I
Вся как на ладони

Ей шел тринадцатый год. Она была среднего роста, стройная; на щеках нежный розовый румянец, глаза большие, синие, как вечернее летнее небо. Ее густые волосы, тонкие, как шелк, и черные, как вороново крыло, перевязанные пунцовою бархатной ленточкой, спускались ей на спину, бежали по плечам. Она была очень красива, но чернилами мне не написать ее портрет.

При крещении ее назвали Людмилой, родные звали ее Лютиком.

Она жила с отцом, – с матерью в усадьбе, в деревенской лесной глуши. С первого дня жизни ее все баловали: у нее не было ни братьев, ни сестер, и вся любовь родных досталась ей одной. Когда она была маленькою, ее все носили на руках; когда же подросла, все стали смотреть ей в глаза, как своей повелительнице. Все желание и капризы ее исполнялись: для того ей стоило только сказать слово… Все ласки и все услуги она принимала, как должное. И девочке мало-помалу стало казаться, что весь мир создан для нее…

Солнце светило с небес для того, чтобы ей было приятнее гулять; дождь шел для того, чтобы поливать ее любимые цветы; буря с громом и молнией проносилась, конечно, затем, чтобы Лютик после нее могла подышать свежим, благорастворенным воздухом; по ночам месяц и звезды горели в небе также для ее удовольствия, и все люди вокруг нее жили, разумеется, для ее пользы и забавы… Ей, значит, не за что и некого было благодарить.

И, действительно, девочка относилась к людям холодно и безучастно. Если она улыбалась, то с таким видом – как будто оказывала великую милость. Не даром же няньки и мамки натрубили ей в уши, что «как взглянет она весело, так, словно, рублем подарит». И Лютик иногда под веселый час очень охотно дарила окружающим эти дешевые «рубли», ничего ей не стоившие. Даже мать и отца целовала она не потому, что ей хотелось выразить им свою ласку и нежность, а просто по привычке, из приличия, ради раз навсегда установившегося обычая. В ответ на шутки она охотно и весело смеялась, хотя бы и не чувствовала особенной веселости: у нее были белые, ровные зубы, и смех очень шел к ее хорошенькому личику; она уж давно узнала это, смотрясь в зеркало. Нельзя сказать, чтобы она была зла, но не было в ней и добра: любви не было в ее сердце. Лютик много думала о себе и очень мало о других.

Она жила в холе, на приволье, как растение, как красивый цветок, и если бы она была действительно цветком, то, конечно, чувствовала бы себя совершенно счастливою; но она не была цветком и поэтому не могла быть счастлива и довольна своею «растительной» долей. Лютик чувствовала себя одинокою: люди жили сами по себе, она – сама по себе. Иногда она страшно скучала – не знала: куда девать время и куда деваться ей самой. Всевозможные детские книги, всевозможные куклы и игрушки были у нее и все они уже давно ей надоели.

– Мне что-то скучно, мама! – бывало, жаловалась Лютик.

– Отчего же тебе скучно, милочка? – спрашивала ее мать.

– Да так… я не знаю… скучно! – надув губки, печально отвечала Лютик.

– Ну, займись чем-нибудь или поиграй!

«Поиграй! Займись!» – легко сказать… Старые игры – все одни и те же, – опротивели, а новых нет. Заняться?.. но чем же? Работать ей не для кого и не для чего… А работать что ни попало, без толку, без цели – так же скучно, как черпать воду решетом.

Девочка была ленива, училась плохо, да ее особенно и не принуждали. Нянюшки и мамушки говорили, что «барышне не Бог весть что и надо», что «ей ведь, слава Богу, не на службу идти!» Да и мать также думала, что «Лютик еще успеет выучиться»…

Она ни о чем не заботилась, ни над чем не задумывалась, и все впечатление скользили по ней мимолетно и бесследно… Однажды, например, она услыхала на дворе шум и, высунувшись из окна, увидала какую-то маленькую деревенскую девочку, с плачем бегущую по двору.

– О чем она плачет? – спросила Лютик.

– Она забралась в сад яблоки воровать… А ее там увидали, оттаскали за волосы и вытолкали вон! – отвечали Лютику.

– А-а! – безучастно протянула она и через минуту уже забыла и про девочку, и про зеленые, кислые яблоки, так дорого доставшиеся ей…