Глава 5
Барышня в затруднении

В этом месте моего рассказа про Фиби бабушка заявила:

– А я знаю кое-кого в точности как эта Пипи!

– Фиби, – поправила я.

– Ну да, верно. Я знаю кое-кого в точности как Пипи, вот только зовут её Глория. И она живёт в абсолютно диком мире, где всё перевернуто с ног на голову – и это ужасно, но… ха! – в тыщу раз интереснее, чем в моём собственном.

– Глория? – переспросил дедушка. – Это не та, что отговаривала тебя выходить за меня замуж? Не та, что сказала, что я стану твоим полным крахом?

– Фу-ты ну-ты! – бабушка нисколько не смутилась. – В конце концов так и вышло: Глория была права, – она игриво пихнула дедушку локтём в бок. – И к тому же Глория сказала так только потому, что сама положила на тебя глаз!

– Чтоб тебя! – дедушка вдруг вывернул на место для отдыха на скоростной трассе через Огайо. – Я устал.

Я не хотела останавливаться. Спеши, спеши, спеши, шептали ветер, небо, облака, деревья. Спеши, спеши, спеши!

Но если дедушка с бабушкой действительно не хотели ничего, кроме как отдохнуть, то безопаснее всего и проще всего было позволить им это сделать. Неприятности слетались на них быстрее, чем осы на сладкую дыню.

Два года назад, когда они отправились в Вашингтон, штат Колумбия, их задержали за кражу колёс с автомобиля сенатора.

– Наши колёса были совсем дырявые и спустились, – оправдывался дедушка. – И мы всего лишь хотели позаимствовать у сенатора его колёса. Мы же собирались их вернуть!

И вы могли позволить себе это в Бибэнксе, штат Кентукки. Вы могли позаимствовать у кого-нибудь задние колёса и потом вернуть. Но вы не могли сделать это в Вашингтоне, штат Колумбия, и в особенности если машина принадлежала сенатору.

А в прошлом году бабушка с дедушкой поехали в Филадельфию, и их остановил полицейский за безответственное вождение. Он сказал дедушке:

– Вы едете по обочине!

– По обочине? – дедушка искренне удивился. – А я-то думал, что это дополнительная полоса. Это очень хорошая обочина!

Вот так мы и оказались всего в нескольких часах от начала пути в Льюистон, штат Айдахо, на безопасной стоянке возле трассы. И тут дедушка заметил женщину, склонившуюся над капотом своей машины. Она рассматривала двигатель и пыталась промокнуть белоснежным носовым платочком чёрные от смазки детали машины.

– Извините, – галантно заявил дедушка, – не могу равнодушно смотреть на барышню в затруднении. – И он ринулся на помощь.

Бабушка осталась сидеть в машине. Она отбивала на коленях ритм и напевала:

– Дождись меня в тюльпанах, когда они цветууууут!

Беленький платочек, теперь весь в пятнах жирной смазки, беспомощно повис между пальцев у женщины, с улыбкой взиравшей на спину дедушки, вместо неё занявшего место под капотом.

– Возможно, полетело за-под-жигание, – сказал он, – или нет, – он постучал по каким-то шлангам. – Возможно, это всё из-за проклятых змей.

– О боже! – всполошилась женщина. – Змеи? В моей машине?

Дедушка нажал на шланг:

– Это я просто называю так эти штуки, – пояснил он.

– А, понятно, – сказала женщина. – И вы полагаете, что эти… эти змеи могли создать проблему?

– Может, и так, – дедушка дёрнул за шланг, и он свободно повис. – Вот, видите? – сказал он. – Отвалился.

– Ну… да, но ведь это вы…

– Проклятые змеи! – дедушка дёрнул ещё один шланг. Он тоже провис. – Гляньте-гляньте, вот ещё одна!

– Но… – Улыбка у женщины как-то увяла и больше походила теперь на тревожную гримасу.

Потребовалось ещё два часа, чтобы ни один шланг больше не был прикреплён туда, куда ему полагалось быть прикреплённым. За-под-жигание тоже было вынуто из-под капота и лежало теперь на асфальте. Вокруг были разбросаны остальные детали машины, до которых дедушка смог добраться.

Женщина вызвала механика, и только после того, как дедушка удостоверился, что механик – честный человек, который действительно может собрать машину обратно, мы снова тронулись в путь.

– Саламанка, – вскоре сказала бабушка, – расскажи нам дальше про Пипи.

– Фиби, – сказала я. – Фиби Уинтерботтом.

– Ну да, я так и сказала, – кивнула бабушка. – Пипи.

Глава 6
Ежевика

– Что там за чертовщина приключилась с миссис Кадавр? – спросил дедушка. – Ты так нам и не рассказала.

Я объяснила, что не успела Фиби толком поделиться со мной самыми жуткими делами, творившимися в доме у миссис Кадавр, как вернулся с работы её папа, и все сели обедать: мы с Фиби, мистер и миссис Уинтерботтом и сестра Фиби, Пруденс.

Фибины родители здорово напомнили мне других моих бабушку и дедушку – Пик-фордов. Как и Пикфорды, мистер и миссис Уинтерботтом говорили вполголоса, короткими предложениями, и строго следили за своей осанкой на протяжении всего ужина. При этом они демонстрировали безупречную вежливость, произнося: «Да, Норма», «Да, Джордж», «Будь добра, Фиби, положи мне картофеля» и «Ты не желаешь добавки?»

Они очень строго следили за тем, что ели. Все блюда у них на столе относились к тому, что мой папа назвал бы «гарнирами»: картофель, кабачки, салат из фасоли и загадочная запеканка – я так и не разобралась, из чего она была приготовлена. Они очень переживали из-за холестерина.

Из разговоров я смогла понять, что мистер Уинтерботтом – служащий в офисе, где составляют дорожные карты. А миссис Уинтерботтом пекла, убирала, стирала и ходила в магазин. У меня сложилось странное ощущение, что миссис Уинтерботтом на самом деле вовсе не так уж нравится вся эта выпечка, и уборка, и стирка, и магазины. Я не могла бы объяснить, откуда взялось такое впечатление: просто она очень старалась, чтобы каждое произнесённое ею слово звучало как у миссис Безупречная Домохозяйка.

Например, в какой-то момент миссис Уинтерботтом сказала по-светски оживлённым тоном:

– На прошлой неделе я испекла столько пирогов, что и счёт им потеряла.

Но когда за этим последовала неловкая пауза и никто не пожелал похвалить её пироги, она едва заметно вздохнула и снова уткнулась взглядом в тарелку. А я подумала: довольно странно печь столько пирогов, если ты так переживаешь из-за холестерина.

Немного позже она сказала:

– Джордж, я так и не смогла найти твои любимые мюсли, но постаралась купить почти такие же.

Мистер Уинтерботтом продолжал есть как ни в чём не бывало, и снова в наступившей паузе миссис Уинтерботтом вздохнула и вернулась к своей тарелке.

Я искренне обрадовалась за неё, когда она сообщила, что, поскольку у Фиби и Пруденс снова начались занятия в школе, она, пожалуй, сможет вернуться на службу. Судя по всему, когда в школе начинались занятия, она работала неполный день регистратором в «Рокки Раббер». Когда её перспективу вернуться на службу снова никто не пожелал комментировать, она в очередной раз вздохнула и стала гонять по тарелке ломтик картофелины.

Несколько раз миссис Уинтерботтом обращалась к своему супругу «лапочка» или «солнышко». Это звучало так: «Лапочка, тебе положить ещё кабачков?» или «Солнышко, ты наелся?»

Почему-то все эти уменьшительные прозвища показались мне неуместными. Она была одета в простую коричневую юбку и белую блузку. На ногах у неё были удобные разношенные туфли без каблука. Она не пользовалась косметикой. И даже несмотря на довольно привлекательную внешность: правильный овал лица, золотистые вьющиеся локоны – у меня сложилось впечатление, будто она нарочно старается выглядеть такой невыразительной, неспособной на что-то оригинальное.

А мистер Уинтерботтом, в свою очередь, старательно играл роль Отца – именно так, с заглавной О. Он гордо сидел во главе стола, демонстрируя идеально закатанные рукава идеально белой сорочки. Он даже не снял тугой галстук в строгую красно-синюю полоску. Его лицо хранило значительную мину, его голос звучал проникновенно, а слова – очень чётко. «Да, Норма», – произносил он глубоким голосом, старательно выговаривая каждый звук. «Нет, Норма». И хотя выглядел он скорее на пятьдесят два, а не на тридцать восемь – я бы ни за что не стала привлекать к этому ни его – ни тем более Фибиного – внимания.

Сестре Фиби, Пруденс, было всего семнадцать, однако она уже во всём походила на свою мать. Она чинно ела, она вежливо кивала и улыбалась в ответ на все обращённые к ней реплики.

Мне это казалось диким. Они выглядели подавляюще приличными и респектабельными.

После ужина Фиби проводила меня домой. Она сообщила:

– Хотя по виду и не скажешь, на самом деле миссис Кадавр сильна, как бык, – тут Фиби оглянулась, как будто проверяла, не подслушивает ли нас кто-то. – Я видела, как она рубила деревья и складывала поленницу из брёвен у себя на заднем дворе. И знаешь, что я думаю? Я думаю, что, может быть, она сама убила мистера Кадавра, разрубила его на куски и закопала у себя во дворе.

– Фиби! – не выдержала я.

– Ну я же всего лишь делюсь с тобой своими мыслями, и всё.

Вечером, перед тем как заснуть, я стала думать о миссис Кадавр, и мне захотелось поверить, что она была способна убить мужа, разрубить его на куски и похоронить у себя во дворе.

А потом я стала думать о ежевике и вспомнила, как мы с мамой бродили по лесным опушкам в Бибэнксе и собирали ежевику. Мы никогда не обирали на кусте все ягоды до единой. Мама говорила, что ягоды на нижних ветках надо оставить кроликам, а на верхних – птицам. Ну а те, что на высоте нашего роста, – для людей.

И лёжа в постели и вспоминая эту ежевику, я подумала ещё кое о чём. Это случилось примерно два года назад, в то утро, когда мама заспалась допоздна. Она тогда была беременна. Папа уже давно позавтракал и ушёл на ферму. А на столе он оставил два цветка, каждый в отдельном стеклянном стакане: гибискус с чёрной сердцевинкой перед моим стулом и белую петунью – перед маминым.

Когда мама тем утром спустилась на кухню, она воскликнула:

– Какая красота!

Она наклонилась к каждому из цветков, чтобы вдохнуть аромат, и добавила:

– Давай его отыщем!

Мы поспешили на холм к амбару, пролезли через проволочную изгородь и пересекли поле. Отец стоял на самом дальнем краю поля, спиной к нам, и разглядывал изгородь, уперев руки в бока.

Мама при виде его замедлила шаг. Я шла за ней след в след. Казалось, она нарочно крадётся, чтобы застать его врасплох, так что я тоже старалась не шуметь. Меня так и распирало от хохота. Это казалось отличной шуткой: незаметно подкрасться к папе, и я была уверена, что мама сейчас схватит его, и поцелует, и обнимет изо всех сил, и скажет, как ей нравятся цветы на кухне. Мама вообще обожала всё, что растёт и живёт в природе само по себе: действительно всё – ящериц, деревья, коров, гусениц, птиц, цветы, сверчков, жаб, муравьёв и поросят.

Но не успели мы дойти каких-то два шага, как папа обернулся. Это ошеломило маму, застало её врасплох. Она застыла.

– Сахарок… – начал папа.

Мама открыла рот, и я мысленно поторопила её: «Ну, давай! Обними его! Скажи ему!» Но не успела мама заговорить, папа махнул рукой на изгородь и сказал:

– Вот, полюбуйся! Всего за одно утро! – он имел в виду отрезок изгороди с заново натянутой проволокой. Капли пота блестели у него на лице и на руках.

И только тогда я увидела, что мама плачет. И папа тоже это увидел.

– Что… – начал он.

– Ох, Джон, ты такой хороший, – сказала она. – Ты слишком хороший. Вы все, Хиддлы, хорошие. Мне никогда такой не стать. Я никогда не смогу даже подумать обо всех этих вещах…

Папа беспомощно оглянулся на меня.

– Цветы, – подсказала я.

– Ох! – он попытался обнять маму своими потными руками, но она плакала и плакала, и всё получилось совсем не так, как я представляла. Вместо радости получилась печаль.

На следующее утро, когда я спустилась на кухню, папа стоял у стола и смотрел на два блюдца с ежевикой. Ягоды были такие свежие, что ещё блестели от росы. Одно блюдце стояло перед его стулом, а другое перед моим.

– Спасибо, – сказала я.

– Нет, это не я, – ответил папа. – Это твоя мама.

И тут мама вошла через переднюю дверь. Папа обнял её, и они поцеловались, и это было ужасно романтично, и я хотела было отвернуться, но мама поймала меня за руку. Она притянула меня к себе и сказала мне (хотя я думаю, что предназначалось это папе):

– Видишь? Я почти такая же хорошая, как твой папа! – она при этом как-то смущённо хихикнула, и я почувствовала себя обманутой – сама не знаю почему.

Удивительно, как много всего можно вспомнить, просто поев пирога с ежевикой.