История изучает не причины событий, которых в конце концов и не существует. Говорить, что экономические (и любые другие процессы) – суть причины исторических изменений – антинаучно, это чистые абстракции, исторический идеализм.
В истории действуют не причины, а люди. Мотивы их действий и должен уяснить историк, чтобы разъяснить суть исторического события.
«Истории нет. Есть биографии».
Р. Эмерсон
Расхожее мнение гласит, что историю пишут победители.
Далеко не факт. Во всяком случае, если это и правило, то со многими исключениями.
Так, историю падения Римской империи написали отнюдь не варвары.
Подробности славянской колонизации Балкан известны из византийских хроник.
Историю монголов мы знаем в основном по русским, арабским и китайским летописям.
История Крестовых походов также написана проигравшей стороной.
Французы до сих пор считают, что они победили при Бородино. И вообще, русский взгляд на 1812 год во Франции не прижился.
Или вспомнить, кто пишет историю Второй мировой войны в некоторых странах современной Европы.
Значит, победитель далеко не всегда может быть уверен, что в истории останется именно его интерпретация событий. Порой он гораздо беспомощнее перед человеком с гусиным пером или авторучкой, чем на полях сражений. Победителей судят, как и побеждённых, или, по крайней мере, квалифицируют их деяния и выдают характеристику для суда.
«История меня оправдает потому, что я сам пишу историю». Приписывается Черчиллю.
Но есть одно маленькое уточнение: до тех пор, пока я её пишу.
«История ничему не учит», – известное выражение В.О. Ключевского (немногие знают продолжение: «но жестоко проучивает нерадивых учеников»). Но ведь, сказать по правде, она и не может ничему нас научить. Наша уверенность в «полезности» изучения истории основана на недоразумении; вернее, здесь имеет место «псевдометаморфоза» (говоря шпенглеровским языком), несовместимая с нашим понятием линейного времени и, следовательно, принципиальной неповторяемости событий.
Нравственная (или иная) «польза» истории – это доставшаяся нам в наследство античная идея, основанная на теории циклического времени, «вечного возвращения». Греки и римляне были уверены: все повторяется, все возвращается. Именно поэтому надо знать, к чему готовиться…
Христианство изменило течение времени в буквальном смысле слова, распрямив временную спираль, и вместе с тем заимствовало у древних понятие о нравственной ценности истории. Потому-то мы так много говорим об «уроках истории» и так мало им внимаем – наше ощущение времени, истории совсем другое. Мы подсознательно уверены в том, что «то. что было, то прошло», и никогда не вернётся. Античное восприятие времени удержалось только в гегелевской «спирали» исторического развития и Марксовом афоризме о том, что трагические события в истории повторяются в виде фарса.
Мадам История сколько угодно может вещать нам о своём опыте – в лучшем случае мы подведём схожее событие из прошлого под «историческую параллель». А параллели, как известно, не пересекаются…
Так или иначе, но мы живём с сознанием уникальности нашего времени и потому обречены вновь и вновь наступать на грабли.
Писать о том, что знаешь – великое правило Монтеня.
Но как быть историку? Писать об истории, как о лично пережитом, болеть ею, «пропускать через себя»?
А как же тогда объективность?
Или, если прав Монтень, то самая правдивая история – субъективно пережитая?
Историческое образование необходимо, но без чего-то еще оно превращает человека в учёного схоласта. Думаю, что у настоящего историка, помимо знания документов и источников, помимо профессиональной подготовки, должно быть «чувство истории». Только тогда приходит «знание истории». Из чего рождается это чувство, большой вопрос, возможно из увлечённости или, как и всё на свете – из любви.
Болезненное взыскание «исторической правды», «правды истории» – явление специфически советское и постсоветское, ибо нигде и никогда об истории не лгали так тотально, профессионально и упоённо, как в СССР и РФ.
Историк – человек, который меньше всего может рассчитывать на долгую жизнь своих творений. Как учёный, он и не должен питать таких надежд. Если какой-то исторический труд пользуется популярностью больше 30 лет, то это свидетельствует о застое исторической мысли в изучении данного вопроса, чего человек науки не может приветствовать. Ради общего прогресса исторической науки историк должен желать, чтобы его труд как можно быстрее устарел.
Единственное исключение фортуна делает для тех исторических сочинений, которые становятся фактом большой литературы. Но тогда они сами собой выпадают из числа научных трактатов. Скажем, карамзинская «История» для науки теперь практически бесполезна, некоторый интерес представляют разве что примечания. Но ее литературные красоты ещё не совсем потускнели, даже несмотря на тяжеловесные полустраничные периоды.
Вот и Борхес пишет об «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона:
«И все-таки труд Гиббона остаётся в целости и сохранности; не исключено, что и превратности будущего его не коснутся. Причин здесь две. Первая и самая важная – эстетического порядка: он околдовывает, а это, по Стивенсону, главное и бесспорное достоинство литературы. Другая причина – в том, что историк, как это ни грустно, со временем сам становится историей, и нас теперь занимает и устройство лагеря Аттилы, и представление о нем английского дворянина XVIII века. Столетие за столетием Плиния читали в поисках фактов, мы сегодня читаем его в поисках чудес, – судьба Плиния от этого нисколько не пострадала».
(Х.-Л. Борхес. «Эдуард Гиббон. Страницы истории и автобиографии»)
Именно такие «вечные» книги и интересуют широкие массы любителей истории.
Поэтому вывод из этих наблюдений не совсем оптимистический для исторической науки. Если читатели в массе своей поглощают «проверенные временем» исторические сочинения, то это значит, что они живут в плену литературного мифа и не имеют современного научного представления об историческом процессе.
По Аристотелю, поэзия больше подходит для изображения истории, чем наука.
Пока события не встроены в сюжет, пока нет персонажей и действующих лиц – это не история.
История – только то, что можно помыслить в виде сюжета (отбор материала и развитие темы). Это касается даже «абстрактных» тем.
На самом деле и без «новой хронологии» все в истории было сравнительно недавно.
Я, например, всего через три рукопожатия знаком со Львом Толстым (мой знакомый общался с монахиней Шамординского монастыря Серафимой Бобковой. Она умерла в 1990 в возрасте 105 лет. Через неё у меня и с оптинским старцем Амвросием три рукопожатия. А старец умер в 1891 году).
Просто представьте, что Иисус жил всего 80 поколений тому назад.
Область знания, в которой используются научные методы, не более. Предмет этого знания полностью нематериален – прошлое.
Причем у «исторической науки» нет ни одного собственного фундаментального закона – все заимствованы из других наук и областей знания.
Историю можно изучать только на локальном отрезке времени и на ограниченной территории. Постижение истории человечества превосходит возможности и способности историка.
Историческое исследование не научно в строгом смысле слова ещё и потому, что это всегда и личность историка, который к тому же сам со временем становится историей.
Задача истории – восстановить ход событий, их причины и мотивы, указать последствия. Все это каждый раз уникально, не повторяемо, не воспроизводимо. Любое историческое исследование – конкретно, а не универсально, его выводы и даже методы не приложимы к изучению других исторических явлений и ситуаций. То есть оно не «объективно» в «научном» смысле слова. Историк – скорее, образованный следователь, а не учёный. И немного – художник (если он действительно велик).
Как известно, Н.А. Полевой назвал свой исторический труд «Историей русского народа» (т. 1—6, 1829—1833), в противовес карамзинской «Истории государства Российского».
Мысль понятная и достойная уважения. Однако непредвзято говоря, история народа, народная история – эти понятия по сути приложимы только к евреям, вся история которых есть сохранение, сбережение и осмысление себя как народа.
У других народов есть лишь истории их государств, правителей, изредка – обществ. Все попытки написать историю народа не имели успеха. В т.ч. и в России, где до сих пор так и не написана классическая история русского народа. Возможно, потому, что государство есть «историческое тело» русского народа, форма его исторического бытия. Мы и дня не существовали без национального государства.
Ответ очевиден: потому что это не наука.
История – это область или отрасль знания, где с некоторых (относительно недавних) пор используются научные методы, большей частью (если не целиком) заимствованные из арсенала гуманитарных и естественных наук. Иначе говоря, качество исторических знаний очень сильно зависит от состояния науки вообще.
Но хотя история и не является наукой, в целом, в рамках исторического исследования возможно добыть научное знание (то есть представить достоверную картину прошлого; опять же за многими исключениями).
Ближайшая аналогия работы историка – деятельность следователя, который также часто прибегает к помощи научных специалистов и экспертиз и работа которого неотделима от частых «висяков». А плод труда историка мало отличим от уголовного дела. По содержанию, в том числе.
Умницы-греки знали, что делали, когда зачисляли трезвую педантку Клио в разряд Муз. Знали это и Карамзин, и Соловьев, и Ключевский, и Тарле (как и Гиббон, и Маколей, и Черчилль).
Действительно, история – это многолюдный роман, главами которого служат эпохи, периоды, войны, смуты, переселения и т. д. Производя отбор материала, пытаясь придать ему законченную форму, историк занимается тем же самым, что и художник, который стремится достичь наибольшей выразительности. В биографическом жанре роль художественного начала возрастает многократно.
Таким образом, проблема историка – это в конце концов проблема стиля, а проблема большого историка – проблема большого стиля.
Отсюда следует, что известные и неизвестные историки различаются всего лишь по степени художественности своих главных сочинений, и их успех или неуспех среди публики сродни успеху или неудаче писателя.
Объективность исследования
Читатель требует от историка, журналиста объективности. Требование справедливое. Но вот только насколько оно основательное?
Существует «огромный кусок правды», который израильский историк Шломо Санд назвал «имплантированной памятью»:
О проекте
О подписке
Другие проекты