Эта книга запредельно, невозможно, убийственно атмосферна: и фарфоровые путти, и древесно-шоколадная горечь, и запах тлена непроветриваемых пустот. Этот текст – зияющая пропасть: ты подходишь к краю, присматриваешься боязливо и не замечаешь, как, подавившись собственным криком, летишь вниз. И звукопись, звукопись, звукопись – лаконичный флакончик, нездешняя шелковая тишина, усадьба Морок в моровых язвах мороза. От этой истории можно сойти с ума – она лишает равновесия, толкает ниц и облепляет лицо почерневшими с изнанки опавшими листьями, чтобы снять слепок, изваять маску, пригубить душу. Свет вредит имаго. Бабочка с оторванными крыльями, выпачканная в туши, ползет по бумаге и оставляет за собой жирный, рваный черный след – так проходит главный герой через зеркальный коридор жизней и смертей, где в запустелых, продуваемых всеми ветрами гостиных настоящего прошлое беззастенчиво путается с будущим. Сквозняки вредят имаго. Не тишина – грохот безмолвия. Не пустота – воинствующее, полное до краев опустошение. Мир в патине, в паутине, в пыли, сизый, сирый, обнаженный, лихорадочно стремящийся к разрушению, как и его обитатели. И на десерт – хинно-горькое послевкусие и приправленный жестоким осознанием извечный человеческий жребий.