Отмечая приметы «перекрестка», Русинов прошел его вдоль и поперек, а затем полукругом, стараясь засечь центр. Земля была изорвана гусеницами трелевочных тракторов, завалена сучьями, брошенными деревьями. Множество старых пней торчали вровень с кустами малины – лес рубили зимой. Понять, разобраться в «ведьминых кругах» было невозможно: нормальное развитие растений было нарушено. Лишь к вечеру среди этих завалов и зарослей он отыскал крапивный пятачок и неожиданно обнаружил, что это была когда-то глубокая и обрушившаяся яма. Вытащенные со дна ее валуны давно уже вросли в землю и замшели. Стараясь не обжечься, он спустился вниз: морена оплыла, однако яма и до сих пор была в полтора человеческих роста. Кто ее выкопал? Зачем? И именно тут, в самом центре «перекрестка»? Неужели уже кто-то пробовал делать раскопки? Но ведь бессмысленно копать здесь, когда рядом речка, промывшая морену до коренных пород. Легче всего сделать там расчистку обнажения и посмотреть разрез.

Раздумывая над этим, Русинов вернулся на пасеку, но решил пока ни о чем не спрашивать Петра Григорьевича, чтобы не возбуждать его интерес. Он заметил, что хозяин пасеки хлопочет у бани и что-то варит в огромном чане из нержавейки, под которым тлеют угли и курится дымок. Русинов спрятал кристалл, бросил лопатку и пошел к Петру Григорьевичу.

– А-а! – обрадовался тот. – Рыбак-рыбачок! Вот, наверное, проголодался!

– Ты не уху ли варишь? – засмеялся Русинов, кивая на чан.

– Уху? – развеселился пчеловод. – Пожалуй, верно, уху! Из него можно такую уху сварить! И солить не надо!

Русинов подошел к чану и заглянул через край: на топчане, по горло в каком-то буроватом отваре лежал человек – мужчина лет шестидесяти. Он был острижен наголо, болезненное, изможденное лицо, глаза прикрыты темными очками. Русинов по одному торчащему из воды колену и руке определил, что человек болен какой-то болезнью, поражающей суставы, возможно полиартритом.

– Не знал, что ты еще и врачеватель, – проговорил Русинов. – На все руки мастер…

Его поразило лицо человека в чане – белое, словно безжизненное. Лишь губы выделялись да слегка алели вздутые от тяжелого дыхания ноздри. Что-то знакомое было в этом лице! Если бы не эти черные очки, Русинов бы, возможно, признал его.

– Вот, попользовать привезли, – сказал Петр Григорьевич, пошевеливая угли под чаном. – Совсем пропадает человек, а больницы не принимают.

– Пить, – попросил человек и слегка пошевелился.

– А, пермяк – солены уши, ожил! – обрадовался пчеловод и налил из двухведерной бутылки воды в кружку и подал. Больной потянулся рукой с узловатыми пальцами, но мимо кружки. Он был слепой! Петр Григорьевич вложил ему кружку в ладонь.

– Ну, ты лежи, отмокай… А я пойду рыбака покормлю!

«Пермяк» ничего не ответил, осторожно глотая воду.

– Не суетитесь, Григорьевич, – остановил его Русинов. – Я сам…

– Сам так сам! – согласился тот. – Борщ в печи горячий, а медовуха в закутке. Выпей с устатку-то! Вон как нарыбачился!

– Да я не устал…

– Вижу, не устал. Ноги едва волочишь.

Русинов прошел в избу, достал из печи чугунок – от запаха потекли слюнки. Петр Григорьевич обычно готовил на улице, где стояла летняя печь под навесом, а тут, в жару, зачем-то протопил русскую печь в избе, и теперь от нее полыхало жаром. Пришлось открыть окно и двери, завешенные марлей. Русинов сунулся в корзину с крышкой, где пчеловод держал хлеб, и обнаружил свежий, еще теплый каравай, выпеченный на поду. А говорил, лень хлеб печь! Он сел за стол в предвкушении крепкого обеда – аппетит в экспедициях всегда был хороший, – и тут выяснилось, что борщ и хлеб совершенно несоленые. Пчеловод мог оплошать с борщом, но почему же не посолил тесто? Русинов потянулся за солью и в это мгновение вспомнил Авегу.

Он ел несоленую пищу! И теперь пчеловод специально варил и пек без соли для незнакомца, отмокающего в чане с отваром. Да ведь он чем-то похож на Авегу! Такое же мужественное и мудрое спокойствие в лице, разве что утомлен болью, болезнью. И слепота…

Авега имел очень острое зрение, однако у него было заболевание суставов, отложение солей!

Русинов мгновенно потерял аппетит. Через силу он похлебал борща, присолив его, выпил холодного чая – некогда самовар греть! – и пошел к бане. Привезти сюда слепого человека мог лишь шофер лесовоза – другой машины за весь день не было на дороге, а сам он прийти сюда не мог. Откуда же его привезли?

Петр Григорьевич хлопотал возле пустого чана – смывал остатки отвара чистой водой. Топчан, который устанавливался на дне чана, сушился у стены бани. Самого больного нигде не было видно.

– Ну что, ушел несолоно хлебавши? – засмеялся пчеловод. – Забыл предупредить, что нынче у нас обед несоленый, диетический.

– Ничего! – отмахнулся Русинов, делая вид сытого человека. – Я и диетический умял…

Он поставил кружку на лавочку и взял бутыль с водой.

– Черпай вон из ведра, – посоветовал Петр Григорьевич. – Ты эту воду пить не станешь.

– А что?

– Дистиллированная! Тоже диетическая.

Русинов напился из ведра, присел, с удовольствием вытянув ноги.

– Может, помощь нужна? – спросил он. – Я врач, так что не стесняйся, говори.

– Чем ему поможешь? – вздохнул Петр Григорьевич. – Сорок лет соль рубил, просолен вон – в чану вода аж горькая после него.

– Шахтер?

– Да… Тут у всех одна болезнь. Соляные копи кругом, солеварни… Вот и грызет суставы. Как поход твой? Посмотрел?

– А что с глазами-то? – будто между прочим спросил Русинов.

– Вроде катаракта, сказал… Ослеп… Красивые у нас места!

Он отвечал неохотно: чувствовалось, пытается уйти от подобных разговоров, и Русинов подыграл ему:

– Места – слов нет! Хоть оставайся и живи.

Слепой скорее всего был в бане – деваться тут больше некуда, однако Русинов никак не мог найти причины, чтобы войти туда либо, напротив, выманить его на улицу.

– Пожалуй, я палатку сегодня поставлю, – сказал он. – Вон там, на горке.

– Что так? – озабоченно спросил пчеловод. – В избе-то лучше.

– Жарко, – признался Русинов. – Да и печь сегодня натоплена… Мне в палатке привычнее, свежий воздух…

– Ну, смотри, – сдержанно проронил Петр Григорьевич. – Жар костей не ломит…

– Да и больной же у тебя, – добавил Русинов. – Неловко место занимать.

– Больному место найдем, – неопределенно заметил пчеловод. – А ты иди под крышу. Вдруг ночью дождь или что…

– Мне дождь – не помеха! – засмеялся Русинов. – Ты посмотри на мою палатку!

Он понял, что путает какие-то планы пчеловода, и тем более решил спать на свежем воздухе: надо прояснить обстановку, узнать, что за «пермяк» поселился на пасеке. Палатка у него действительно была надежная – с надувным полом и крышей из прорезиненной ткани. Зато стенки в летнем варианте – легкие, сетчатые. Он установил ее на взгорке, чуть выше избы, откуда хорошо просматривались баня и речка, перегнал туда же машину и расположился на ночлег. Было уже темно, а пчеловод все еще хлопотал по хозяйству – подтапливал баню, относил туда белье, потом ловил пчел возле летков и, похоже, пользовал «пермяка» ядом. Угомонился лишь к полуночи, оставив больного в бане. Две лайки, мирные и лохматые, тоже побегали по косогорам и спрятались в подклете. Русинов вставил в прибор ночного видения свежий аккумулятор и тихо выбрался из палатки. Ночь была светлая, но лес и густой подлесок чернили землю. На чистых луговинах скрипели коростели, в прибрежных кустах бесконечно пели птицы, голоса которых было не различить в хоре, и где-то далеко, в молодых сосняках, трещал одинокий козодой. Трава была еще горячей, а в воздухе остро и повсеместно пахло нектаром. Окольным путем Русинов приблизился к бане и затаился возле берега. Внизу журчала вода, и позванивали редкие комары над ухом.

Русинов сидел возле бани уже около часа, когда неожиданно заметил Петра Григорьевича. Он неслышно вышел из дома и шел к его палатке: наблюдать за ним можно было и без прибора – на взгорке хватало света. Вот остановился возле машины, потом склонился к сетчатой стенке палатки и долго слушал, затем распахнул вход… Не прост был старый киноактер и философ! Прежде чем сделать какое-то свое дело, проверил, где гость. А гостя нет! Потому и не хотел отпускать из избы… Русинов неслышно отошел в темноту кустов и затаился, потому что Петр Григорьевич направился к бане. Остановился у чана, огляделся, негромко посвистел и снова прислушался. На свист прибежали собаки, завертелись у ног, а одна вдруг насторожилась, обернувшись к кустам, под которыми сидел Русинов. Пчеловод погладил ее, приласкал, пробормотал что-то и сунулся в баню.

– Ну, жив, пермяк – солены уши? – громко спросил он. В ответ послышался тихий, неразборчивый голос. Лайка подбежала к Русинову и заластилась – эти собаки, похоже, любили всех встречных-поперечных, лишь бы был человек.

– Потерпи, брат, потерпи, – доносился голос пчеловода. – Через недельку полегчает…

Скоро он свистнул собак и направился к дому. По пути как бы мимоходом сдернул с веревки большое махровое полотенце, что вечером повесил сушить, однако, взойдя на крыльцо, бросил его на перила. Стукнула дверь, и все смолкло. Можно было выходить из укрытия, ничего интересного уже не будет. Смущало лишь это его последнее действие с полотенцем. Зачем снимать с веревки, если оно наверняка не просохло? Вроде бы мелочь, случайность, но что-то в этом было. Русинов осторожно прокрался к крыльцу и пощупал полотенце – мокрое! Хозяйственный пчеловод совершил очень не хозяйственный поступок, и требовалось немедленно это исправить. Русинов аккуратно развесил его на веревку, точно туда, где оно висело, затем отнес прибор в палатку и вернулся в дом. На цыпочках он вошел в избу, почесываясь, стянул куртку.

– Что, рыбачок, заели? – из темноты спросил пчеловод.

– Ну вот, разбудил, – пожалел Русинов. – Заели – не то слово. Дыра у меня там в углу! Комаров налетело!..

– Я тебе говорил! – назидательно сказал Петр Григорьевич. – Давай ложись, романтик…

Русинов лег в постель, блаженно вздохнул, проговорил, засыпая:

– Сейчас бродил вдоль речки… Птицы поют! И правда, век бы жил.

В избе было душновато, хотя от окон сквозь марлю тихо струился насыщенный запахом нектара воздух. Петр Григорьевич спал за перегородкой, и его дыхание умиротворяло, навевало сон. Русинов встряхивал головой, драл глаза и задерживал дыхание, чтобы отогнать дрему. Прошел час, кажется, на улице начинало светлеть, и темные столбы, маски на стенах словно оживали. Причудливая резьба в сумраке отчего-то наполнялась таинственным смыслом, и эти столбы напоминали живых существ: возникало полное ощущение, что они шевелятся, двигаются по избе, меняясь местами. А когда и вовсе пошли хороводом, Русинов понял, что засыпает, и до боли прикусил палец.

Петр Григорьевич торопливо надевал сапоги. Видно было, что растерян, захвачен врасплох и перед этим крепко спал. Он лишь мельком заглянул за перегородку и на цыпочках вышел из избы. Когда отворилась наружная дверь, Русинов вскочил, бросился сначала к окну: за хребтом уже светило солнце, но здесь, на западном склоне, было еще сумеречно. Пчеловод сбежал с крыльца и заспешил к бане. И вдруг остановился возле бельевых веревок, сдернул полотенце, скомкал и швырнул его в траву! Все-таки это был сигнал! Но кому?

Русинов перебежал к другому окну и четко различил человека, стоящего на тропинке между избой и баней. Вот они встретились, пожали друг другу руки, и сразу же началось какое-то объяснение: похоже, хозяин пасеки оправдывался перед ночным гостем, показывал на бельевые веревки, на избу. Тот же говорил ему мало и резко – услышать бы что! На какой-то миг он обернулся в сторону окон, и Русинов рассмотрел бородатое, темное в сумерках лицо. Эх, чуть бы побольше света!.. Гость прервал разговор и решительно двинулся к реке. Петр Григорьевич виновато последовал за ним и на ходу все что-то говорил, размахивая руками. Едва они скрылись в бане, как Русинов выбежал во двор и через ворота завозни вышел на улицу. Огибая огороженную пасеку, он добрался до речки и оттуда, берегом, пробрался к бане. Пчеловод с гостем находились там, доносился их приглушенный говор, но не разобрать ни слова! К окну же подходить опасно: будучи застигнутым тут, никак не объяснишь своего появления и на комаров не свалишь…

Минут через двадцать они вышли из предбанника, и Русинов наконец увидел гостя… Расстояние было всего метра четыре, и ошибиться он не мог, ибо очень хорошо помнил это лицо по фотографиям: русая, слегка волнистая борода, глубоко посаженные глаза под светлыми, чуть нависшими бровями. И возраст подходил – лет тридцать пять…

Это был один из пропавших разведчиков. Несколько лет после семьдесят восьмого года фотографию этого человека Русинов носил в кармане, чтобы при случае показывать местным жителям для опознания. По документам прикрытия его звали Виталий Раздрогин.

Он затаил дыхание: только ради одной такой встречи стоило нынче отправляться в экспедицию!

– Плохи дела, – проронил Раздрогин и попил воды из ведра.

– Ничего, поправим, – с готовностью откликнулся пчеловод. – Не таких вытаскивали…

Они пошли вниз по речке, где была хорошо набитая тропа к заповедному рыбному плесу Петра Григорьевича. Русинов расслабился и утер лицо. После напряжения зазвенело в ушах: было то тихое на земле время, когда уснули ночные птицы, но не проснулись еще дневные. Можно было возвращаться в избу, чтобы обдумать положение и спокойно разобраться со своими мыслями и чувствами. Русинов пошел было назад своим окольным путем, однако услышал, как стукнула банная дверь.

Опираясь на палку, из предбанника вышел больной «пермяк». Он был в своих темных, непроглядных очках и большом махровом халате, наброшенном на плечи. Ноги и туловище обернуты прополисными полосками, плохо гнущимися и шуршащими при каждом движении. «Пермяк» отставил палку и, взявшись за край чана, стал медленно, с трудом приседать. Потом попробовал отжаться на руках – не хватило сил…

Судя по его поведению, он все видел! Вот безошибочно потянулся и взял палку, вот вышел на берег речки и, не ощупывая впереди себя путь, точно остановился на краю обрыва.

Русинов неслышно отошел к пасечной изгороди и, последний раз взглянув на «пермяка», двинулся к избе.

«Пермяк» стоял лицом к Уральскому хребту в знакомой позе ожидания солнца. Каждое утро точно так же встречал его Авега…