в боях доблесть. Этот дерзкий и не по чину уверенный в себе мальчик чем-то напоминал ему его самого в далекой молодости.

Карл Диц был храбр до безрассудства, но излишне озабочен сексуально, за что пострадал этим летом, нарвавшись на крупную неприятность, связанную с кралей дивизионного командира. Можно было смело предположить, что с отпуском начальство наверху заартачилось благодаря именно этому неосторожному поведению обер лейтенанта. Собственно говоря, краля командира сама была не прочь пофлиртовать с белокурым атлетически сложенным красавцем, но генерал-полковник Гутман, самолюбивый низкорослый старик, с кривыми ногами, застав романтическую парочку в приемной штаба дивизии «за непристойными действиями», прибег к строжайшему уставному взысканию, и это существенно осложнило лейтенанту жизнь.

– Я не скажу, что это глубокий тыл, – напутствуя младшего товарища, сказал полковник. – Дремучие леса, партизаны, знаете ли, вокруг, но они не представляют серьезной опасности для такого храброго солдата как вы, Карл.

– Благодарю вас, господин полковник, – лихо козырнул лейтенант, принимая комплимент прославленного героя кайзеровских времен.

– Наберетесь сил на лоне природы, Диц, и милости просим обратно в полк.

Пронзающий холодными иглами воздух заполнил ему легкие. Лейтенант Диц сухо закашлял, вытащил из-под подушки тяжелый черный парабеллум, подаренный ему дедом, и встал с кровати, собираясь закрыть форточку. За окном снова прозвучал жуткий горловой голос, и он понял чутьем опытного охотника, что это отвлекающий маневр, за которым обязательно последует какой-нибудь необычный в русском стиле подвох. Где-то рядом затаился коварный враг, который явно хочет вывести его из равновесия. Крик доносился с соседнего гумна, и было странно, что часовые не слышат его. Он быстро оделся, вложил холодный тяжелый пистолет в кобуру и замер на мгновение, пытаясь вникнуть в смысл непонятных слов идущих из темноты.

Послышался резкий выхлоп выстрела, взметнулась ввысь караульная ракета, ярко освещая низину, ведущую к скованной льдами речке на окраине деревни, и снова все вокруг стихло. Лишь заунывное гудение и монотонный стук ветра на крыше нарушали ночную тишину деревни.

Слабое мерцание звезд и бодрящий морозный воздух напомнили ему зимние вечера в Альпах: аромат горной хвои, лыжные прогулки по утрам, волшебные звуки фокстрота в ресторане и романтический отблеск светильника в уютном отеле, где он провел с Гретхен предыдущий отпуск. Память услужливо навевала ему почти забытые картины чудной недели отдыха. «Нам было хорошо вдвоем», – с грустью подумал Диц. Звуки далекого фокстрота пробудили в нем похотливые мысли. Воображение рисовало синие блики огня, потрескивающего в огромном средневековом камине и обольстительную полную грудь Гретхен, умевшую отдаваться пылко, со всей страстностью тридцатилетней женщины поздно вышедшей замуж.

Она была перезрелая дочь оборотистого фабриканта, производившего фарфоровую посуду. Диц получил за ней хорошее приданое. Сначала у него был сугубо коммерческий интерес к браку с дебелой фабрикантшей. От дедушки, который воспитывал его с ранних лет он не получил ничего, кроме пустых наставлений, а от родителей ему досталась лишь дурная репутация. Но, увидев безмерное обожание Гретхен его «мистической личности» так она любила его называть, он и сам неожиданно привязался к ней и даже почувствовал нечто вроде нежности к своей богатой и жаждущей сильного мужчину невесте. Что-то теперь поделывает его очаровашка жена: ждет, любит, или, может, нашла ему замену с какой-нибудь штабной крысой разыгрывающей из себя героя войны? Нет, Гретхен верна ему, он не из тех, кому можно изменить. В нем всегда были ярко выражено сильное мужское начало и женщины тянулись к нему, видя в нем роковую личность, которую мучительно жаждешь, преклоняешься перед ней и добровольно желаешь подчиниться, ибо чувствуешь титаническую мощь духа и трепетную стать атлетического тела.

Милая Гретхен как она любила его крепкие мускулистые руки!

«Я испытываю томную сладость в груди, даже тогда, когда ты делаешь мне больно», – говорила ему жена. Запах ее душистых каштановых волос и пряный вкус влажных чувственных губ преследовали его по ночам, лишая покоя и сна. Ни одна из этих симпатичных деревенских валькирий не затрагивала его мысли и сердце. Все они были для грубого животного секса. Неплохого, впрочем, временами даже экзотического секса, но в последнее время его тянуло на какой-нибудь провинциальный, возвышенно-утонченный роман, такой, какой у него был с Гретхен. Только она, тонкая натура, знала и умела выразить простыми словами то главное, что он ценил в себе: холодный жесткий цинизм и беспощадность смеющегося льва. Это был стиль жизни, который он избрал в юности и вырабатывал в себе долгим упорным трудом, неустанно тренируя тело и душу.

Полковник Зоненберг вполне мог выбить ему побывку в Дрезден, но не стал унижаться перед бывшими друзьями, которые занимали в Берлине высшие командные посты. Все в этом щепетильном, с изысканными манерами полковнике, негласно взявшим опеку над ним, казалось Дицу отжившим и карикатурным. Он любил Чайковского, хотя все ближайшее окружение Гитлера демонстративно преклонялось перед величественной музыкой Вагнера, он восторгался стоиками и цитировал Сенеку, а пробить отпуск для подчиненного, используя старые связи, считал неуместным для офицера его ранга. Это делало его в глазах Дица сентиментальным и забавным романтиком, который пережил свое время. Вероятно, из Абвера его выкинули по той же причине. Там нужна была молодежь – жесткая и насмешливая, не умиляющаяся от камерных произведений Чайковского, который, кстати, очень нравился дедушке, хотя он считал, что «русский музыкант» представляет культуру отжившего сентиментализма, чуждую героическим порывам грубых викингов.

Что означают эти непонятные придушенные звуки, может быть, это Иван снова затевает свои мужицкие игры? Сначала этот нелюдимый и дикий с виду, несмотря на очки, мальчик смешил его своими непомерными амбициями – непременно убить коменданта Дубков, но с каждым днем действия его становились все более обдуманными и дерзкими. Вчера он стрелял в него, а попал в обозную лошадь, жующую из торбы овес: очки у бедняги, наверное, упали с носа, когда он целился. Возможности у Ивана были ограниченные – пистолет да зубы, очевидно, острые: по деревне ходили слухи, что есть в нем что-то волчье. Конечно, этот парень умен и храбр, однако, вряд ли он способен на военную хитрость. Но кому-то ведь понадобилось затевать эту глупую игру с голосами? Впрочем, глупой называть ее рано. Скорее это тактическая комбинация врага, который хочет отыграться за провал группы Симакова. Ему надо быть настороже: чудики, которые целят в него, а попадают в лошадь, обычно непредсказуемы. Но так даже веселее, когда не знаешь, откуда ждать пули. Вывести его из равновесия или напугать чем-либо было невозможно. По старой привычке, привитой ему еще дедом, он сознательно подвергал себя каждодневному риску и тем утверждался в собственных глазах. Когда наступало временное затишье и гномы почти не высовывались из своих барсучьих нор, он звал к себе унылого старосту и предлагал ему сыграть в русскую рулетку.

– Вот видишь в барабане одна пуля, – говорил он, – сначала кручу я, а потом ты, хочешь рискнуть, старик?

– Я, ваше благородие, к таким играм неспособный, – отговаривался Савелий Петров, делая вид, что не замечает презрительной усмешки лейтенанта.

– Где же твоя хваленая русская удаль? – с ухмылкой вопрошал Карл Диц и откровенно признавался ему, – мне скучно, мужик, веди сюда ваше «Светлое будущее»

Петров приводил к нему очередного подростка, которого лейтенант снабжал маленьким дамским пистолетом и обоймой блестящих желтых патронов: