«Это просто буквы на бумаге… Владимир Сорокин: после литературы» читать онлайн книгу 📙 автора Сборника на MyBook.ru
image
  1. Главная
  2. Библиотека
  3. ⭐️Сборник
  4. 📚«Это просто буквы на бумаге… Владимир Сорокин: после литературы»
«Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин: после литературы

Отсканируйте код для установки мобильного приложения MyBook

Недоступна

Премиум

4.32 
(22 оценки)

Это просто буквы на бумаге… Владимир Сорокин: после литературы

964 печатные страницы

Время чтения ≈ 25ч

2018 год

16+

Эта книга недоступна.

 Узнать, почему
О книге

Творчество крупнейшего современного русского писателя Владимира Сорокина (р. 1955) представлено в настоящей книге во всем многообразии его интересов. В статьях, вошедших в сборник, рассматриваются как общие принципы его поэтики, так и отдельные произведения. Анализ текстов, написанных в позднесоветском андеграунде, подхватывают интерпретации его постсоветских бестселлеров, пьес, киносценариев и поставленных по ним фильмов. При этом Сорокин рассматривается не только как писатель, но и как медийная фигура, творящая персональный миф. В книгу вошли наиболее яркие работы, написанные о Сорокине на протяжении всей его творческой карьеры. Их авторы – известные исследователи и критики, следившие за творческой эволюцией Сорокина в течение нескольких десятилетий. Книга включает также прежде не публиковавшиеся статьи, а также избранные интервью писателя.

читайте онлайн полную версию книги «Это просто буквы на бумаге… Владимир Сорокин: после литературы» автора Сборник на сайте электронной библиотеки MyBook.ru. Скачивайте приложения для iOS или Android и читайте «Это просто буквы на бумаге… Владимир Сорокин: после литературы» где угодно даже без интернета. 

Подробная информация
Дата написания: 
1 января 2018
Объем: 
1736284
Год издания: 
2018
ISBN (EAN): 
9785444810187
Время на чтение: 
25 ч.
Правообладатель
683 книги

951033

Оценил книгу

«— Где взять такого писателя, — начал он, — что был бы чужд всяческим привычкам человека? Такого, что олицетворял бы всё то, чем человек не является? — возведённое в идеал? Чья чудаковатость в самой тёмной своей поре питала бы сама себя, повышая градус отчуждения до высшей точки? Где тот писатель, что всю свою жизнь провел во сне, что начался в день его рождения, если не задолго до оного? Ведь есть же места на земле — такие, что, кажется, и для жизни не предназначены, одни лишь просевшие мосты, скользкие камни да деревянные колокольни, но ведь и там живут как-то люди — и что же, ни одного с талантом слова? Или, чтобы породить нужного мне гения, нужна еще более темная и безысходная среда — Брюгге, Фландрия, уединенные северные берега? Где тот писатель, что есть истинное дитя венецианских масок? Где тот, кто вырос и был воспитан в помраченных проулках, у застойных водоканалов? Тот, кого окружающие сны вдохновили в той же мере, что и свои собственные? Где писатель, чьи запутанные видения суть достояние наисекретнейших дневников? И где же эти дневники — записи самого ненужного человека из всех, что когда-либо жили, исполненные безумия и великолепия?
— Нет такого писателя, — уверенно ответил я.»
Томас Лиготти

Братья-сторожа убили свою мать и закопали около колодца. Но посадили только одного… Нет, это уже было. Васька Кривой зарезал трех рыбаков отточенным обрезком штыря… Нет, это тоже уже где-то было. В попытках объяснить, чего же ещё НЕ БЫЛО в русской литературе, мы можем посетить очень странные и отдалённые места. И везде, практически везде мы наткнёмся на жестокость. В 2014 году даже вышел составленный Владимиром Сорокиным сборник «Русский жестокий рассказ» , куда в хронологическом порядке вошло тридцать два рассказа от Гоголя, Одоевского и Толстого через Набокова, Бабеля, Шаламова до самых недавних: Буйды, Сенчина, Елизарова. В конспективной форме Сорокин показывает нам, что вся серьёзная русская литература с самых 1830-х годов не может обойтись без идеи насилия, насилия зачастую совершенно бессмысленного и алогичного, а писатели «исследуют феномен человеческой жестокости: авторы приоткрывают дверь в пространство иррационального, фиксируя момент, когда разум уступает место инстинкту и культурные коды теряют значение» (из аннотации). Собственно, сам Сорокин в интервью часто говорит, что и во многих своих работах он в первую очередь пытается понять «культуру» бессмысленного человеческого насилия.

«И насилие вообще, насилие над человеком — это феномен, который меня всегда притягивал и интересовал с детства, с тех пор, как я это испытал на себе и видел. Это меня завораживало и будило разные чувства: от отвращения до почти гипнотического возбуждения. Вот я помню, лет в девять, по-моему, отец меня впервые повез в Крым, мы там сняли милый домик с персиковым садом. В первое утро я вышел в этот сад, сорвал себе персик, начал есть и из-за забора услышал какие-то странные звуки. Я ел персик, а там — потом я понял — сосед бил своего тестя. Старик плакал, и я понял, что это происходит регулярно, потому что он спросил: "За что ты меня бьешь все время?", и сосед ответил: "Бью, потому что хочется".»
— из интервью Татьяне Восковской

И этот феномен насилия осмысливается почему-то во все времена, какой бы развитой не была цивилизация и форма государственного правления. Государственный голем в первую очередь рождает насилие подавлением мысли и личности. Сорокин, со смятением остро понимая парадоксальность того, что насилие это универсальная форма общения, действующая везде и всегда, в своих рассказах и пьесах, в вещах типа «Сердец четырёх» временами как бы заменяет нарративную структура языка «насильственной» структурой языка, когда начинает рассказываться не условная история, а условный акт насилия. При этом насилие такое получается многоуровневым: и насилие над героями, и насилие над логикой рассказываемой и ломаемой истории, и насилие над жанром и литературой вообще, и насилие над читателем. Тут многие поднимают палец и начинают возражать, что ведь в жизни-то так не бывает. Но жизнь, как всегда, естественно, бывает страшнее. Прекрасным дополнением ко всем сорокинским упражнениям с формами насилия будет роман Ежи Косински «Раскрашенная птица» . Ещё в 1965 году Косински выпустил свои псевдовоспоминания о странствиях мальчика по польскому лесному захолустью во время Второй мировой, в котором у милого и беззащитного ребёнка практически отсутствовал европейский «католический» культурный код, и любой акт насилия он воспринимал незамутнённым моралью и воспитанием разумом, принимал его как должное, как необходимую часть жизни, так что читатель к середине повествования уже тоже не особо возмущался всеми творившимися жестокостями, подспудно чувствуя, что это не предел, и самое жестокое ещё ждёт впереди. Своим творчеством Сорокин показывает, что да, это была всего лишь оргия, до вакханалии дело не дошло.

Государственный голем, одним своим существованием и видимостью «контроля масс» порождающий насилие на всех уровнях и во всех сферах деятельности общества, сам по себе становится героем Сорокина в романах восьмидесятых: «Норме», «Очереди» и «Тридцатой любви Марины», а потом снова появляется в 2006 в «Дне опричника». Государство, как уравнивающий и контролирующий элемент представляет собой так называемую «норму», выход за пределы которой карается государством. Замкнутый круг: насилие государства над личностью порождает у притесняемой личности противоречие, выражаемое выходом за пределы «нормы», актом гражданского неповиновения и т.п., каковое противоречие насильственно подавляется государственными структурами. Все всегда жрали тоталитарную норму, что тогда, что сейчас. Просто сейчас её наполнение изменилось, но суть осталась прежней. А чтобы не жрать норму нужно уйти в абсолютный хаос анархии по всем фронтам, что и делают герои Сорокина. Палка о двух концах. Противоположностью нормы выступает маргиналия. Только Сорокин переворачивает понятия. «Норма» у него как раз маргинальна, а маргиналия нормальна. Это чисто физический эксперимент, как две гирьки на весах переставить, но равновесие при этом (удивительное дело!) соблюдается.

Любое искусство и литература в том числе — это о свободе и о допущении любого допущения. В творчестве, скажем так, «неформальных» русскоязычных авторов (неформальных с точки зрения, естественно, каких-то таинственных идеологических установок государства и отдельных индивидов, которые, как мы часто видим, могут кардинально изменяться хоть каждый божий день) таких как Сорокин, Мамлеев, Василий Аксёнов, Довлатов и остальных, наиболее важно, как мне кажется, именно это ощущение свободы. (Кому-то проще условно называть этих авторов диссидентами, но диссидент – понятие, порождённое господствующей доктриной, поэтому оно очерняюще, намеренно оскорбительно и несостоятельно априори.) Причём это разные свободы. У Мамлеева и Масодова это свобода инфернальная, тварная, такая свобода, что уж лучше неволя. У Аксёнова и Довлатова это внутренняя свобода индивида в тоталитарном обществе, которая рано или поздно идёт в противоречие с невозможностью свободы внешней, я после каждой их книги про семидесятые будто проваливаюсь и дышу, живу и хожу по Ленинграду того времени. Это интересный опыт, но несколько тупиковый, напоминающий тяжёлую аддикцию, пробуждение от которой обратно в XXI век весьма травматично. А вот проза Сорокина с её вседозволенностью дарит какое-то удивительное хрустальное чувство равно и внешней и внутренней свободы. Точнее всего он, наверное, выразил это в образе хрустальных пирамидок из его «Метели», как и голубого сала из одноимённого романа: это такие сублимированные литературные продукты, АНТИ-норма, та самая маргиналия, рождающая свободу. Поэтому помимо громких и умных слов о концептуализме и прочем давайте признаемся на минутку, что нам в прозе Сорокина удобно и уютно, будто на облаке. В 2005 в предисловии к антологии «Русский рассказ XX века» сам Сорокин писал почти что об этом:

«Возможно, в новом веке мы, читатели и писатели, устанем не только от литературной телесности, но и от телесности вообще. Ее может быть слишком много. От нее, как от спертого воздуха, может тошнить. И вновь захочется нам чистых идей, высоких помыслов, полупрозрачных героев, сквозь расплывчатые фигуры которых виден все тот же до боли знакомый пейзаж с непаханым полем, реденькой березовой рощей, покосившейся баней и одиноким грозовым облаком над синеватой полоской леса. И мы затоскуем по новым утопиям.»

В романе «Ияфиопика» , довольно сорокинском по типу свободы, Александр Бренер пишет: «Вспомни, читатель об Антонене Арто, который ошибочно воспринял фигуры балийского танца – и создал свой "театр жестокости". Образ неизбежно порождает ошибку в понимании – "сдвиг канона", как говорил архитектор Буров. Толстой называл это "энергией заблуждения"». Любой образ неизбежно рождает ошибку в понимании. Наверное, для таких писателей как раз и была создана литературная критика, призванная не критиковать, не делить на хорошо и плохо, а, в первую очередь, объяснить. В сборнике «Это просто буквы на бумаге…» как раз собраны статьи о Сорокине, наиболее внятно объясняющие и его произведения, и его позицию, и вообще многое, что творилось и творится вокруг его фигуры. Особое внимание уделено разбору фильмов, снятых по сорокинским сценариям и тому, как они встраиваются в общую сорокинскую литературную мифологию и расширяют его вселенную, попутно как раз таки объясняя некоторые непонятные моменты романов. Свежайшая новость про экранизации сценариев Сорокина пришла буквально второго января этого года от Ильи Хржановского (режиссёр того самого «4» про четырёх сестёр-близнецов): монструозный фильм «Дау» про жизнь Льва Ландау, снимавшийся аж с 2008 года, наконец смонтирован, премьера будет в Париже 24 января, но не просто в кинотеатре, а в специальном пространстве с какими-то сумасшедшими погружениями в советскую эпоху.

В пару к «Это просто буквы на бумаге…» любителям копаться в нюансах хочется порекомендовать книгу М. П. Марусенкова «Абсурдопедия русской жизни Владимира Сорокина. Заумь, гротеск и абсурд» , в которой досконально разобраны именно приёмы письма Сорокина, их исторические и культурные предпосылки, и показано, что никаких случайностей и нагромождений, рождаемых ошибками в понимании, там нет.

Ещё немного про ошибки в понимании. В 2013 в рамках исследования некто зарегистрировался на сайте знакомств под видом современных российских писателей и переписывался исключительно цитатами из их произведений: «В процессе исследования меня поразили такие моменты, на моём исследовательском пути попадались женщины, которые работают в библиотеке и они по своему незнанию, как выглядят современные российские классики, на полном серьёзе пытались всячески флиртовать и заигрывать... А я лишь только и делал, что копировал слова из их последнего сообщения, вставлял их в поиск программы Word, и программа выдавала мне предложения из книги писателя, от лица которого велась переписка. Единственное, я иногда добавлял от себя смайлики (скобки), чтобы придать фразе естественность. И ещё был такой интересный момент, когда я переписывался от лица Виктора Пелевина, то в качестве подручных книг, из которых я дёргал цитаты для общения, я выбрал два самых женских романа Пелевина, это "Священная книга оборотня" и, разумеется, S.N.U.F.F. Так вот, у воображаемого Пелевина диалоги обрывались уже на третьей фразе, собеседницы переставали вести переписку и уходили в полный отказ. А вот например от лица Владимира Сорокина я решил познакомиться с Мариночкой (30 лет), и весьма получилась такая милая переписка, я использовал при общении фразы из его произведения "Тридцатая любовь Марины"».

Так что, может быть, по сжиженной ставке Сорокин каждый сразу вспомнил свою волну? Как в песне Эдиты Пьехи, на тебя сошёл сопливый снег. И пальцы правой руки растут в темноте, и спать не хочется, а проснуться некогда. Двести лет назад тебя отравили ртутью. И ты умер, так и не дописав свой реквием. И мальчик Никита с благоговением взглянул на приехавшую девочку, заметив как проворно, в отличие от него, двигаются её пальчики при шитье. Приходит неосознанное прекрасное чувство, восхищения девочкой – как она говорит, как ходит... желание подарить ей что-то на память. В мальчике растёт будущий мужчина и, подмечая это, загорается радостный огонёк в глазах матери. Может быть, тогда Сорокин нам всем нужен как место, в которое не следует входить? Как тело, демонстрирующее пределы, за которые нашим телам – от греха, от греха, от греха, – заглядывать не стоит. Как знак ограничения скорости на шоссе? И смысл его тогда несоизмеримо больше психотерапевтический, нежели художественный.

Известно, что на написание самых первых рассказов Владимира Сорокина вдохновили картины Эрика Булатова.

Вернисаж

у меня до сих пор вытатуирована под сердцем
картинка как меня первый раз целовал Ельцин
из тьмы соткавшийся рядом с моим детским тельцем
благоухая гарью танковыми гусеницами звеня
первый раз в ухо Ельцин поцеловал меня
я испугался бросил в него игрушечный самосвал
но был непреклонен Ельцин меня целовал

после продлёнки всегда поджидал у школьного крыльца
то на белом мерине катал то сажал на золотого тельца
смеялся что у меня рубашка неровно высовывается
у него были дом работа и коррумпированная семья
а Ельцин приходил и целовал меня

София Полякова, https://polutona.ru/?show=0307152939

14 января 2019
LiveLib

Поделиться

AkademikKrupiza

Оценил книгу

С тем, что Сорокин, хотите вы того или нет, в истории отечественной литературы останется, сомнений уже давно нет. Некогда маргинальный автор сейчас активно цитируется, проблемам его поэтики посвящена не одна монография и множество статей, в Ленкоме с успехом идут постановки "Дня опричника", в 2019 году выходит документальный фильм "Сорокин-трип", о последнем романе "Манарага" не написал только ленивый, ect, ect. Кажется, что фигура Сорокина уже достаточно забронзовела, и остаток своей литературной деятельности он проведет в ранге признанного (нео)классика. Только кажется еще, что фигура эта через чур многогранна для того, чтобы ставить в ее обсуждении жирную точку. В сборнике, озаглавленном одним из известнейших афоризмов писателя, эта невозможность поставить точку заметна особенно.

Мой Сорокин

Так называется пространная статья Александра Гениса, открывающая сборник. Стоит, наверное, в связи с этим отрефлексировать для самого себя, кем или чем является именно мой Сорокин. Для меня он в первую очередь не великий пародист, как о нем неоднократно говорил товарищ Д. Быков, не блестящий сатирик и футуролог. Для меня он в первую очередь даже не каталогизатор и уничтожитель советских мифов. То есть все это, бесспорно, к Сорокину относится. Но мне он в первую очередь всегда казался глубоко религиозным писателем, практически христианского толка, автором, с глубоким состраданием относящимся к человеку, погруженному в жестокий мир сорокинских "знаков на бумаге". Демиург, создающий предельно жестокие миры и очень жалеющий тех, кто в этих мирах обитает.

Особенно отрадно, что подобная точка зрения встречается и в этом сборнике. Хотя, признаться, даже я не осмелился бы отстаивать право "Сердец четырех" на то, чтобы считаться книгой почти христианской природы. Однако, такое мнение имеет место быть. В этом прелесть авторов, которые, будучи полновластными хозяевами своих текстов, из них оказываются практически исключены. Таков и Сорокин - в свои собственные книги он практически не включает свое "Я", отдавая первенство изящным и смелым приемам. Впрочем, о приемах позже.

Становясь предметом споров не столько литературоведческого, сколько этического толка, Сорокин успел предстать в глазах "профанов" (прошу прощения за масонскую терминологию) человеком, виновным почти во всех грехах, в которых можно обвинить писателя: цинизм, беспрецедентная жестокость, мизантропия, отсутствие табу, ect, ect. Самое смешное в том, что, как обычно и случается, обвинения в пропаганде каннибализма (пока еще несостоявшуюся экранизацию "Насти" требовали на предмет этой порнографии проверить), копрофагии и порнографии хитрому отпрыску московского концептуализма в итоге пошли на пользу - до сих пор есть мнение, что знаменитая акция "Идущих вместе", бросавших книги Сорокина в огромный пенопластовый унитаз, была рекламной кампанией, созданной с подачи Суркова и самого Сорокина. Об этих слухах в сборнике тоже есть. Но до сих пор не ясно, в какой степени эти слухи правдивы. В любом случае, для каждого читателя Сорокин остается в первую очередь мифом.

Приемы и мотивы

Первый большой тематический блок сборника, в статьях, включенных в который, предпринимаются разнообразные попытки систематизировать творчество Сорокина по тем принципам, по которым обычно пишутся параграфы в учебниках по истории литературы. Периодизация творчества, излюбленные мотивы, принципы образных систем - так ли это важно в контексте разговора об авторе живом и пишущем? Видимо, важно. Проблема та же - пока еще не оформившийся до конца корпус текстов (оформляются они, как правило, уже после смерти автора - впрочем, долгие лета Владимиру Георгиевичу) постоянно требует обновления предлагаемых концепций.

С той же периодизацией, например, ситуация интересная - у многих есть четкое представление о "раннем" и "позднем" сорокинском творчестве, но вербализовать их становится проблематично, потому что, как любой здоровый и творящий человек, Сорокин пишет без оглядки на то, что о нем будут писать в учебниках для высшей школы. Я всегда условно делил его творчества на продукты переосмысления соцреализма и на достаточно развитую футурологию (не совсем понятно, куда девать тот же "Роман", но, во-первых, деление условное, а во-вторых, "Роман" вообще стал достаточно поворотной вещью в творчестве Сорокина, о чем в сборнике тоже не раз упоминается), но ни у одного из авторов статей подобного не нашел. Оно и понятно - гораздо продуктивнее сводить все к формальным аспектам, но, опять же, делать это при живом и пишущем авторе это не решает большей части проблем.

Огромный пласт текстов (и в этом сборнике, и в корпусе исследований Сорокина вообще) посвящен отношению автора с речью и языком. В этом отношении его произведения замечательны тем, что все формальные приемы настолько бросаются в глаза, что более-менее толковый их разбор может создать и человек, не имеющий никакого отношения к академическому литературоведению. Обидно, однако, то, что во многих местах анализ строится так, как будто бы кроме приема прерывания "нормальной речи" текстуальной катастрофой (см. письма к Мартину Алексеевичу в "Норме", "Тридцатую любовь Марины", упомянутые выше "Роман" и "Сердца четырех") Сорокина более ничего не интересует. В этом и прелесть, на мой взгляд, данного автора: у него постоянно находишь, казалось бы, неожиданные формы. Проникновенный лиризм "Волн" и "Черной лошади с белым глазом", полистилистическая структура романа (уже не псевдо-, как было с "Нормой") "Теллурия", абсолютно неожиданный рассказ "Ноготь", впечатления от которого я не могу в полной мере сформулировать спустя пару лет после прочтения - все это, как по мне, свидетельства универсальности таланта.

Тексты

Когда-то в магистратуре, делая большое занятие по сценарным работам Сорокина, я закончил его отсылкой к одной из моих любимых миниатюр Даниила Хармса. Благодаря тому, что объем рецензии на ЛайвЛибе позволяет, я, пожалуй, приведу ее здесь целиком.

Андрей Андреевич придумал рассказ.
В старинном замке жил принц, страшный пьяница. А жена этого принца, наоборот, не пила даже чаю, только воду и молоко пила. А муж ее пил водку и вино, а молока не пил. Да и жена его, собственно говоря, тоже водку пила, но скрывала это. А муж был бесстыдник и не скрывал. «Не пью молока, а водку пью!» - говорил он всегда. А жена тихонько, из-под фартука, вынимала баночку и хлоп, значит, выпивала. Муж ее, принц, говорит: «Ты бы и мне дала». А жена, принцесса, говорит: «Нет, самой мало. Хю!» — «Ах ты, — говорит принц, — ледя!» И с этими словами хвать жену об пол! Жена себе всю харю расшибла, лежит на полу и плачет. А принц в мантию завернулся и ушел к себе на башню. Там у него клетки стояли. Он, видите ли, там кур разводил. Вот пришел принц на башню, а там куры кричат, пищи требуют. Одна курица даже ржать начала. «Ну ты, — говорит ей принц, — шантоклер! Молчи, пока по зубам не попало!» Курица слов не понимает и продолжает ржать. Выходит, значит, что курица на башне шумит, принц, значит, матерно ругается, а жена внизу, на полу лежит — одним словом, настоящий содом.
Вот какой рассказ выдумал Андрей Андреевич. Уже по этому рассказу можно судить, что Андрей Андреевич крупный талант. Андрей Андреевич очень умный человек. Очень умный и очень хороший!

Финал этой миниатюры отлично рифмовался с видеозаписью перфоманса в Венеции, в котором Владимир Георгиевич (очень умный и очень хороший человек) в тигриной шкуре сражался с закованным в латы рыцарем. В принципе, хармсовский текст стал некоей красной нитью, пронизывающей мое восприятие творчества Сорокина. Абсурд, хоть и не являющийся центральным мотивом его творчества, все-таки во многой степени ему свойственен, как, думается, и всем поставангардистам (отличный термин, подрезанный мною из сборника). Вообще, никогда не нравилась тенденция, в рамках которой Сорокина пытаются заключить в рамки определенного течения, будь то постмодернизм или новый реализм. Думается, термин "поставангард" подходит ему куда лучше. Возможно, именно поэтому некоторые его пьесы (в особенности "Землянка") мною воспринимались как нечто, что могли бы писать обэриуты, впитавшие в себя стилистику официальной советской литературы, которую в период своего расцвета почти никому из них застать уже не удалось.

Пухов: Это точно. (Разглядывает газету.) Тут вот еще интересная заметочка. Называется «Пионеры Н-ской части следят за чистотой котлов армейской кухни». Они говорят, они говорят покажи котлы гад покажи котлы котлы покажи гад дядя. Покажи котлы гад дядя, покажи котлы. Покажите им котлы гад дядя. Они все адо. Они все адо гнидо. Они говорят покажи котлы гад дядя. И мне котлы покажи чтобы я пото делал. Чтобы я пото делал покажи котлы, адо гнидо. Покажите мне миленькие мои покажите мне миленькие мои покажите. Покажите мне котлы, адо гнидо. Вы адо гнидо, миленькие, покажи котлы, гад дядя. Адо гнидо, покажи котлы гад дядя. Покажи котлы, я буду делать пото. Пото я буду делать, гад дядя. Пото я буду делать, покажи котлы. Ты ж покажи котлы, гадо. Покажи котлы, гад адо. Адский гад, покажи котлы. Там сисо. Там сисо дядя. Там сисо, дядя гад. Там сисо, гад дядя. Покажи котлы, котлы гадо, пото гадо, дядя. Дядя, покажи котлы, гад. Дядя, покажи котлы. Там адо. Там адо гнидо. Гнидо, дядя. Дядюшко. Дядюшко. Дядюшко. Дядюшко, покажи сисо. Дядюшко, покажи сисо. Покажи котлы, дядя. Дяденька, покажи котлы. Дяденька покажи котлы. Дядюшко, дядюшко. Дядюшко. Покажи адо. Покажи адо, дядя. Адо. Адо покажи, дядя. Котлы адо. Котлы адо. Дай дядя адо. Дай адо. Гад, дай адо. Гадо дай адо.
Соколов: Ну, я уж об этом слыхал. Еще под Подольском.

Конечно, сложно беспристрастно читать литературу об авторе, которого давно и беззаветно любишь. При этом многообразие голосов и мнений, представленных в "Буквах на бумаге...", радует чрезвычайно: чувствуется радость узнавания собственных мыслей и представлений, азарт от заочной полемики, ect, ect.

P.S. Голос автора

Просто оставлю это здесь на случай, если кто-нибудь решит этот отзыв прочитать, а, решив, пролистает страницу до конца. Мой любимый видеоролик на просторах интернета, в котором крупный отечественный писатель Владимир Георгиевич Сорокин с удовольствием и истинным аристократизмом дегустирует восемь марок водки.

22:53
Нарезав севрюгу и семгу, я отдал хрящи собаке, налил в хрустальную стопку 50 мл водки, выпил и закусил четвертинкой соленого огурца. Затем выжал на кусок семги лимон, намотал кусок на вилку и отправил в рот. Прожевав, я налил еще 50 мл водки, выпил и закусил половиной моченого яблока. Потом взял кусок белого хлеба, слегка намазал маслом, зачерпнул ножом из розетки икры и распределил ровным, не очень толстым слоем по поверхности куска. Неторопливо откусывая и жуя, я съел весь бутерброд.
В. Сорокин, "Моя трапеза"
11 августа 2020
LiveLib

Поделиться

ентральная тема раннего Сорокина – грехопадение советского человека, который, лишившись невинности, низвергся из соцреалистического Эдема в бессвязный хаос мира, не подчиненного общему замыслу
4 декабря 2018

Поделиться

Ее тридцатая любовь – любовь к народу – оказалась самой успешной: Марина растворилась в любимом без следа
4 декабря 2018

Поделиться

На смену фрейдистской мистерии пола приходит марксистская мистерия труда.
4 декабря 2018

Поделиться

Автор книги