– Поначалу, просыпаясь, я замечала приоткрытое окно и только. Окно, через которое дул прохладный ветерок. Приятный. Вроде бы, что такого-то? Но я всегда проверяю перед сном, закрыто ли оно. Окно и дверь. Потому как не могу гарантировать, что под покровом ночи через него в комнату не заберётся какая-нибудь гадость. Потому я и обратила на это внимание. Более того, испугалась от того, что знала, кто тому виной. Не ветер и не моя возможная забывчивость. Она.

Иногда ночью… Я знаю, она пробирается ко мне в спальню, а эти ползающие по мне жуки словно пытаются отвлечь от её присутствия. Старуха гладит меня по голове и шепчет. Я слышу приглушённый хриплый голос, вырывающийся из её рта со зловонным дыханием, таким надрывным, что хочется кричать. «У тебя всё получится, – шепчет она в мою щёку. – Ты идеальный вариант». Что это значит, тётя?

– Я не знаю.

– Ты лжёшь мне! Постоянно лжёшь мне. Всё ты знаешь. Только говорить не хочешь. – Я отпрянула от неё, словно обожглась. Почему она не хочет сказать мне правду?

– Старуха скоро умрёт, – как будто это должно было что-то значить, констатировала тётка.

– Да и хрен-то с ней! Верится с трудом, конечно, но ты же знаешь, грусти во мне эти слова не вызывают. Порадуюсь и только. Скину с себя, наконец, груз своей никчёмности, что она заставила таскать всё детство. Вздохну легко и продам к чертям дом. Если она и вправду умрёт, мне там делать нечего.

– Не думаю, что всё будет так просто, как ты себе это представляешь.

– Что?! О чём ты?

Она посмотрела на меня задумчиво. В чём-то даже печально.

– Знаешь, я всегда считала, что тебе стоит перекрасить волосы. Чёрный цвет портит твоё лицо, хоть и достался тебе по наследству. Ты слишком бледная, слишком унылая, как будто не живая. Похожа на воронёнка с подбитым крылом. – Тётка провела рукой по моим распущенным волосам почти так же, как это делала её сестра. Она специально, что ли?!

– Какая разница, какого цвета мои волосы? Или ты рассказываешь мне, что происходит, или я ухожу. Потому что меня достали ваши секреты.

– От себя не убежишь, – произнесла она, похоже, действительно издеваясь надо мной. – Я знаю, ты хочешь вернуть свою мать. Или, возможно, присоединиться к ней, но ты жива… а она мертва. Этого не изменить. То, что ты делаешь с собой… это просто нечестно по отношению к ней. Пойми уже, наконец. – Я раскрыла от изумления рот, собираясь наброситься на неё с расспросами, но она остановила меня, всем своим видом показывая, что ответов не будет. – Ты посиди тут недолго. Я только принесу кое-что. Передашь старухе.

У меня заболела голова. Когда я обречённо опустила лицо себе на колени, она ещё сидела рядом. Судя по всему, размышляла о чём-то, глядя на меня, но потом я почувствовала, как она поднимается с качелей, тяжело опираясь о стол, который даже покачнулся от её веса. Тут же раздался еле слышный звон колокольчиков, висевших над входной дверью, и она остановилась. Я не видела этого, но спиной почувствовала сковавшее её напряжение. Подняв голову, заметила, что тётя стоит и смотрит на их ритмичное покачивание.

– Колокольчики звонили, – то ли утверждая, то ли вопрошая, сказала она.

– Ветер, наверное, но я, если честно, не…

Одним резким движением она сорвала их и бросила на пол, так сильно исказив от ярости лицо, что я чуть не вскрикнула от внезапности. В последний раз они звонко брякнули и, наконец, затихли насовсем. В ужасе вжавшись в качели, я наблюдала за тучной пожилой женщиной, что смотрела неотрывно на поверженные колокольчики, словно видела там выводок змей. Какую опасность они могли представлять? Чего она выжидала? Что они набросятся на неё? Начнут звенеть, словно одержимые злым духом?

– Тётя, что на тебя нашло?

– Не двигайся. Подожди меня здесь. Я сейчас. Я потороплюсь.

Она скрылась за дверью бесшумно. Буквально вплыла в дом, который, казалось, поглотил её красную фигуру. Я следила за тем, как стекают капельки по бокалу сухого белого вина, которое пила тётка, размышляя над тем, выпить его или нет, а затем вдруг вспомнила лицо матери. Не хотела вновь тонуть в её образе, таком родном, таком недостижимом. Но он возник и вместе с собою принёс запах. Запах, который я гнала из своих воспоминаний, как могла. И сегодня тоже. Запах свежести, наполняющий сад моей сумасбродной родственницы, всецело поглотил приторно-сладкий аромат глицинии.

– Нет! Только не сейчас.

Машинально я махнула перед собой рукой, пытаясь развеять иллюзию. Так, словно отгоняла от себя назойливую муху. Схватила бокал с вином и почти засунула туда свой нос, стараясь заглушить появившийся в сознании аромат резким запахом кислого вина, но он не исчезал.

– Не хочу я никуда смотреть, Ута. Не проси меня. Это слишком больно – попросила я, но знала, что не выполнить её просьбу просто не смогу. Никогда у меня это не получалось, хоть я и старалась забыть.

Я сдалась. Подняла глаза и увидела её. Такую же, какой запомнила когда-то давно. Золотистые кудрявые волосы, спускавшиеся ниже лопаток. Голубые глаза, словно у сказочной феи, что снилась мне иногда по ночам. На лице нежная улыбка, но говорит она строго, серьёзно. В последнее время она вообще мало улыбалась, но мне только три, и я не знаю, что послужило тому причиной. Я лишь могу ощущать её состояние своими эмоциями и точно знаю, что мне не по себе, и потому тяну её маленькой ручонкой за подол белого ажурного платья. Вымазываю его чем-то шоколадным, но значения этому не придаю. Я же ребёнок. Куда больше меня беспокоят её натянутая улыбка и то незнакомое мне строение вроде домика, но без стен, крыша которого увита растением, похожим на лиану. Грозди фиолетовых цветов свисают с той крыши, подобно гроздям винограда. Невероятно красивое зрелище, но мне лишь страшно от того, что до них почему-то нельзя дотронуться и съесть.

– Никогда не смей их трогать! – грозно говорит мне мама. Я вижу, как в её глазах сверкают блики солнечного дня, в котором мы застыли. Слёзы? Да. Скорее всего. Но почему? Мне тоже хочется плакать от того, что плачет мама, но страх сильнее. – Никогда. Поняла меня, Кира? Не прикасайся к этому растению. Никогда. Очень важно, чтобы ты запомнила это, милая, потому мы и здесь. Но бояться нужно. Мне нужно, чтобы ты боялась.

С ней что-то не так, я понимаю это даже в три года от роду. Смотрю на свои малюсенькие сандалии и деревянный пол беседки. Почему я не могу смотреть на эти красивые цветы? Не могу съесть их, ведь это просто виноград. Я часто ела виноград.

Нарочно, словно услышав мысли своей маленькой дочери, мама поднимает руку и проводит ею по фиолетовым нитям из цветов.

– Не слушай никого, кто скажет тебе, что это не опасно. Даже мне. Это растение – яд. Его кора и листья ядовиты настолько, что смогли бы убить вон ту собаку, если бы она съела их. Вон ту, видишь?

Мысли о слезах уходят. Бегающая по стриженной зелёной траве большая собака куда интереснее. Но ведь собаки не едят растений.

– Она не будет есть траву, – замечаю я сердито.

– Но палку-то она с удовольствием погрызёт. Правда, утёночек?

И правда. Теперь я вижу, что собака не просто так скачет по траве. В зубах она сжимает какую-то корягу. Я с опасением смотрю на мать, ожидая, что собаке сейчас станет плохо и больно, как мне когда-то. Но мать касается моего пухлого детского личика пальцем, отворачивает мой взор от собаки к себе.

– Не беспокойся за пса, – говорит она. – С ним ничего не случится. Но может случиться с тобой. Потому-то мы и здесь. Потому что я хочу, чтобы ты запомнила это место и, когда придёт время, возвращалась сюда, пусть даже и мысленно. Оно свяжет нас с тобой. Мне нужно, чтобы ты прислушалась к журчанию холодного горного ручья, что течёт там, позади, за беседкой. Чтобы ты запомнила тропинку, выложенную необработанными камнями кем-то очень-очень давно. Задолго до того, как появилась на свет я, и даже задолго до того, как появилась бабушка.

– Бабушка взрослая, – говорю ей, но она явно не хочет, чтобы я отвлекалась.

– Запомни эту крышу, похожую на хмурое фиолетовое небо. На самом деле, это всего лишь ядовитые цветы, распустившиеся под облаками.

– Ты говорила, что расскажешь мне сказку, – хмурясь, напоминаю я. На самом деле, мне куда интересней было наблюдать за прыгавшей с палкой собакой, чем за журчавшим ручьём, тропинкой из камней и теми цветами, которые почему-то похожи на виноград. Ведь мне всего лишь три.

– Конечно, расскажу. – На лице её читается беспокойство, и она вновь пытается скрыть его натянутой улыбкой, которая так мне не нравится. Мама склоняется надо мной и целует в макушку, нежно сжимая голову руками, но как-то странно, словно я пытаюсь куда-то убежать. Но я не хочу бежать. Хочу услышать историю, что она обещала рассказать, когда мы шли сюда, а я идти не хотела. Она присаживается передо мной на корточки. Теперь я вижу её блестящие глаза прямо напротив своих. Затем она берёт мои ладони, сжимает крепко, так же крепко, как только что сжимала голову, и начинает обещанный рассказ:

– История эта началась не сегодня и не сейчас. Она случилась в день, когда погиб светловолосый мальчик, о котором никто не знал, и родилась девочка, о появлении которой мечтали все. Но тогда об этом ещё никто не подозревал. А если знали бы, то не допустили бы беды.

Она началась, когда женщина с раненой душой прокляла весь мир и воздвигла своими руками церковь с покачивающимся, словно маятник, колоколом, который никогда не звонил. Воздвигла для себя, не для кого-то другого в надежде замолить свои грехи. Но там, где так часто воет зло, бог не живёт. Её молитв никто не слышал. Никто… кроме… светловолосого мальчика. – Её речь вдруг стала заплетаться, будто она не могла вспомнить, что же было дальше, но я даже не напряглась. Я внимательно слушала историю. Ещё несколько раз мама сделала напрасные потуги произнести хоть слово, а потом прямо на глазах своей маленькой дочери с внезапно остекленевшим взглядом повалилась на землю и более не двинулась.

Как часто я пыталась забыть её лицо. Мёртвое, похожее на восковую маску. Не выражающее ничего. Та маска не моя мать! Я закрываю глаза. Не хочу на неё смотреть.

И вот оно опять передо мной. Терзает меня. Я вижу в тех безжизненных расширенных зрачках отражение своего детского личика, обрамлённого чёрными кудряшками. Совсем не такими, как волосы матери. Знаю, что не двинулась тогда. Не закричала. Не позвала на помощь. Маленькая, застывшая на месте девочка, наблюдающая за бездыханно лежащим телом и тоненькой струйкой крови, медленно вытекающей из её носа, словно в этих скудных каплях крови заключалась вся её жизнь.

Помню, как подбегает та собака, что грызла палку, и принимается лизать моё лицо. Чьи-то жёсткие руки касаются меня, но я не произношу ни слова. Ведь я держу за руку маму! А она держит меня. Так же крепко, как несколько минут назад. Как же мне потом хотелось верить, что это невозможно. Что лишь она одна – моя мать, умудрилась и после смерти не разжать держащих мою ладошку пальцев. Что не хотела отпускать и не хотела покидать. Что всё это не более чем случайность, и мамы не погибают на глазах у своих трёхлетних детей вот так вот запросто, просто перестав дышать. Но она это сделала. Она покинула меня.

– Оставь меня, – прошу через силу. Прошу её закрыть свои бездонные глаза, в которых я и через столько лет тону и пропадаю.

«Но ты должна увидеть. Должна вспомнить», – слышу я её настойчивый голос.

Я называла её Утой, потому что была слишком мала и не могла выговорить утка, но совершенно не помню почему, сколько бы ни старалась вспомнить.

– Ты мама Ута, да? Это ты? – Лепетание детского голоска.

– Да. Мама-утка – это я. И я о тебе позабочусь.

А затем всегда следовал её звонкий смех, такой пронзительный, что я всегда прижимала ладошки к ушам. Её больше нет. Никогда не будет. Она только в моей голове и при том везде, где бы я ни была. Не оставляет меня, как и обещала.

«Открой глаза и посмотри, утёнок», – взывает она ко мне.

«Не хочу, не хочу, не хочу», – думаю я, но глаза всё же открываю и тут же замечаю перемены. Оказывается, невозможность увидеть её в сто раз хуже, чем видеть её бездыханное тело, лежащее рядом с серыми детскими сандаликами. Но её нет в беседке!

– Куда ты делась? – кричу я. Но кому?

Я не там, где прежде. Не под фиолетовой крышей из гроздей глицинии. Я на каменистой тропе, ведущей к беседке, но так сильно заросшей травой, что и камни-то разглядеть невозможно. Я стою. Боюсь сдвинуться с места. И страх этот вызван ощущением ветра, ласкающего мою кожу своим прохладным прикосновением. Я помню про открытое старухой окно в моей комнате, хоть и не знаю, как у неё это получилось. А может, страшно мне потому, что, несмотря на ветер, всё вокруг неподвижно, словно что-то где-то задохнулось и зачахло. Лишь ровный отдалённый набат раздаётся в тишине откуда из-за леса, и я тут же вспоминаю о церквушке с перекошенным колоколом, который никогда не звонил. Неподвижная высокая трава, подсохшие цветы и сумрак, окутывающий моё непривычно взрослое тело. «Что происходит?» – думаю я, и, кажется, меня кто-то слышит, потому что вдруг замечаю движение в беседке. Чей-то невысокий силуэт, скрывающийся в тени, что отбрасывает крыша.

– Кто здесь? – спрашиваю, но ответа не слышу. Лишь треск отрывающихся стеблей, отдающийся эхом, словно я и тот, кто внутри той беседки, оказались под куполом. Взаперти.

Движения даются тяжело. Тело словно не принадлежит мне, и я несколько раз спотыкаюсь о торчащие из земли камни. «Может, кто-то повытаскивал их из земли?» – думаю я, пытаясь отвлечься от замершей в полумраке фигуры. Замечаю, что начала теребить края куртки. Какой ещё куртки? Не важно. Важно то, что это не к добру. Так я делаю только тогда, когда нервничаю. Но где же мама? Не перестаю задаваться вопросом даже когда, наконец, вижу пустые серые доски, на которых когда-то покоилось её тело. Приземистая фигурка протягивает руку к цветам и тянет кисть, похожую на гроздь винограда, к себе, в момент, когда мне удается выбраться на деревянный настил.