Черный снег Коминтерна

Телефонный звонок в пять утра – это всегда мертвец. Иногда два. Звонок впился в вязкую ткань сна, как заноза, и я, не открывая глаз, уже знал, что день начался со смерти. Он не просто разбудил, он вырвал меня из короткого забытья, где не было ни запаха дешевого табака, ни горького привкуса вчерашнего чая.

Трубка была холодной и тяжелой, как пистолет.

– Волков, – хрипло бросил я в нее.

– Аркадий Семенович? Дежурный. У нас ЧП на Коминтерна. Продмаг номер восемнадцать. Налет.

Голос на том конце провода был молодым, взвинченным, еще не привыкшим к тому, что человеческая жизнь может стать просто «ЧП».

– Жертвы есть? – спросил я, нашаривая на тумбочке пачку «Беломора».

Пауза. Значит, есть.

– Двое, товарищ капитан. Сторож и… вроде как кассирша. Наши уже там.

Я выбил папиросу, сунул в угол рта.

– Еду.

Весна в Горьком – это не про ручьи и подснежники. Это про грязную кашу под ногами, про серый, ноздреватый снег, пропитанный сажей заводских труб. Этот снег не таял, он просто становился чернее и тяжелее, словно вбирал в себя всю городскую тоску, прежде чем окончательно сдохнуть в придорожных канавах. Наш служебный «козлик» подпрыгивал на колдобинах, и каждая яма отдавалась тупой болью в затылке. Водитель, молодой сержант Синицын, молчал, крепко вцепившись в баранку. Он знал, что по утрам я неразговорчив, особенно когда еду смотреть на покойников.

Я смотрел в окно на просыпающийся город. Он напоминал огромный, застуженный механизм, который со скрипом и скрежетом начинал свой очередной бессмысленный оборот. Брели к проходным закутанные в одинаковые пальто фигуры, дымили трубы автозавода, и этот дым смешивался с низкими, свинцовыми облаками, создавая купол, под которым всем нам предстояло прожить еще один день. В этом городе правда была дефицитом похуже финского сервелата. Ее не «выбрасывали» на прилавки, за ней не стояли в очередях. Ее просто не было в номенклатуре.

Продмаг №18 притулился между двумя пятиэтажными «хрущевками». Типичный стеклянный кубик советской торговли, ночью превращавшийся в темный, безжизненный аквариум. Сейчас вокруг него роились люди. Несколько милицейских машин, «скорая», похожая на большую белую таблетку, которую уже поздно давать больному. И, конечно, зеваки. Они стояли молча, с одинаково жадным и испуганным выражением на лицах, втягивая ноздрями запах чужой беды. Молоденький лейтенант из местного отделения отдал мне честь, отгоняя особо любопытную старушку.

– Что у нас, Петренко?

– Все как по телефону, товарищ капитан. Дегтярев, сторож, и кассирша, Кравцова. Дверь служебного входа взломана. Сейф вскрыт. Эксперты внутри.

Я кивнул и шагнул за натянутую веревку. Воздух внутри магазина был густым и неподвижным. Он пах кровью, водкой из разбитых бутылок и еще чем-то – едким, химическим запахом металла, который резали огнем.

Первым я увидел сторожа, Дегтярева. Он лежал у самого входа в торговый зал, раскинув руки, словно пытался обнять весь этот разгром. Невысокий пожилой мужичок в ватнике. Из тех, кого берут на такую работу от безысходности. На груди у него тускло поблескивала медаль «За отвагу». Наверное, в сорок третьем под Курском он и не думал, что свою смерть встретит не от немецкой пули, а от заточки какого-то ублюдка в мирном Горьком, охраняя ящики с килькой в томате.

Второе тело было дальше, за прилавком. Кравцова Анна Петровна, шестьдесят два года. Она сидела на полу, прислонившись спиной к опрокинутому ящику с макаронами. Голова была неестественно запрокинута, а на серой кофточке, в районе сердца, расплылось темное, почти черное пятно. Глаза ее, выцветшие, как старый ситец, смотрели в потолок с белой облупившейся побелкой. Смотрели с каким-то последним, тихим удивлением.

Я прошел в кабинет директора. Здесь царил хаос. Сейф, старый, еще дореволюционный монстр, стоял с вывороченной, оплавленной дверцей. Рядом валялся пустой кислородный баллон и резак. Работа грубая, но эффективная. На полу – россыпь бумаг, перевернутый стол, разбитая чернильница растеклась по линолеуму фиолетовой кляксой.

– Много взяли? – спросил я у эксперта-криминалиста, коренастого молчаливого капитана Фомина, который колдовал над сейфом со своим чемоданчиком.

Фомин пожал плечами, не отрываясь от дела.

– Директор приедет – скажет. По предварительным данным, вчера была выручка за два дня. Может, тысячи полторы-две.

Две тысячи рублей. И две жизни. Арифметика не сходилась. Для матерых налетчиков, способных вскрыть такой сейф, – навар смешной. Для шпаны – слишком сложное оборудование.

Я отошел от сейфа и начал осматривать подсобку. И вот тут мое чутье, тот самый внутренний компас, который столько раз спасал от ложных версий, дернулся и замер. Подсобка была не просто разгромлена. Ее выпотрошили. Мешки с сахаром и мукой были вспороты, их содержимое белыми сугробами лежало на полу. Консервные банки были сметены с полок и валялись вперемешку с битым стеклом. Ящики с овощами перевернуты. Это была не сопутствующая суета ограбления. Это был целенаправленный, методичный и яростный поиск. Словно искали не пачки денег, а иголку в стоге сена.

Я присел на корточки, зачерпнул пальцами сахар. Он был липким от пролитого сиропа. Зачем вспарывать мешки? Проверять, не спрятаны ли деньги внутри? Бред. Любой уголовник знает, что деньги либо в сейфе, либо у директора дома.

– Аркадий, что скажешь? – голос майора Зорина прозвучал за спиной так внезапно, что я вздрогнул.

Мой начальник был полной моей противоположностью. Крепко сбитый, румяный, всегда в идеально отглаженном кителе, от него пахло хорошим одеколоном и уверенностью в завтрашнем дне. Его уверенность в себе была такой же железобетонной, как памятник Ленину на главной площади.

– Скажу, что картина странная, Петр Григорьевич.

– Что в ней странного? – Зорин обвел взглядом погром. – Обычный гоп-стоп. Какие-нибудь урки с зоны откинулись, решили по-легкому срубить. Напились для храбрости, сторож под руку попался, ну и пошло-поехало. Классика.

Он говорил бодро, почти весело, словно уже писал рапорт о раскрытии.

– Слишком много жестокости для «классики», – возразил я. – Деда можно было просто оглушить. Кассиршу – связать. И посмотрите на подсобку. Это не похоже на поиск денег. Это похоже на обыск. Тщательный. Искали что-то маленькое.

Зорин нахмурился. Он не любил, когда я усложнял простые вещи. В его мире все должно было быть понятно и разложено по полочкам. Убийство – мотив либо бытовой, либо корыстный. Все остальное – от лукавого и портит статистику.

– Не выдумывай, Волков. Что тут можно искать, кроме денег? Партийные взносы? Не смеши. Искали заначку. Директор, небось, левый товар толкал, вот и прятал неучтенку. Отработай местных рецидивистов. Прошерсти все малины. Уверен, через пару дней твой налетчик где-нибудь в кабаке будет сорить деньгами. Мне это дело нужно закрыть до конца недели. Понял?

– Понял, – сказал я. Но он не услышал, что именно я понял. Я понял, что правду здесь никто искать не собирается. Нужен был преступник. Любой. И чем быстрее, тем лучше.

Зорин уехал, оставив после себя запах одеколона и четкие указания. Оперативники начали опрашивать жильцов окрестных домов. Кто-то что-то слышал, кто-то видел темную машину, но все это было туманом, обычной рутиной, которая в девяти случаях из десяти ни к чему не приводила.

Я остался в магазине один. Трупы уже увезли. Эксперты закончили свою работу. Стало тихо. Только с потолка монотонно капала вода из пробитой трубы в подставленный таз. Кап. Кап. Кап. Словно время отсчитывало последние секунды чего-то важного, что я упускал.

Я снова вошел в подсобку. Встал посреди этого хаоса. Закрыл глаза. Попытался представить их. Кто они? Не шпана. Шпана бы схватила водку, колбасу и деньги из кассы и разбежалась. Не профессиональные налетчики. Те бы сработали чисто, без лишнего шума и крови. Эти были другими. Они сочетали в себе профессиональные навыки – вскрыть такой сейф не каждый сможет – и какую-то отчаянную, паническую злобу. Словно они боялись не успеть. Словно то, что они искали, жгло им руки похуже автогена.

Я открыл глаза и начал осматривать все заново. Медленно, сантиметр за сантиметром. Я перебирал осколки, заглядывал под стеллажи, ворошил тряпки в углу. Мои пальцы стали липкими и грязными. Я действовал вопреки логике Зорина, вопреки здравому смыслу. Я искал то, не знаю что. Ту самую мелочь, которая не вписывалась в общую картину.

В кабинете директора я подошел к столу. Все ящики были вытащены и перевернуты. Бумаги, бланки, накладные – все было разбросано. Но я обратил внимание на одну деталь. Среди канцелярского хлама на полу валялась пустая папка от личного дела. Обычная картонная папка с тесемками. Но она была не просто открыта. Ее словно пытались разорвать, распотрошить, заглянуть между слоями картона. Рядом – несколько семейных фотографий директора, какой-то грамоты с автозавода, профсоюзный билет. Все это было разбросано небрежно. А вот папку терзали.

Я закурил новую папиросу. Дым заполнил легкие, немного успокаивая. Картина начала складываться, но контуры ее были размыты, как пейзаж за мокрым стеклом. Было ограбление. Но оно было лишь прикрытием, дымовой завесой. Главной целью был не сейф. Главной целью было то, что хранилось в этой папке. Или то, что, по мнению налетчиков, должно было там храниться. Что-то настолько важное, что ради него не жалко было оставить два трупа и перевернуть вверх дном целый магазин. Что-то, что стоило гораздо больше, чем две тысячи советских рублей.

Приехал директор магазина, Иван Петрович Захаров. Маленький, испуганный человек с бегающими глазками и потными ладонями. Увидев разгром, он охнул и схватился за сердце. Его трясло. Но мне показалось, что он боится не столько убытков, сколько чего-то еще. Когда я спросил его, что могло быть в его кабинете, кроме денег и документов, он начал лепетать что-то невразумительное про личные сбережения, про облигации займа. Он лгал. Я видел это по его глазам, по тому, как он теребил пуговицу на пиджаке. Он лгал, как лгут все, кто боится не милиции, а кого-то пострашнее.

– У вас были враги, Иван Петрович? – спросил я тихо.

Он вздрогнул.

– Да что вы, товарищ капитан! Какие враги у завмага? Все друзья, все товарищи.